Trinitas

      Следующие несколько дней прошли в пути: сначала полк пересек недавнее поле боя, ставшее пепелищем, затем обошел деревню, оставленную сагадатским войском, и двинулся в открытую пустыню, пейзаж которой окрашивался во все более насыщенные рыжие тона. Четвертый полк ушел вперед, чтобы вступить в новую битву, пока пятый подтягивался следом.       Когда следующая точка назначения на карте акида была достигнута, он отдал приказ ставить лагерь — следующие несколько дней по обыкновению должны быть посвящены подготовке к грядущим сражениям. Шатры споро возводились одни за другими благодаря усилиям расторопных солдат, тяжелый груз снимался со спин крабов, которые по команде своих наездников опускались на песок, со стороны практически неотличимые от гигантских валунов.       Син был занят тем, что под руководством омег разбирал груз целителей: снимал со спины краба сундуки с оборудованием и иным хрупким стеклянным содержимым, перетаскивал внутрь шатров. Работа эта требовала силы, осторожности, а также полного следования приказам целителей — и потому кочевники справлялись с ней лучше всех. Вдобавок им было в радость пригодится омегам, чем те не могли не пользоваться.       К вечеру все мышцы ныли от усталости, и даже из старых, заживленных ран, потягивало болью. День установки лагеря сам по себе мог бы считаться силовой тренировкой, но на самом деле то была лишь разминка — за ним следовали настоящие тренировки на временном поле, расчищенном от камней под нужды солдат. Впрочем, валуны покрупнее использовались для упражнения: их кожаными ремнями привязывали к поясу солдат, которым предстояло пробежать несколько кругов по полю, волоча за собой этот груз. Тяжелым всадникам, однако, даже не требовались дополнительные тренировочные снаряды — было достаточно полного облачения в доспехи, меча и щита в руках. Все войско, разделенное на группы, дожидалось возможности начать свой забег, но не без дела — в это время ждущие выполняли упражнения на разогрев мышц и растяжку суставов.       Не был исключением даже акид, напротив, он выполнял все упражнения наравне с прочими воинами. Син же надеялся, что посреди такой массы людей полководец не заметит один обращенный на него бесстыдный взгляд. Ему казалось невозможным оторваться от наблюдения за Аскаром, таким сосредоточенным и усердным, вкладывающимся в развитие и поддержание той силы, которую он демонстрировал на поле боя. И накибы, и простые солдаты, оглядывающиеся на него и берущие пример, тоже прилагали все усилия.       По окончанию забега давалось время на отдых, после которого начинались бойцовские тренировки: отработки приемов боя на мечах, спарринги. Здесь войско также делилось на группы. Малая часть спарринговалась под наблюдением акида или старших накибов — опытных бойцов, которые подмечали недочеты и указывали на них. Остальные тем временем тренировали свои приемы до тех пор, пока не подходила их очередь спарринговаться с партнером — никому не разрешалось стоять без дела и глазеть.       Яримы и бади здесь, как и везде, были разделены — гордость обоих была бы задета, случись им проиграть друг другу, а это только создало бы ненужное напряжение между теми, кто и без того плохо ладил. Поэтому спарринг-партнерами бади всегда становились другие бади, а яримов — другие яримы. Но внутри самой группы бади также существовало негласное правило, по которому альфы не вставали против бет. По этой причине Син обыкновенно сражался в тренировочных боях с другими бетами, знакомыми или не очень — не столь важно.       Однако бета, стоящий сейчас перед Сином с мечом наизготовку, был достаточно знаком — на его веках сурьмой были нарисованы черные точки, позволяющие без труда определить, кто он такой.       Дикий Каракурт бросился на Сина в таком яростном порыве, словно и в самом деле видел перед собой заклятого врага. Пожалуй, все предыдущие детские выходки не могли передать и части тех чувств юноши, которые Син в этот момент в полной мере на себе испытал, осознавая — сын паучьего клана его искренне, люто ненавидит, и это больше невозможно игнорировать.       