белый дракон

      В вальяжном полумраке, где ночи плетутся в вихре бессчётных мелодий, найти своё место казалось чем-то сродни самонадеянной шутке. Сверкающие огни сцены ослепили ещё в первую ночь, взмылив заинтригованный взгляд, взбудораженный изобилием внимания. В устремлённых к танцорам глазах из ночи в ночь плескался алкоголь и беглая беспечность, которую можно было позволить себе лишь здесь. За исполненной бархатом ширмой, что укрывает истинные личины от серых будничных дней.       Чонгук уже которую ночь теряет себя в петляющем пути от закулисья сцены до гримёрной. За эти мимолётные минуты едва ли успеваешь передохнуть, но на отдых будет время после закрытия. Сейчас в мыслях кружится разве что предстоящий номер и то, как сильно натёрли ему танцевальные туфли.       Ноты баснословной роскоши нарушают тишину, о которой забываешь, стоит «Дракону» с заходом солнца открыть двери для гостей. Словно изысканный бал, лишённый формальностей и корыстного высокомерия, что свойственны приёмам в почётных залах. Здесь посетители могут быть собой, показать ту сторону, которую укрывают там, на прожорливых улицах, в высоких застеклённых зданиях и дорого обустроенных кабинетах.       Только то же нельзя сказать о самих артистах. Те, что выходят на сцену, из раза в раз надевают фарфоровые маски, сменяя их в ходе уникального спектакля. Сотканный из постановок, он завораживает взгляд пленительной гармонией и элегантностью, идущей вразрез с тематикой выступлений. В них не заметна пошлость, которую кабаре так стремились приписать испокон веков. Каждый из номеров лишён вульгарности в её низменном понимании, что характерно зевакам, которые даже не пытаются понять их суть. Лишь те, кто ступал в алые залы без предрассудков, оставив те за порогом, могут поистине вкусить плод искушающего неприкасаемой красотой удовольствия.       Однако это всё же выматывает. Как бы сильно ни нравилось выходить на сцену под предвкушающие шоу аплодисменты. — Что?..       Слегка запыхавшийся из-за спешки на смену костюма Чонгук напрягается, когда замечает прорезь ткани там, где она не предусмотрена. Он и без того оголял кожу, где того требовала задумка, но дырка, что зияет у линии пояса, появилась там, где её быть не должно.       Несколько танцоров заглядывают через его плечо и сочувствующе поджимают губы, но ничего не говорят. В гримёрной хранятся запасные костюмы для постоянных, ставших культовыми номеров, но этот был сшит специально для Чонгука. Он не найдёт ему замену, даже если сильно того захочет.       Ткань местами всё равно пришлось перешивать после ночи, которая оставила следы пыли и небрежности на хрупком переплетении нитей. Чонгук толком не успел разносить новый костюм, как столкнулся с необходимостью обновить его. Снова.       Раздосадованный вздох тревожит тронутый отдушками духов воздух. Его глаза украдкой обегают гримёрную, будто в поиске утешения. Возможно, Чонгуку мерещится, но он мимолётно замечает ухмылку на лице одного из танцоров. Того самого, кому предназначался его сольный номер, прежде чем к коллективу присоединился превзошедший его в исполнении артист.       Кулаки сжимают ткань испорченного костюма от молчаливого негодования. Чонгук всегда был вежлив со всеми, даже если некоторые из танцоров относились к нему равнодушно или же с задранными в спеси подбородками, не желая снисходить до новеньких, когда сами выступали в «Драконе» не первый год. Ему до них не было дела. Чонгук не искал конфликта и уж точно не намеревался лезть к тем, кто не нуждался в его компании. Собственное благополучие и то, как он выкладывался на сцене, были ему дороже.       Однако не все, кажется, разделяли такую позицию, раз его сольный костюм оказался порван. И совсем не по случайности, на которую хотелось бы это списать.       Суджин поторапливает его на сцену, когда замечает, что Чонгук замер у своего столика и так и не переоделся. Спохватываясь при взгляде на время, тот приступает к делу до того, как успевает отмести мелькнувшую в голове идею. Треск ткани тихо режет слух, но из-за суматохи никто не уделяет этому внимания. Чонгук разрывает пояс окончательно, рассоединяя костюм, и срезает оставшиеся висеть куски вышитой блёстками ткани, пока не остаётся удовлетворён результатом.       Вокруг оголённой талии оборачивается белый шёлковый шарф, с которым артистки уже исполнили номер этой ночью. Он гармонично вписывается в образ, словно шёлку в нём самое место, а больше кожи означает больше восторженных, заискивающих улыбок. Чонгук поправляет гарнитуру так, чтобы она не мешалась при танце, и обменивается с пожелавшей ему удачи Суджин обнадёживающей улыбкой.       