Серебро, сталь и немного золота

Хуан принимает в оплату всё — бензин канистрами (морщится, платком оттирая с рук маслянистые пятна), хороший алкоголь, детали (брось вон туда, в ящик), драгоценности и сердца редких видов заражённых. Многорукий божок, управляющийся с любой валютой нового мира, превращающий воду в виски, виски — в золото, а золото — в УФ-лампы и гарантию безопасности. Хуан мелочен, капризен, эгоистичен — и совершенно незаменим. И это развязывает ему руки настолько, что он позволяет себе днями игнорировать приказы командира, держать кабинет открытым едва ли пару часов в день и водить на корабль посторонних («остынь, это со мной»). Эйден думает, что там, где ему понадобилось поручительство Мэтта, Хуан открывает двери одним небрежным движением руки. — Где ты потерялся, пилигрим? — недовольно взрывается рация. Хуан очень капризен, а Эйден не может немедленно ему ответить — тяжело зажимать кнопку, когда висишь на карнизе над толпой заражённых. За это Хуан тоже ему выскажет — он не терпит игнорирования в свою сторону, такая роскошь позволена только ему. — Иду уже, что у тебя случилось? — раньше, чем отдышится, выбравшись, наконец, на плоскость крыши. — Поторопись, — Хуан умудряется каким-то образом выражать недовольство даже помехами в трубке. На Мисси Эйден заходит уже вполне привычно — на пропускном пункте сегодня знакомые миротворцы, они важно раскланиваются в узком коридоре. Штаб не спит даже ночью, просто становится меньше ярких гражданских рубашек — только тёмные оттенки формы. Путь до кабинета-черта-спальни интенданта привычен, Эйден проходил его не раз за последний месяц. — Можешь идти ещё медленнее? — рация оживает, когда он уже проходит последнюю лестницу. — Подхожу, минута, — что бы не понадобилось Хуану среди ночи, лучше бы, это было что-то действительно важное. Или Эйден припомнит это при случае его заднице… Он раздражённо стучит по двери кабинета, но никто не отзывается — хотя из-под двери сквозит фиолетовым светом. Если это ублюдок ещё и ушёл… За ручку дёргает почти наудачу. И пол уходит из-под ног, а фоновый шум отрубает, как упавшим бархатным занавесом. Эйден перешагивает порог, едва не путаясь в ногах, хлопает дверью так, что мелко дребезжат рамы ближайших картин. То, что открылось ему, не должен видеть никто. Хуан сидит на краю стола, скрестив ноги — золотое порочное божество. Эйден чувствует себя так, как будто колени сейчас подломятся. Золото цепочек льётся по обнажённой груди, натыкаясь на рифы тяжёлых колье с камнями. Блики резкого фиолетового света скачут на драгоценностях, бросают отсвет на алебастрово-белую кожу, и этой открытой кожи столько, что Эйден теряется. Обнажиться в постапокалипсисе — роскошь, но Хуан позволяет себе любую. — Ты что, примёрз к полу, иди сюда, — мелкая, змеящаяся улыбка. Хуан отлично понимает, какое производит впечатление, и играет с этим. Сквозь шум в ушах Эйден шагает вперёд, повинуясь манящему жесту. Браслеты, наслаиваясь, каскадами ссыпаются по запястьям до локтей, тяжёлая, блестящая масса. Он не впервые видит Хуана обнажённым, но одетым только в золото и фиолетовый свет… Нет ничего, только сияющий силуэт с прогнутой спиной. — Хоть куртку сними, чудовище, я не хочу знать, где ты её таскал, — одежда растекается кляксой по полу быстрее, чем отзвук голоса затихнет в воздухе. Эйден не может говорить, не может дышать — только смотреть. Хуан издевательски-медленно, как дива из старого фильма, разводит скрещённые ноги — звенят браслеты на худых лодыжках с выступающей костью. Длинные узкие ступни увиты цепочками — кольца обхватывают пальцы. Золото обтекает его тело, оставляя уязвимо-обнажёнными только талию и бёдра. Полувставший член мягко лежит на бедре, перехваченный у основания золотым же кольцом. Хуан — эгоистичное золотое божество нового мира, которое даст тебе всё, чего ты хочешь, если ты достаточно усердно просишь. Эйден мало знает о религии, но божествам всегда молятся на