Кочевник упражнялся с такубой до изнеможения с малолетства, а его противником в спаррингах выступал лучший на тот момент боец-одногодка в племени. Не говоря уже о многолетнем опыте сражений как в мирное, так и в военное время. Конечно, он не мог проиграть юнцу, которого в бой вел гнев, а не здравый расчет.       Син без труда отбил выпад плоской стороной такубы и, не теряя времени, перешел в наступление. Понадеялся, что, если сумеет устрашить этого ребенка, показать разницу в их силах и мастерстве, возможно, к тому вернется трезвость рассудка.       Не желая уходить в оборону, Дикий Каракурт умудрился сделать выпад, от которого Син с легкостью уклонился, успевая нанести незавершенный удар в шею и откатиться, подчиняясь силе инерции. Будь это настоящий бой — сын паучьего клана повалился бы на песок, напитывая его кровью, выплескивающейся из распоротого горла. Казалось, этого должно быть достаточно, чтобы закончить спарринг.       Но юноша воспользовался моментом и пригнулся, нацелив следующий удар Сину в бедро — безошибочно целясь туда, где располагалась его предыдущая, исцеленная рана. Еще тогда успел заметить по походке? Долго же он следил за Сином…       Ловким змеем ускользнул из-под атаки, экономным движением оказываясь чуть в стороне, позволяя клинку пронзить воздух на том месте, где он был пару мгновений назад.       Наученный опытом многочисленных сражений, Син перехватил инициативу у замешкавшегося Дикого Каракурта: двигаясь быстро, он сделал ложный выпад, потом стремительный разворот — и в следующий миг с силой опустил лезвие. Юноша едва успел отразить удар, его такуба задребезжала под натиском. Сын паучьего клана пытался оттолкнуть своего врага, змеиного сына, но Син не сдвинулся с места, напирая. Дикий Каракурт еще держался в этом противостоянии, но его руки уже начинали подрагивать на рукояти, а лезвие — приближаться к лицу. Син навалился телом на клинок, а в нем, почти тридцатилетнем мужчине, было куда больше массы, чем в юнце, которому едва ли было больше двадцати.       Не давая юнцу шанса найти решение для этой, казалось бы, безвыходной ситуации, Син отступил первым, и пока растерянный Дикий Каракурт пытался сориентироваться и восстановить равновесие, плавным движением отступил юноше за спину, ударяя рукоятью меча так, что тот повалился коленями на песок. В следующее мгновение лезвие такубы Сина блеснуло в свете солнц у горла мальчишки.       Кочевник мог стерпеть детские выходки, но честь и гордость не позволяли проиграть в битве, пусть и тренировочной, он ни за что не стал бы поддаваться. И все же Сину было жаль этого мальчишку, что пятнал свое сердце бессмысленной ненавистью. Он и сам помнил, какого это, когда тебя учат ненавидеть без причин. Помнил и долгие разговоры с Басимом, который со всей своей мудростью пытался донести до Сина бесполезность и трагичность такого учения. Однако даже будучи авторитетом, наставник все же не был бади, а вот амма был, и потому наверняка не стал бы учить своих детей чему-то бесполезному. Лишь после изгнания и многих других событий, произошедших в жизни взрослеющего Сина, он смог действительно понять правоту Басима, и тогда гнев, который он долго носил под сердцем, начал сам собой рассасываться.       Но Син сумел отказаться от ненависти к людям из враждебного клана, с которыми даже не был знаком и которые лично ему ничего плохого не сделали, лишь благодаря обучению наставника, привившего ему широту взглядов и гибкость мышления, а также личному горькому опыту. В жизни же Дикого Каракурта не было ни того, ни другого, он вырос именно таким, какими воспитывают бет в кланах, истинным насиром — солдатом, воином до мозга костей, который не утруждает себя размышлениями над вопросами, в которых все равно ничего не смыслит. И если омега, глава семьи или клана, скажет насиру ненавидеть и по возможности истреблять сыновей враждебного клана — тот так и поступит, не задаваясь вопросами о причинах.       