Его взгляд не устремляется в тот угол гримёрной, где сменяет ухмылку на раздражённый оскал не умеющий мириться с конкуренцией артист.       Аудитория встречает его поднятыми бокалами, когда Чонгук выходит из-за кулис. Первые аккорды песни утягивают в водоворот, свойственный концентрации на выступлении, в котором легко затеряться. Мелодичный голос окутывает зал и отражается от стен, приносящих собою забвение как для выступающих, так и для сидящих за столиками.       Чонгук натягивает на лицо очередную маску и упускает сквозь пальцы припрятанную в глазах усталость, на смену которой приходит дерзкая искра.       Он здесь вновь, присоединился к зрителям ещё в череде открывавших ночь выступлений. Чонгук стал замечать мужчину среди посетителей кабаре всё чаще с той ночи, когда они увиделись впервые. И если поначалу ему думалось, что прежде он его из толпы попросту не выцеплял, то дошедшие до юноши перешёптывания других артистов отмели эту догадку подчистую.       Мужчина в белых татуировках стал посещать «Дракон» каждую вторую ночь с тех пор, как их взгляды пересеклись в вызванном перестрелкой переполохе.       Чонгук не может сказать, что ему не льстит внимание. Несмотря на то, что он не контактирует со зрителями за пределами своих номеров, как делают некоторые из танцоров кабаре, ему нравится осознавать, что сюда приходят ради него. По крайней мере, если судить по тому, что проникновенный взгляд держится на нём даже в групповых выступлениях и покидает сцену, стоит Чонгуку сойти с неё.       Это стало своеобразной рутиной, но он предвкушает её наперекор здравому смыслу. Тот твердит не поддаваться манящему желанию стать наживкой, на которую клюнула рыба крупнее всех тех, с кем Чонгуку доводилось встречаться в стенах «Дракона». Он же убеждает себя в обратном.       Нет ничего зазорного в том, чтобы в тайне лелеять прикипевший к нему взгляд.       В этот вечер мужчина за столиком не один. Рядом расположился Хосок, занятый разговором с официантом. Чонгук перебегает взглядом между ними, не в силах совладать с тягой, что магнитом влечёт в ту часть зала. Отвести глаза побуждает запоздалое нежелание быть пойманным за разглядыванием, за которым он из ночи в ночь ловит самого Тэхёна.       Зрительный зал принимает его в свои объятия, когда Чонгук сходит со сцены навстречу гудящим в предвкушении его выбора столикам. Его взгляд замирает на группе дорого одетых мужчин, которых он видит здесь впервые. Ладонь одного из гостей, с чьим вниманием Чонгук решил поиграться этим вечером, тянется к нему бессознательно, когда он исполняет припев и ступает к их столу. Будто нитью марионетки мужчину тянет к белой ткани пояса, завязанной на талии узелком. Танцор уворачивается от прикосновения, не теряя лица, но мелькнувшее в подчёркнутых тушью глазах негодование неприятно отпечатывается под кожей. Правила кабаре могут ускользать из памяти под влиянием алкоголя и завороженности артистами, но это не значит, что подобное дозволено.       Одного взгляда на стоящую у двери охрану достаточно, чтобы мужчину вместе со всполошившимися компаньонами вывели из зала.       Заминка в выступлении не сказывается на мягко льющемся вокале. Чонгук адресует своё внимание соседнему столику, за которым расположилась компания улыбчивых женщин. Те моментально оборачивают к нему свои заинтригованные взгляды, стоит танцору выцепить из бокала с мартини оливку. Глаза сидящей по центру гостьи едва округляются, когда наклонившийся над их столом Чонгук с улыбкой подносит закуску к её губам. Будто на инстинкте она поддаётся, раскрываясь навстречу лакомству в руке юноши, пока в полумраке зала они удерживают зрительный контакт.       Оливка неспешно соскальзывает со шпажки, едва пачкаясь об алую помаду. Чонгук задирает краешек губ и игриво подмигивает гостье, стоит ей сглотнуть любезно предложенную с рук артиста еду.       Вокруг проносятся восторженные ахи, но привлекает не это. Глаза танцора невольно смещаются на столик, за которым уже привычно сидит объект его неохотного внимания. Хосок не выглядит впечатлённым тем, где находится, и скучающе обегает взглядом зал, но в лице сидящего рядом сквозит пристальностью.       Чонгук возвращается на сцену до того, как может потеряться в сверлящих его глазах.       