И сказало лето: давай!

      У Елизаветы дрожал голос так, словно самолет попал в зону турбулентности и до смерти перепугал. Помощники и советники носились по салону с разными поручениями, отвешивая друг другу ценные указания. Элли приложила жемчуг к её шее, нити слишком сильно впились в кожу. Но принцесса оставалась сосредоточенной на листе бумаги, который держала трясущимися пальцами.       — Меня и моего мужа… до глубины души… тронул ваш приём. Меня и моего мужа… до глубины души… Ох, Господи, Кирсби, долго ли нам ещё лететь? — наконец она подняла глаза, чувствуя, что от волнения в самом деле произнесет свою речь некорректно. Или, не дай Бог, сделает что-то не то. И ведь сотню раз уже репетировали, разве не к этому готовили с самого детства? Глаза у неё увлажнились, губы чуть дрогнули, словно вот-вот позволит себе заплакать.       Все сделали вид, что так и надо.       Это помогло ей собраться с духом.       Дипломатическая миссия, с которой послал отец, король Георг, оказалась для неё настоящим боевым крещением и испытанием. Поездка по странам Содружества, в которую должен был отправиться отец, но не смог, по причине резко ухудшившегося здоровья.       Елизавета боялась даже представить себя на его месте, хотя безусловно знала наизусть все правила и обязанности, которые ожидали её в случае если… Нет, он не мог уйти вот так! Слишком рано, слишком неожиданно и быстро настигла болезнь. Она отказывалась это принимать.       — Ваше высочество, мы скоро приземлимся. Я могу для вас ещё что-нибудь сделать?       — Нет, нет, Кирсби.       — Можете, Кирсби, — вклинился в беседу Филипп, складывая пополам газету, которую демонстративно читал последние полчаса. — Принесите её высочеству чего-нибудь выпить. Согревающего и расслабляющего. Я как муж настаиваю.       Елизавета метнула обеспокоенный взгляд в его сторону и нахмурилась. Он был слишком несерьёзен, постоянно шутил и нарушал протоколы. Ей нужен был помощник, а не подстрекатель.       — Я прошу тебя…       — Лиллибет, ты слишком серьёзна и напряжена, — прервал её принц Филипп, поднимаясь с кресла, приближаясь и обнимая за плечи. Она сжалась как пружина. Сейчас помнет костюм, и весь безупречный образ, который создавала Элли последние два часа, будет безвозвратно утерян!       — Нет, Филипп, это ты слишком… расхлябан, — отрезала Елизавета, отстраняясь и глядя с укоризной.       Пружина выстрелила.       Муж уставился на неё немигающим, испытывающим взглядом, словно давал возможность взять слова обратно. Но ей было не до того. Сейчас приземлится самолёт, их встретит делегация из Кении, нужно будет проговорить на камеру двадцатиминутную речь. О чем он вообще думает?       Опасения Елизаветы оправдались, несмотря на свой титул и почти такую же отвественность, как и у неё самой, принц Филипп был расслаблен, улыбался и даже пару раз пошутил невпопад:       — О-о-о, какая у вас замечательная шапка! — подмигнул он вождю африканского племени, у которого ни один мускул не дрогнул на лице в сторону улыбки.       — Это не шапка, — тихо проговорила Елизавета, чуть сжимая рукав белоснежного кителя мужа, — это корона!       Он не мог не знать, просто не мог, с такой-то родословной, что подобные вольности неуместны. Будто делал всё назло!       Филипп пожал плечами и проглотил замечание, казалось, будто оно вообще прошло мимо ушей. Губы только поджал. Ей же вдруг стало невыносимо стыдно. Захотелось вернуться к вождю и объясниться: что они с большим уважением относятся к обычаям и устоям их племени; что это английский юмор; что просит прощения за слова супруга. ******       После смерти отца, прощение у своих подданных за поведение супруга хотелось просить еще не раз.       На репетиции перед коронацией Елизаветы Филипп учинил странное обсуждение, которое перешло на повышенные тона:       — Кто тебе посоветовал?       — Мой премьер-министр. Сказал, что ты хочешь отказаться.       — Я всего лишь задал вопрос, следует ли в наше время заставлять спутника королевы становиться перед нею на колени?       — Не на колени, Филипп, а преклонить колено, как и все подданные Великобритании! Послушай, я доверяю тебе как никому другому, я поручила тебе подготовку церемонии коронации. Ты настоял на том, чтобы это событие снимали телекамеры, я согласилась и поддержала. Но я не могу позволить тебе нарушить еще один протокол! Ты… ты подрываешь мою репутацию!       — Чем? Желанием оставаться твоим мужем, а не подданным?       — Филипп, это ребячество.       — Это не ребячество, Лиллибет.       — Ребячество. И ради Бога, не называй меня так, на нас смотрят.       — Лиллибет, — подчеркнуто ровно и спокойно, — ты ведь не замечаешь своей лицемерной коронованой кротости, верно? Смотришь скорбно, мол ты раздавлена весом короны, какое тяжкое это бремя! Ты уже глядишь на всех свысока, я прежде этого за тобою не замечал.       — А я прежде не замечала в своём супруге слабости духа! Я — королева. Ты — мой подданный. Нравится тебе это, или нет, герцог Эдинбургский.       Рассекла воздух безапиляционно и решительно.       Они смотрели друг на друга ошеломленно. С непониманием, отрицанием и обидой. Каждый — своей.       — Я прошу сделать для меня исключение.       Елизавета встретила испытывающий взгляд вновь, и что-то внутри дрогнуло. Не понимал, совершенно не понимал, что преклониться должен был вовсе не перед женой, да она бы от него и не потребовала такого! Но преклониться следовало перед Богом и Короной. Здесь не могло быть исключений.       — Нет.       Сотни фотовспышек и камер неусыпным механическим глазом следили за шествием королевы в Вестминстерском аббатстве. И чувствовала себя Елизавета так, словно вмиг постарела на полвека. Руки у неё вновь едва заметно дрожали, лицо было серьёзным и сосредоточенным. Помазанная елеем и благословлённая на долгое правление как помазаны все короли, священники и с ними — пророки.       Филипп всё же преклонился перед нею, прочитав клятву, и глаза их встретились. Она искала для себя ответ на вопрос — простил ли ей это решение?       И сколько таких будет еще впереди?       Он сделал всё, как велели правила и протоколы, а затем осторожно и коротко коснулся щеки губами. И ей стоило больших усилий не улыбнуться мужу, потому что в тот же момент будто гора с плеч упала. *****       Филипп отпустил шофера Елизаветы и сам сел за руль — прогулка на автомобиле, в расслабленной беседе, разве не об этом мечтала, когда утихнет шумиха вокруг коронации? Лиллибет откинула голову на спинку сидения и прикрыла глаза.       — Ты обсудила повторно мою просьбу с премьер-министром? — подал голос супруг, и королева, всё еще не открывая глаз, нахмурилась.       — Ты ведь знаешь, Черчиль категорически против, чтобы наши дети носили фамилию Маунтбеттен и династия больше не принадлежала дому Виндзоров. Он настоятельно советует прислушаться к нему, я полагаю, он прав.       Филлип ничего не ответил, лишь вдавил педаль, и машина понеслась по дороге быстрее.       — Да, и нам теперь полагается жить в Букингемском дворце, придется переехать из Кларенс-хауса. Милый я знаю, ты много сил потратил на то, чтобы превратить его в наш дом, затеял грандиозный ремонт, но… — Елизавета открыла глаза, почувствовав неладное, и тут же уцепилась в сидение пальцами.       Машина неслась слишком быстро! Слишком. Быстро!       — Господи, Филипп, сбавь скорость!       Словно бес в него вселился.       — Осторожнее! Ты слышишь меня?       Колеса подпрыгнули на ухабистой дороге, и королевская чета — вместе с ними, чуть не стукнувшись макушками об крышу. Машина продолжала набирать скорость.       — Не надо! — резко взметнула на мужа глаза, но поняла, что сейчас ситуацию контролировал он, и уступать никак не собирался. У Елизаветы застыл немой ужас на лице и брызнули слёзы из глаз. Она жутко боялась скорой езды, её пугала любая возможность попрощаться с жизнью — слишком свежи были воспоминания об отце.       — Филипп, — уже шепотом, чувствуя, как немеют губы, — пожалуйста, Филипп…       Он чуть не чертыхнулся, выруливая из очередной передряги и сбавляя скорость. Постепенно замедляя ход и останавливаясь у обочины. От досады хлопнул ладонями по рулю, сцепив зубы и чувствуя себя последним кретином. Лиллибет молчала, слышно было лишь всхлыпы. Молчал и он.       — Хочу, чтобы ты уяснила раз и навсегда, Лиллибет, — наконец проговорил принц, — быть может, ты — королева, а я — твой подданый. Но в нашей семьей мужчина — я. Нравится тебе это, или нет.       Она затихла, сжимая в руках носовой платок, который нашла в своей прогулочной сумочке.       — Тебе придется учитывать моё мнение, какое бы решение ты не принимала. И если развод — исключен, а мы оба знаем, что в этой лодке мы теперь до конца жизни, то будь добра, хотя бы создавать видимость уважения ко мне.       — Видимость? — она взглянула на мужа такими детскими обиженными глазами, с таким нескрываемым наивным выражением, что он тяжело вздохнул, привлекая её к себе.       — Я не могу идти против премьер министра, парламента, и народных предрассудков, Филипп, — Лиллибет уткнулась щекой в его плечо и снова расплакалась. — Я говорю тебе «нет», лишь потому что должна. Ты знаешь не понаслышке, что бывает, когда народ перестает уважать своего монарха.       — Боже, храни королеву, — покачал головой Филипп, крепче сжимая её в объятиях.       И когда она перестала рыдать, спел ей ту самую песню.