Дикий Каракурт был всего лишь ребенком, отравленным собственными кланом, причем как метафорически, так и буквально. Не потому ли он довольно миниатюрен для беты своего возраста? С детства его тело боролось с паучьими ядами, а потому организму важнее было выжить, чем вырасти или набрать массу.       Дети ядовитых кланов, они все похожи и живут схожими жизнями, борются с одними и теми же трудностями, терпят боль и страдают одинаково. Только они, прошедшие через одно и то же, могут понять как это страшно — подставить руку ядовитой змее, пауку или скорпиону. Знать, как это будет больно, но все равно пересиливать себя и поступать так, как велит амма.       Син никогда не хотел становится врагом тем, кто мог понять его лучше всех остальных. Было жаль, что этот мальчик, с которым у них наверняка много общего, так сильно его ненавидел.       Однако он ошибся, когда посчитал, что Дикий Каракурт отстанет, когда познает разницу в их силе. Напротив, когда Син отнял меч и юноша поднялся, в его черных глазах плескалось столько ярости и злобы, что невольно по телу пробежалась мимолетная тревожная дрожь.       Казалось, Дикий Каракурт готов уничтожить его одними только враждебными взглядами и проклятиями, звучащими в тихом шепоте. Должно быть, столько злобы не испытывали к Сину даже сагадатцы на поле боя. Он медленно отступил, показывая свое нежелание начинать конфликт, а после и вовсе поспешил уйти. Повернуться спиной к настолько яростному человеку было непросто, но того требовала ситуация — если бы Син пятился, словно напуганный зверек, Дикий Каракурт мог почувствовать свое преимущество.       Уверенно покидая место боя, он старался проявить безразличие, хоть и давалось это с трудом. Тревога не покидала сердце, на теле ощущался тяжелый взгляд, а разум предчувствовал неладное. Когда эмоции достигли предела и игнорировать их было невозможно, Син постарался оглянуться за спину с невозмутимым видом и тут же почувствовал неожиданное дуновение ветра. Выросший в пустыне, он мог определить направление воздушных потоков, понять несут они с собой дождь или песчаную бурю. Этот же порыв нес лишь злобу и убийственное намерение.       Син заметил, как мелькнули в солнечном свете металлические иглы на пальцах Дикого Каракурта и, едва не достигнув шеи кочевника, были отброшены в сторону. Это произошло мгновенно и Сину потребовалось несколько секунд, чтобы понять случившееся. Он бросил взгляд на сына паучьего клана, который резко отступил и сжал раненую руку, стараясь спрятать иглы. Каракурт глядел возмущенно и яростно, но вовсе не на бету, а на акида, не позволившего напасть со спины и жестко пресекшего попытку ударом ножнами хопеша. Син аккуратно взглянул на Аскара, такого грозного и непоколебимого, чувствуя, как сердце трепещет.       — Ты поступил подло, — холодно произнес акид, возвращая ножны на пояс.       — Разве сагадатцы не будут поступать подло? Я просто хотел подготовить товарища к таким неожиданностям и не моя вина, что накиб был непозволительно рассеян! — в пылу эмоций выкрикнул Дикий Каракурт и взмахом руки указал на Сина, в то время как глаза его неотрывно и нагло глядели на акида. В жаре спора бета вовсе позабыл, что не имеет права перечить, приказывать или даже смотреть на вышепоставленного, пускай тот и был альфой. Гордо задрав подбородок, Дикий Каракурт ожидал от Аскара покорности.       — Опусти взгляд, — прозвучало словно далекий и тихий гром, предвещающий грозу. Каракурт ошарашено замер и постепенно, преодолевая себя, покорился его словам. Акид сделал медленный выдох, успокаиваясь, а затем проговорил спокойно и размеренно: — Будь ты сагадатцем — лежал бы мертвецом с перерезанным горлом, а мертвецы не нападают со спины.       