Незаметно мелодия последнего куплета сходит на нет, но заполненный до отказа зал не охватывает тишина. На смену окончившейся песне приходят оглушающие овации и улыбка, скользнувшая на губы артиста. Вернувшийся на сцену Чонгук подцепляет узел шарфа и, оглянувшись через плечо, срывает с талии жемчужный шёлк под бурно возросшие в громкости аплодисменты. Это не больше, чем элементарная уловка, но срабатывает подобно швейцарским часам.       Восторгание наблюдавших за ним из-за кулис танцоров подпитывает уверенность в этом польщённым блеском плутовских глаз.       Те теряют последние отголоски искр, как только Чонгук возвращается в гримёрную под конец ночи. Гости уже разошлись, а измотанные выступлениями танцоры спешат как можно скорее покинуть «Дракон» до следующего вечера. Уже по закрытии Чонгук занимает себя уборкой за теми, кто не удосужился привести свои столики в порядок. Он никогда не понимал столь халатного отношения, но собрать испачканные салфетки и расставить по местам косметику, лак для волос и расчёски не стоило ему особого труда.       У Чимина сегодня не было смены, так что некому составить ему компанию ни за сборами, ни по дороге домой. Чонгук не расстраивается, потому что привык быть наедине с собой. Компания друга утешала, даже когда он в ней не сильно нуждался. Полное одиночество пугало так же сильно, как нахождение в гудящей толпе, полной суматошных голосов, перекрикивания и экстравагантных костюмов.       Чонгук любил тишину и спокойствие, потому что в последние годы те стали его верными союзниками. Желаннее и заманчивее, нежели агония и извечный страх, который он испытывал, когда ещё не выстроил заслонки вокруг своего сердца.       Мусорный пакет остаётся у порога для уборщицы, которая должна с минуты на минуту заглянуть в дверь. Чонгук даже не оборачивается, когда слышит тихий скрип петель. Лишь бегло здоровается через плечо, слишком занятый желанием поскорее смыть остатки туши и поспешить домой. «Дракон» уже должен был закрыть свои двери, поэтому ему в голову не приходит, что причиной визиту может быть не уборка. — Чонгук?       Он отзывается хмыком, пока наносит средство для снятия макияжа на ватный диск. Взгляд поднимается к зеркалу, только когда плечо Чонгука накрывает ладонь, а в отражении к нему наклоняется хостес кабаре. По обыкновению улыбчивое лицо девушки тронуто сожалением, которому он не видит причину, пока она не заговаривает вновь. — Ты сможешь задержаться сегодня?       Чонгук хмурится и опускает руку, которой намеревался избавиться от туши. Между выразительными бровями пролегает лёгкая складка, а губы невольно сжимаются в полоску. Девушка сочувствующе улыбается и поглаживает его плечо, но бегло убирает ладонь, стоит Чонгуку обернуться к ней. — Что-то случилось? — тихо уточняет он.       Надежда на то, что это может быть простая формальность, разбивается вдребезги вслед за ответом, не успев даже пустить корни. — Почётный гость пожелал увидеть твой сольный номер.       Уточнять, кто скрывается за этими словами, нет нужды. Волнение хостес, которая всегда держится уверенно и обходительно со всеми зрителями, на ключ запирает в осознании, кто именно пожелал его внимания после закрытия кабаре. — Я только недавно присоединился к коллективу, — возражает Чонгук и встревоженно ведёт плечом. — Моя позиция не предполагает эксклюзивные выступления.       Я к ним и не рвался.       Слишком высок был риск понравиться так сильно, что восхищение танцором могло сойти до маниакальной одержимости.       Чонгук наслышан о потерявших рассудок поклонниках, чья обсессия сметала с дороги любые границы. Только ему и в голову не приходило, что тянущая к встрече нить может обернуться вокруг его собственной шеи.       Он не знает, почему даже пробует возразить. В глубине души Чонгук понимает, что это бессмысленно. С того мгновения, когда просьба прозвучала с уже знакомых ему губ, решение вывело себя смертным приговором поверх поджавшихся плеч юноши. Однако от этого ни капли не легче.       Хостес вновь натягивает на накрашенные губы улыбку, но та не касается остальных черт её утончённого лица. Оно должно завлекать и располагать к хорошему времяпрепровождению, но всё, что Чонгук испытывает сейчас, — это волнение.       Он слишком выбит из колеи обращённым к нему запросом, чтобы различить в этом волнении опасливый трепет.       Костюм с вешалки возвращается на тело Чонгука, как и отложенный в сторону шарф. Он уже обмолвился о том, что ему нужен будет новый наряд для сольного выступления, тактично умолчав о причине, но сейчас это ничем не поможет. Хостес покидает гримёрную, когда различает в его глазах смиренное согласие, и тихо закрывает за собой дверь. Наверняка спешит поскорее покинуть стены кабаре, чтобы снова не напороться на привыкших получать своё гостей и их наглые просьбы.       