И сказало лето: давай!

      Мы шли по лесу и искали гиппопотама. Вернее, Аська пыжилась что-то, искала, а я докуривал пачку сигарет и думал о сценарии Кости Паршина. Как добиться разрешения на съемки? Несладко придётся, конечно, учитывая, что «Девушку и Бригадира» мы сняли и положили на полку. А значит — условия не выполнены, я не могу снимать дальше то, что хочу.       Иногда жизнь до безобразия нелепо растрачивалась часами и минутами. Это злило. Кости уже год как нет, человек исписался строчками на бумаге, и это всё что от него осталось. Прокуреная комната в общаге и подожженые листы рукописи. Но сценарий-то отличный. Может быть, Костя только ради этого и жил. Написать гениальный фильм и сигануть из окна.        Художественный совет даже не чертыхнёшь в сердцах, скомандовали выше — не выпускать в прокат картину, где я был задействован. Майор оказался мелочным недомужиком, непростившим кулака по морде. Я даже извинился. А потом снова рассказал, куда ему пойти, ведь эта морда требовала еще пару кулаков, прикидываясь Ванькой-Встанькой. Обошлись разбрызгиванием слюны и указаниями направлений.       — Папа, идем домой, — в голосе Аськи ни тени обвинения, хотя она небось заметила, что я не с ней, снова в своих мыслях. Дочь не похожа на мою бывшую жену. Я понятия не имею, кто воспитал в ней женскую мудрость.       — Что, уже нашла свою корягу в виде гиппопотама?       — Вроде того, — дочь смотрит на меня тепло, и мне впервые уютно с другим человеком настолько, что я стараюсь, тычу пальцем в ближайший сук дерева и констатирую, — вот эта даже похожа, между прочим. Аськины глаза искрятся смехом и несогласием, но она не перечит и берет дурацкий сучок с собой.       — А хочешь покажу тебе свой тайник?       — Хочу.       И Аська понимает, что я не хочу. Но не расстраивается и всё равно тащит меня за руку в свою берлогу.       — Как нашла-то? — интересуюсь безразлично, чтоб не вспугнуть. Ну не увещевать же мне взрослую девицу, которая ходит в девятый класс, что искать в лесу такие землянки — чревато.       — Я не искала. Она моя.       — Сама копала чтоль?       — Ну… не сама. Но моя.       Мы едим бутерброды и пьем чай из термоса, дочь щебечет, и я позволяю этому потоку слов литься фоном. В голове у меня Костя Паршин и его сценарий, аррест Санчи по статье мужеложество, психи и творческие терзания Егора. Иногда мне хочется ему вмазать. Потом я вспоминаю, что юные дарования-режиссеры, они всегда такие. Надо помогать: снимать в последний момент с поезда, едущего в Тмутаракань; рассказывать о природе творца в кинематографе; орать на Люську, чтоб не смела трогать мой свет, ведь только я его могу выставить так, чтобы у Мячина не было вопросов, кто тут кинооператор картины и находится на своём месте; и подложить под него Марьяну. Мою Марьяну.       Хочется прикурить прямо в Аськиной землянке, но я сдерживаюсь.       — Вот теперь по домам? — киваю так, словно слушал всё время, и знаю — она понимает, что нет. Понимает, но кивает и мы едем домой, где я передаю дочь из рук в руки Инге. Бывшая жена, как всегда, смотрит на меня с ехидным прищуром, вполне справедливо винит меня в том, что единственную картину, в которой снялась в главной роли — не покажут в кинотеатрах. Там чудо как хороша, небось сидела на диете и не пила целую вечность. Для Инги это настоящие жертвы ради искусства, и я её понимаю. Прекрасна, ей просто не повезло — вышла замуж не за кинорежиссера — ролей было бы гораздо больше.       Домой возвращаюсь усталым, и скольжу взглядом по лавке у подъезда.       Пару месяцев назад она сидела там, ждала меня. Я не удивился, но почуял: что-то будет. Марьяна держалась слишком непринужденно, оттого выглядела фальшиво до нелепости.       — Надо поговорить, это всего на десять минут, — махнула рукой, словно о пустяке пришла сказать, но ждала несколько часов у подъезда. Я звякнул ключами, подбросил их в воздухе, словно раздумывал, хочу ли впускать еще одну проблему из женских уст в свою холостяцкую квартиру. Не хотел, но… эта лавка видела многое. Даже голую задницу Ларисы, раскуривающую сигарету в утреннем тумане и пытающуюся доказать мне, что я ошибся. В общем, с Марьяной я так не смог бы, так что мы поднялись наверх.       — Мы с Ингой теперь снова вместе, — выдал безапелляционно и бесстрастно, разглядывая её лицо: до боли наивная, хрупкая, даже мне хотелось её защищать. Не выпускать из своих рук, накрыть простынёй и щекотать, слушая звонкий смех. Целовать в висок, вести губами по шее и ключицам, перебирать пальцами волосы и оставаться для неё целым миром. Именно так на меня смотрела — с обожанием и страхом потерять. Конечно, я знал, что нет ничего вечного. Знал, что её наивность закончится и испарится как алкогольное опьянение. С женщинами всегда так.       — Я знаю, — говорит Марьяна и ставит на стол бутылку коньяка. — Я желаю тебе счастья.       Меня начинает тошнить от пошлости, с которой она, юная девушка, пытается играть со мной во взрослую женщину. Но я даю ей возможность набивать шишки и раздирать коленки до крови.       — И? — подсказываю и не свожу с неё взгляда. — Что отмечаем?       — Зависит от ситуации. Вообще, всё хорошо, я всегда с большой теплотой буду тебя вспоминать. Но подумала, что тебе нужно знать, потому и пришла сюда. Хочу, чтобы ты не сомневался, это никак не изменит твою жизнь и не потревожит твои планы… Я беременна, Вить. Но ты не переживай, Хрусталёв, я взрослая девочка и со всем справлюсь сама, — тараторит и голос у неё дрожит. Она понятия не имеет, как справится сама, взрослая девочка.       — А зачем тогда пришла?       — Просто, чтоб ты знал…       — Я теперь знаю. А что дальше? — продолжаю рассматривать точёную фигурку Марьяны, у которой вот-вот случится тихая истерика. Не такой реакции ждала от меня, небось верила в светлое, доброе, вечное — как в книжках или в фильмах, которые я же и снимал. Ей плохо удается скрывать растерянность, хотя в картине свою роль она сыграла прекрасно. И Егор поверил, что может быть ей небезразличен — а это уже из жизни. Я знаю, у Марьяши потенциал есть, и всё еще впереди. Скоро она научится играть превосходно, в любой жизненной ситуации.       — Тогда пойду…?       — Иди, — смотрю на неё по-прежнему спокойно, сложив пальцы в замок. Стоит. Стоит, словно громом пораженная и ушам своим не верит. Взрослость закончилась, сейчас бы слёз, да побольше, чтоб было не так больно. Но она по глупости себе их не позволит.       — И коньяк забери.       На негнущихся ногах послушно подходит и смахивает ладонью со стола бутылку, прячет к себе в сумочку, идет к двери и оборачивается. В глазах такая боль, что мне в пору передумать.       — Что, даже не поцелуешь на прощание?       Я просто смотрю на неё. Эта пауза затягивается, её голос срывается на писк жёлтого цыплёнка:       — Ну, пока, — с ошеломлённой и горькой улыбкой на лице уходит, а я иду закрывать за ней дверь. А молодец, правильно свет словила. Чуть выше бы подбородок — и идеально.       Каблуки цокают по лестничной клетке и ступенькам. Цокают, чтоб все услышали и запомнили.       Морщусь.       Я многим пожертвовал ради кино, и ею — тоже.       