Дикий Каракурт задышал часто, глянул на Сина яростно — напоминание о поражении больно ударяло по самолюбию. Акид глядел на кочевника сверху вниз, изучал каждое движение и эмоцию, а после отмахнулся, давая Каракурту возможность вернуться к тренировке. Тот мгновенно сорвался с места и направился к другому концу площади, поднимая тяжелыми шагами в воздух песок. Аскар проследил за ним взглядом, а затем обернулся. От понимания, настолько сменилось выражение глаз акида за эти несколько мгновений, кочевник чувствовал растекающееся в груди тепло, однако не позволил себе повторить ошибки Дикого Каракурта и отвел собственный взор.       — После тренировки зайди ко мне в шатер, — произнес Аскар без той строгости, которая слышалась в его голосе раньше, и прошел мимо кочевника.       Син не смог сдержать своего волнения, тихой радости и невольной улыбки, которая сама собой проявилась на лице. Он даже был благодарен своему происхождению за то, что лицо его скрывал платок, не пропускающий наружу эти чувства.       Сначала Аскар защитил от ядовитых игл, затем посмотрел, казалось, с искренним беспокойством, а теперь приказал явиться в шатер. Почудилось вдруг, будто сердце окатило волной жара, отчего по телу пробежали мурашки. Син был готов умолять светила лететь по небу быстрее, лишь бы поскорее наступил полдень, закончилось время тренировки, и он смог уединиться с акидом.       Далее Син упражнялся в бою бездумно, лишь изредка возвращаясь в реальность из потока мыслей. Волнение от предстоящей встречи клокотало внутри, разум занимал образ акида, но все же Дикий Каракурт тоже не забылся, вспоминался тот его взгляд и нападение. Пытался ли сын паучьего клана и в самом деле убить Сина отравленными иглами? Неужели, даже зная о правилах военного времени, он решился бы поступить так безрассудно лишь из выученной ненависти к человеку, которого, по сути, даже не знал? Или то была лишь попытка ранить, отомстить? Оставалось только догадываться.       Но все же, как ни странно, недавняя возможная близость смерти не сильно тревожила бету, ведь в присутствии Аскара он чувствовал себя защищенным — и это позабытое ощущение оказалось неожиданно приятным.       Наконец тело окутал жар, но не столько от чувств, сколько от наступившего полудня. Солдаты стали расходиться по палаткам, где прятались от жарких лучей в самые знойные часы, а Син бросил взгляд на шатер акида, зная, что там его ждут. Скоро охотники вернутся с добычей, станут готовить обед и зазывать уставших солдат, поэтому у него есть не так много времени и стоит поспешить. Син заглянул в шатер Аскара, и, наткнувшись взглядом на его образ, склонил голову. Получив позволение, бета опустился на ковер перед акидом и замер, волнительно ожидая, когда тот заговорит первым.       — Тот солдат пытался навредить тебе. Я заметил это намерение в начале вашей битвы и убедился в конце. Чем ты заслужил такую ненависть?       Син постарался скрыть невольный трепет: оказывается, акид наблюдал за их битвой, подмечал каждый взгляд, а заметив неладное — поспешил защитить. Сейчас бета предчувствовал, что и в шатре Аскара он оказался не для того, чтобы быть отчитанным. И все же многого рассказать об отношениях между кланами он не мог, а вспоминать юношеские проказы сына паучьего клана и вовсе не хотелось, поэтому он ограничился коротким ответом:       — Дикий Каракурт родом из вражественного моему клана, поэтому между нами напряженные отношения.       — Ты же понимаешь, что вражде не место в строю полка? — интонация Аскара стала строже и тяжелее, и Син невольно напрягся, боясь получить от него выговор — это могло оказаться действительно больно. — Он из твоего отряда?       — Верно, акид, — покорно ответил Син, лишь ниже склоняя голову.       — И ты, как накиб, не усмирил своего подчиненного?       — Разве усмиришь ненависть? — несмело вопросил Син, бросив короткий взгляд, чтобы понять настроение Аскара. Пускай голос его звучал строго, выглядел он вовсе не так устрашающе, и бета продолжил: — С каждой такой попыткой усмирить неприязнь будет становиться лишь сильнее что бы я не делал.       