коленях. Защитные щитки глухо стучат о пол. Хуан смотрит на него, коленопреклонённого, сверху вниз, и лампы сияют вокруг его головы — россыпь блеска по диадеме в коротких светлых волосах. Царственный венец. Этому образу Эйден будет молиться сегодняшнюю ночь. — Ты так и ждал? — голос хрипит, когда он величайшей ценностью принимает на плечи тяжесть бледных бёдер в мелких родинках-гречишных-зёрнах. — Нет, что ты, просто задницу поморозить решил. Ещё дольше было нельзя возиться? — в голосе тягучее недовольство. Золотые обручи на лодыжках, которые Эйден чувствует шеей, действительно прохладные — металлы быстро стынут и плохо греются, и он извинится за это. Когда он берёт в рот — сразу наполовину, плотнее сжимая губы, Хуан кладёт ладонь ему на голову. Тяжелые перстни и узорные кольца цепляются за волосы, доставляя тонкую боль, не давая легко отстраниться. Эйден и не станет. Золотая полоса кольца на члене мерцает перед глазами, когда он мерно двигает головой — и он не скажет, сколько это длится, времени больше нет. Перехлёсты цепочек звенят металлической чешуёй и сползают ему на лицо, слепя, когда Хуан осторожно спускает ноги на пол и наклоняется, свиваясь вокруг головы Эйдена. — Сейчас. На кровать. Он неловко поднимается на ноги — собственное возбуждение чувствуется только сейчас, зато удушающе сильно. Одежда давит на чувствительный член. Хуан протягивает руки — нельзя позволить, чтобы эти узкие ступни в украшениях коснулись пола — и Эйден подхватывает его, поднимая так, чтобы вес не давил на пах. За спиной со звоном смыкаются лодыжки, Хуан смотрит сверху вниз — золото мерцает и в серых глазах — и ухмыляется-ухмыляется-ухмыляется. До кровати семь шагов, но они ощущаются, как марафон, особенно когда на кончике уха мягко смыкаются зубы, а висок царапает диадема. Кольцо объятий Хуан размыкает только затем, чтобы скомандовать ему «раздеться, наконец» — и не помогает, смотрит тяжёлым, предвкушающим взглядом, откинувшись на подушки. Эйден скользит взглядом по белой длине ног, по абрисам бёдер, по влажному блеску золота в паху — и почти рвёт пуговицы. Его божество капризно и нетерпеливо. Хуан не позволяет нависнуть сверху, закрывая свет, темня блеск металлов и камней, а легко переворачивает их — и медленно, тягуче потирается ягодицами о член. Сегодня его ночь, ему быть сверху — божества взирают сверху. Слов нет, только хриплое сбитое дыхание, тонкий перезвон браслетов и протяжный стон, когда Хуан опускается разом на всю длину. Он готовился — так же, как и чистил все эти украшения, а потом унизывал себя ими. Среди каскада, тянущегося по груди, Эйден узнаёт те, что сам приносил в оплату — Хуан не продал их, не использовал в очередной сделке, а приберёг для себя. Мир раздроблен в фиолетовых бликах на золоте, в мокрых прядях на висках Хуана, в пальцах Эйдена, сжатых на белых обнажённых бёдрах. С каждым толчком, с каждым движением украшения звенят всё громче, неровнее, сбитая какофония грохота, прикрывающая тихие, низкие стоны, вырывающиеся из горла Хуана. В какой-то момент он снимает кольцо — на качающемся от движений члене остаётся покрасневшая полоска. Эйден уже знает, что Хуан не кричит на пике наслаждения, только тихо, беспомощно вздыхает и оседает, опираясь руками на грудь Эйдена, как будто кости стали слишком тяжёлыми для него. Медленно плавится, золото — самый пластичный из драгоценных металлов. Полоса семени прочерчивает живот Эйдена и вспыхивает в свете уфешек. — Я сейчас… — собственный голос Эйден едва узнаёт. Хуан соскальзывает одним медленным движением, и Эйден не видит — перед глазами вспышки и пятна — но чувствует, как вокруг члена смыкается рука в металлических прохладных полосках колец. Разрядка на пару мгновений роняет его в непроницаемый звенящий мрак. Его удовольствие жадно и сыто наблюдают, вытягивают по капле. Сияющих от ультрафиолета пятен на его теле становится больше. Его божество низко, удовлетворённо смеётся — и в этом смехе шелест золота.