Вот уже пару месяцев скамейка у моего дома пуста, и это хорошо. *****       Меня будит вечерний телефонный звонок. Я снова морщусь, чувствую себя как бомж из подворотни: такой же пьяный, прокуренный и потерянный в пространстве. После той засады, которую мне устроил майор — не мудрено. Вышедшая в печать статейка в «Комсомольской правде» внезапно перевернула вверх дном всю творческую братию, с которой я работал столько лет. «Витя Хрусталёв отсиживался в Великую Отечественную под крылом у родителей». Но кто я такой, чтобы обо мне в газетах писать? Здорово ж майора заело. Даже Генка руки не подал в столовой, еще б плюнул мне в стакан с компотом. Куда бы я ни шел теперь — разговоры замолкали. Судачили, ничего в этом нового не было, просто никогда раньше я не сталкивался с гневом пролетариата так явно. Что ж, всё тайное становится явным.       В трубке кто-то всхлыпывал.       — Витя, — я узнал голос бывшей жены, — Аська сбежала, уже вечер, её нет. Нигде не могу найти. В милиции сказали: идите домой, приходите через трое суток, если не вернется. Вить, я с ума сойду.       — Ударила её?       — …да.       — Не надо было. Что бы она про меня не сказала — не надо было. Я выезжаю искать.       Иду на кухню, рыскаю по полкам и беру с собой запас консервов, хлеб, завариваю в термосе чай. Засовываю в рюкзак свою старую теплую куртку и плед. Мне неспокойно, но я почти уверен и знаю, где искать Асю.       — Почему взрослые всё время лгут? Ты лжёшь, мама лжёт, все — лгут! В школе сказали, что ты трус и предатель. Одна девочка, которой я раньше помогала с математикой, порвала мне платье. Я пришла домой, мама даже не спросила, что случилось. Платье же порвали. Дорогущее.       — А как бы ты узнала, что все лгут, если бы говорили только правду? — я провожу пальцем по раскрасневшемуся носу дочери. Она уже не ревёт, согрелась и похлёбывает чай.       — Не смешно, папа.       — Не смешно, — соглашаюсь.       — Почему ты не воевал?       — Испугался, Ась.       Дочь смотрит на меня круглыми глазами, мол и что, всё вот так просто? Вот такое объяснение? И я рассказываю ей о начале войны и старшем брате, как мы оба хотели пойти добровольцами, но он был первопроходцем — ведь старший же. Как даже не доехал до линии фронта, как разбомбили его эшелон, и я единственный знал о том, что брат ушёл на войну. Как белыми ходили потом родители, и лица на них не было. Как во мне поселился животный страх и сильное чувство вины — не остановил, не спас. Я испугался. И когда отец-инженер сделал мне бронь, чтобы не терять еще одного сына, отсиделся в тылу.       — Нет у меня никаких смягчающих обстоятельств, дочь. Есть вещи, которые просто происходят. Ты делаешь выбор, и уже не можешь его изменить. Кроме как жить с ним дальше.       — И как же тебе теперь?       — Живу вот, — пожимаю плечами, — кино снимаю… Снимал.       Говорю в прошедшем времени, потому что понимаю, что прежняя жизнь закончилась. И нет смысла больше оставаться в Москве, ловить что-то здесь, в профессии. Уже ничего этого не будет. И «Осколки» Паршина снимет кто-то другой. Может быть, Мячин, может быть с Люсей — та опять криво выставит свет, но справится, я верю.       — Поехали в Одессу, Ася, — говорю дочери внезапно совершенно искренне и удивиться не успеваю.       — А как же школа?       — Так поехали или нет? — лукаво гляжу на неё и ловлю молчаливое согласие и осторожное предвкушение приключений. Она уже решила. Школа, не школа, отец-предатель, плевать. У неё впереди еще столько лет, когда всё будет легко и просто. Прежде чем «черное» смешается с «белым», приобретет оттенки и послевкусия.       — Я люблю тебя, дочь, — говорю честно и искренне, — веришь, даже маме твоей не говорил так никогда.       — Верю, — говорит Ася и берёт меня за руку, — но ты конечно не возьмёшь меня с собой.       — Не возьму, — киваю, потому что хочу оставаться с ней честным, раз уж раскурочил душу в этой землянке. — Но ты вырастешь и приедешь, а я сниму квартиру у моря. И мы поищем гиппопотама на пляже.       — Нет, — говорит Аська и качает головой, — я тебе его сама привезу.