В шатре повисло молчание. Акид размышлял то ли над решением проблемы, то ли над поведением Сина, что заставляло кочевника нервно покусывать губы.       — Я не могу преподать ему урок и назначить наказание за злобный взгляд или выпад во время тренировки, — произнес Аскар уже мягче, — но могу перевести в другой отряд.       Вероятнее всего акид тоже не увидел в том нападении попытки убить, иначе поступил бы куда более сурово — Дикий Каракурт не избежал бы наказания за покушение на жизнь товарища. Если следящий со стороны за боем Аскар не заметил серьезной опасности, то может ее и не было? Может у Сина просто обостренное восприятие — и это не плохо, ведь оно столько раз помогало ему выжить.       — Спасибо, акид, — поклонился Син. Он не стал рассказывать о своих подозрениях, ведь не имел никаких доказательств, но предложение акида Син с благодарностью принял. Возможно, если они с Диким Каракуртом будут реже пересекаться и меньше видеться, то вскоре тот позабудет про свои пакости. Да и воплощать их, состоя в другом отряде, станет гораздо сложнее.       Син уже было облегченно выдохнул, избавившись от назойливого беты, как внезапно припомнил другого сына паучьего клана — тихого и покорного, но явно небезразличного к Дикому Каракурту. Кочевник поднял глаза на Аскара, произнося не без волнения:       — Не прими за наглость, акид, но у меня есть одна просьба, — Аскар бросил на него слегка удивленный взгляд и позволил озвучить. — Дикий Каракурт очень близок с другим кочевником из своего же клана — Лазурным Птицеедом. Боюсь, если их разлучить, оба станут лишь злее.       Неожиданно в тишине шатра прозвучал смешок и Син заметил, как акид с улыбкой покачал головой.       — Жалеешь возлюбленных?       От вида такого Аскара бета и сам не смог сдержать усмешки. Пускай он и не знал наверняка, кем друг другу приходятся Дикий Каракурт и Лазурный Птицеед, был уверен — кроткий и покорный альфа не сможет возразить, даже сильно скучая по товарищу. Уже не чувствуя былого напряжения, Син позволил себе взглянуть на Аскара и произнести искренние слова, сами собой сорвавшиеся с языка:       — Развести их по разным отрядам просто жестоко — имея близкого человека на войне хочется быть рядом в бою, прикрывать спину и защищать от нападок.       Лишь договорив, бета понял, что правда невольно вырвалась наружу. Удивленный самим собой, Син глядел на Аскара, не в силах отвести глаз и боясь упустить малейшую эмоцию акида. Сердце часто забилось в груди, тело окатила волна жара, а затем — холод осознания. Услышал ли Аскар невольный подтекст? Понял ли чувства своего накиба? Син действительно был рядом, прикрывал спину, защищал в бою, но догадался ли о причине такого поведения Аскар?       Любой ответ на эти вопросы испугал бы Сина, но он готов был просидеть так хоть вечность, молча глядя в разноцветные глаза напротив. Словно под действием заклинания, кочевник не смел отвести взгляд и смотрел на акида дольше, чем когда-либо. Однако куда больше удивлял ответный взгляд Аскара — пристальный, изучающий и скрывающий за собой размышления. От настолько долгого запретного зрительного контакта Син терял контроль над собой, утопал в эмоциях и переживаниях. До чего же пугающим и желанным было это чувство.       Аскар развеял страхи Сина, одарив слабой улыбкой:       — Я тебя понял.       Бета едва заметно дрогнул, но тут же подавил эмоции и придал себе спокойный вид, хотя в душе его бушевали ветра. Что понял Аскар? Зачем так нежно улыбнулся? Отчего так мучил неопределенностью, словно хитрый шайтан? Бета опустил взгляд и тихо выдохнул, стараясь усмирить мысли.       — Вечером отдам приказ о переводе твоих подчиненных, — послышался над головой голос акида, привычно спокойный и не обремененный и долей переживаний Сина. — Можешь быть свободен.       Кочевник покорно склонился и поспешил подняться с ковра, чтобы покинуть шатер акида, где, казалось, было жарче, чем на экваторе в полдень.       Едва ступив на знакомые пески, Син ослабил платок, чтобы надышаться сухим пустынным воздухом. Пребывая в абсолютной растерянности, бета понимал лишь то, насколько бессилен перед чувствами, выросшими из крохотного семечка в высокое дерево, которое от каждого дуновения ветра шумело ветвями и гнулось к земле. Эта беспомощность перед чужой стихией пугала, но сердце грело понимание того, что несмотря на свою наглость, он не услышал жесткое: «Опусти взгляд», которым раньше акид одарил Дикого Каракурта. Бета лишь надеялся, что для акида он отличается от других бади, и молился, чтобы за этот долгий взгляд акид запомнил, как выглядят его глаза. Син склонялся перед Триадой в незримом поклоне и беззвучно просил Богов, чтобы однажды наступили времена, когда Аскар будет искать его в толпе и узнает по одному лишь взгляду.       Как только Дикого Каракурта перевели в другой отряд, жить Сину стало значительно легче: наконец он перестал ощущать на себе враждебный взгляд, мог спокойно есть и засыпать в кругу товарищей, не чувствовать напряжения из-за опасений за свою жизнь где-то помимо поля боя.       Перевели Дикого Каракурта с Лазурным Птицеедом из третьего в первый отряд. А так как предназначенные отрядам шатры располагались в определенном порядке, то причина беспокойства Сина оказалась отделена от него целыми рядами палаток, что не могло не радовать. Теперь сын паучьего клана не оказался бы подле сына змеиного даже у общего костра, а потому Син смог вздохнуть с явным облегчением, надеясь, что им больше не придется сталкиваться.       Дни проходили относительно мирно, если таковым можно назвать военный поход с его постоянными битвами, смертями и пепелищем посреди пустыни, которое армия Хибы оставляла за спиной вместе с отвоеванными колодцами. Рельеф местности постепенно менялся по приближению к Сагадату: из рыжего песка выступали столь же рыжие скалы, в тени которых прятались опасные, подчас и ядовитые твари, дожидающиеся наступления ночи. Несколько солдат, не послушавшие наставлений бади, даже погибли, ужаленные скорпионами, когда решились искать отдых в этих тенях. Яримы вняли лишь прямому указу акида, который запретил им, ничего не знающим о дикой природе этих мест, шастать среди скал.       Син предпочел бы местность полную змей, нежели скорпионов — имея крепкий иммунитет к их яду, он не боялся умереть от укуса змеи, но вот скорпионы были ненавистны ему еще с Кавсара. Помнится, им с Нуром и Рами довелось выполнять специфичное задание: достать некоему коллекционеру одного из тех скорпионов, которых кавсарские воины выращивали не просто как ездовых животных, но как боевых товарищей. Проникнуть в защищенный город-крепость им удалось относительно легко, а вот выбраться с детенышем в мешке — ой как непросто.       От воспоминаний Сина передернуло. Он тряхнул головой, потому что предаваться им было не время — армия Хибы выдвинулась в новую битву, где впереди виднелся враг, знакомо растянувший свой строй вдоль горизонта. Кочевник оглянулся на акида, ожидая увидеть команду, которую еще давно Аскар обсудил на собрании накибов — сигнал к применению тактики на случай повторения сагадатцами их маневра с окружением.       Акид вытянул руку над головой и сделал жест, понять который могли только его накибы. Они-то и стали менять строй войска согласно заранее продуманной стратегии. Син также скомандовал своим подчиненным двигаться за ним, а сам направил отряд на юго-запад, отделяясь от основной части войск. Пользуясь нависающими скалами, валунами и дюнами, кочевники до поры до времени скрывались от глаз сагадатцев, занимая удобные позиции.       В это же время с поля боя разнесся вой — один отряд кочевников браво вступил в битву, отвлекая на себя внимание армии Сагадата, пока два других воплощали в жизнь план акида. У Сина, который старался отринуть все чувства, защемило в груди. Скольким из них удастся вернуться из этой битвы живыми? Как много потерь понесут кочевники в этот день?       Звон стали и разгневанные голоса доносились как будто издалека, пока Син напряженно вглядывался зоркими глазами, ожидая новой команды акида, находящегося где-то там, в схватке. Минуты таяли медленно, точно воск в лампаде, а сигнала все не было — это заставляло и его, и накиба яримов с отрядом, отправленных в обход вместе с кочевниками, занервничать. Наконец, где-то с тыла был вскинут шест с серым флагом. Син вывел своих починенных из укрытия и направил в бой.       Неожиданно для сагадатцев кочевники врезались в ряды их южного фланга: маневренные вараны легко просачивались между неповоротливыми двуглавыми ящерами, кочевники наносили удары по не ожидавшим такого нападения сагадатцам и тут же отступали назад, прячась за спинами тяжело вооруженных яримов в полном облачении, со щитами и копьями. Где-то на северо-западе точно также должен был действовать второй отряд бади, в итоге правый и левый фланги сагадатской армии оказались заблокированы, что не позволит им повторно провернуть тот трюк с окружением. Напротив, сами сагадатцы внезапно оказались окружены.       Растерянные воины не успевали получать приказы от командования. Своими тяжелыми зульфикарами они не могли достать вертко уворачивающихся кочевников, как и не сумели разбить стройный ряд укрепленных солдат Хибы. А где-то в центре грозный акид яростно уничтожал сагадатцев, чья тактика по растягиванию войска теперь играла против них.       Разве Син мог не восхищаться Аскаром Каддафи?       Однако и кочевник, и его варан уже выдохлись от всех этих наступательно-отступательных маневров, не представлялось возможным долго держаться в подобном темпе. Наконец, когда Син увидел, что его воины становятся неповоротливыми от изнеможения, он скомандовал им отступить, поменявшись местами с яримами. Тяжелые всадники просто сминали уже изрядно потрепанных сагадатцев, прокалывали копьями толстую чешую в основании шей двуглавых ящеров, щитами сбрасывали наездников на землю. Кочевники подчищали, добивая тех, кто сумел ускользнуть от напирающих хибовцев.       Эта разгромная и кровавая битва не могла длиться долго — час от часу становилось все жарче, в глотке уже разверзся пожар, глаза заливало потом. Зной вытягивал силы, а воздух, густой и горячий, едва удавалось вдохнуть. Одолевающий жар вводил в некое подобие транса, когда тело рефлекторно взмахивало мечом и отбивалось от врагов, а разум просто пустел, не способный выдерживать накал температур. Опасное состояние, в котором очень легко погибнуть.       Наконец прозвучал сигнал к отступлению и сагадатцы начали спешно разворачивать варанов, стремясь сбежать с поля битвы. Хибовцы даже не гнались следом — слишком тяжко всем пришлось, ни у кого не осталось сил на преследование, в том числе и у варанов.       Оглядевшись и убедившись, что смерть ему больше не грозит, Син перестал сжимать пятками бока своего ящера и похлопал по шее — варан тут же расслабился, распластавшись на песке. Кочевник же припал к бурдюку с водой, утоляя жажду, ведь в пылу схватки ему некогда было даже глотнуть воды. Напившись, он привалился к нагретой солнцами шее своего ящера и прикрыл глаза, чтобы немного передохнуть.       Даже ему, закаленному сыну пустыни, было почти нестерпимо жарко. А ведь дальше будет только хуже.       Когда вода усвоилась организмом и Син немного пришел в себя, он снова тронул варана пятками, на что получил в ответ недовольное шипение.       — Я понимаю, что ты устал, но двигаться все равно придется, — вздохнул кочевник. Ящер поднялся на своих подгибающихся лапах и поплелся вдоль разверзнувшегося побоища, оставившего после себя не только трупы, но и выживших, которых нужно было отыскать, чтобы помочь.       Кочевник смахнул пот со взмокшей кожи вокруг глаз и огляделся. Повсюду солдаты в серых, синих или голубых платках плелись обратно в лагерь кто верхом, а кто и пешком, попутно подбирая раненых товарищей. Син спешился и отдал своего варана несчастному, которого двое товарищей едва тащили волоком — встать на свои ноги он не мог, кажется их придавило тушей ящера, из-под которого его и достали.       Стоны, крики и даже плач сопровождали Сина в его путешествии, в котором он едва переставлял собственные ноги, то и дело цепляющиеся за трещины в хамаде или крупные камни, но все же подхватывал раненых и доводил до шатров целителей. Кого-то даже приходилось взваливать на спину, а потому Син был рад, когда рядом появился Вольный Ветер — вдвоем переносить раненых стало сподручней.       По прошествии нескольких часов, когда живых на поле боя почти не осталось, кочевник заметил впереди сидящую на земле фигуру в голубом платке. Он привлек внимание Вольного Ветра, и они поспешили к сородичу.       Когда приблизились, то оказалось, что альфа-бади был не один — на его коленях покоилась голова другого кочевника, которого он размеренно поглаживал по лицу поверх синего платка, что-то негромко бормоча под нос.       Глаза этого второго были закрыты. На веках красовался вызывающий рисунок черной сурьмой — точки, напоминающие глаза паука.       Дикий Каракурт лежал на спине, отчего невозможно было не увидеть две глубокие раны, пересекающие тело по диагонали от левой ключицы до правого бедра.       Син замер, не сумев сделать и шага ближе. Сердце вдруг сорвалось вскачь, пульс загрохотал в голове. Он расслышал, чем было бормотание, без сомнения, Лазурного Птицееда — колыбельная, которую поют своим маленьким детям бади в самом раннем детстве:

«Закрывай, мой кроха, глазки, Тише, тише, ты не плачь. Завтра новый день настанет, Будем, бегая, играть. Улыбнутся утром солнца, Встретит радостно рассвет. А сейчас поспи, мой кроха, Спи спокойно, я с тобой».

      Взгляд сам собой цеплялся за ладонь, оглаживающую синюю ткань над щекой, на сомкнутые веки и ресницы, отбрасывающие тени на побледневшую кожу. Тихий голос надсадно повторял куплет за куплетом, а Син отступал шаг за шагом, не в силах больше смотреть, слышать это.       Почудился глухой удар о песок поблизости. Руки вспомнили вес головы и мягкость ткани, которая ее покрывала. Тяжесть ресниц, которую эти веки больше не смогут поднять, чтобы явить Сину озорной желто-зеленый взор…       Гул в голове перерос в настоящий громогласный рев.       Он не заметил, когда сорвался на бег, не разбирая дороги, пытаясь убраться подальше, лишь бы только не видеть, не слышать, не вспоминать.       Ни за что. Нельзя думать о том дне. Только не вспоминать…       — Зайту!.. — как-то сипло, надтреснуто выкрикнул Син, чувствуя, как сжимается горло.       — Успокойся, я с тобой, — точно эхом колыбельной прозвучало рядом, а затем теплая ладонь опустилась на плечо.       Бета не смог ничего ответить, он только порывисто обернулся, утыкаясь в него, цепляясь за одежды, словно это было единственным, что могло удержать посреди бури чувств, захватившей Сина с головой. Он вперился взглядом в камень заберзата, на шнуре свисавший к груди Зайтуны, и потянулся к потайному кармашку в складках своего платка, где уже много лет хранился точно такой же. Нащупал его пальцами, сжал в кулаке, сминая ткань.       — Скажи, это ведь по-настоящему? Ты действительно здесь, ты правда со мной? — вопросил он слабым голосом, едва выпихивая из себя слова.       — Конечно правда, — Зайту огладил его по голове точно ребенка. — Покуда камень с частичкой моей души с тобой — я буду рядом.       Син прижался теснее, прикрывая глаза и смаргивая слезы.       «Я не потерял его, — думал Син, — и никогда не потеряю».       Зайту не погиб из-за этой никому не нужной ненависти, часть его души все еще жила, бережно хранимая Сином. А вот Дикий Каракурт умер именно из-за нее — если бы не его выходки, то не оказался бы переведен в первый отряд, что был брошен отвлекать на себя внимание сагадатцев и потому понес самые значительные потери. Каково сейчас было Лазурному Птицееду… об этом Син даже думать не хотел.       Жаль, что он не мог начисто выжечь из памяти то, что успел увидеть.