Чонгук делает глубокий вдох, когда покидает гримёрку, и торопливо восходит на сцену из-за занавеса. Музыка начинает играть, даже если при нём нет гарнитуры и микрофона — те остались за кулисами. На репетициях он привык петь без них, тренируя выносливость и стабильность голоса даже во время танца, но это всё же нервирует. Почти так же сильно, как и заставшая врасплох просьба задержаться в «Драконе».       Его взгляд находит почётного гостя, стоит Чонгуку обернуться лицом к зрительному залу. Тэхён не сидит за дальним столиком, как ранее этой ночью. Он закинул руку на спинку кресла совсем неподалёку от сцены, на которую обращены не только софиты, но и его сощурившиеся глаза.       Тот самый столик, который Чонгук неизменно выбирает, когда спускается со сцены и идёт с сидящими в зале на личный контакт.       Сердце бьётся в груди сильнее, чем когда он выступает перед безликой массой ценящих искусство танца богачей. Его отдающая блеском рубашка отливается от мягкого свечения прожекторов, под которыми он чувствует себя в своей стихии. Однако танец, охвативший тело с первых аккордов, не походит на то, что он исполнял считанные часы тому назад.       Ведь это не просто сольный номер, который легко потерять в ворохе многоликого коллектива.       В это мгновение Чонгук танцует для особой пары глаз, надев очередную из мириад своих масок, скрывающих его измотавшиеся черты показной улыбкой.       Слова песни срываются с губ одно за другим, пронзая опустевший за исключением всего двух людей зал. Здесь больше нет ни единой души, даже охранников и бармена, которые могли бы стать спасательным якорем. Хоть чем-то швартующим в лице тёмного океана, что безмолвной угрозой плещется в устремлённом к Чонгуку взоре.       Словно необузданное пламя, танец разгорается пуще прежнего с очередным плавным движением окаймлённых жемчугом рук. Чонгук двигается неспешно, вовлекая в своё выступление всю сцену, предназначенную для него одного. Каждая октава пленяет вплоть до мелких мурашек по оголённой костюмом коже и стука каблуков о начищенный паркет. Уложенные некогда кудри растрепались и небрежно завиваются у висков, следуя за движениями своего обладателя, но Чонгук не даёт отскакивающим от половиц искрам встать на своём пути.       Ступени лестницы едва уловимо скрипят, когда он спускается со сцены, не в силах оттягивать это мгновение. Взгляд единственного зрителя не покидает его лишённое взволнованности лицо, даже если внутри артиста разгорается буря. Он не может удержать под контролем дрожь своих ресниц, как и дыхание, выдающее его волнение. Чонгук попросту не может не волноваться наедине с мужчиной, который не оставлял его в покое уже которую ночь.       Тэхёну даже не потребовалось заговорить с ним, чтобы осесть в голове юноши так прочно, что тот не мог выскрести его из воспоминаний.       Не то чтобы Чонгук намеренно пытался.       Очередной припев вступает в свои права в то же мгновение, когда он огибает бархатное кресло и заходит за спину сидящего за столиком мужчины. Тот не поворачивает головы, и это подкупает. Уверенность в том, что Чонгук не посмеет предпринять что-то, что требовало бы пристального внимания и недоверчиво оглянувшихся глаз.       Пусть их утеря и воспламеняется жаждой вновь ощутить этот взгляд своей кожей.       Чонгук должен опасаться. Неоднократно он прогонял в сознании мысль о том, что ему следует сторониться этого человека, ведь обстоятельства, при которых они встретились, говорят сами за себя. Мужчина не может быть простым гостем, наведавшимся в кабаре в желании развеяться. Всё в нём, сорвав голос, кричит о том, что по пятам его ходит непроглядная тень.       Эти терзания заглушает участившееся биение сердца. Скачущий пульс его вызван пьянящим рассудок сплетением опаски и волнующего предвкушения, но никак не резонным страхом.       Первое их касание отдаёт в кисть с такой силой, что Чонгук едва не сбивается с родного телу ритма. Кончики пальцев берёт лихорадка от лёгкого контакта с тканью пиджака, раскинувшегося на плече. От одной мысли о том, чтобы коснуться оголённой воротником рубашки кожи, что-то с ноющим треском надламывается и пылающе жалит внутри.       Чонгук одёргивает руку до того, как может обжечься своим же потаённым желанием.       Заминка в танце ускользает от внимания обоих, стоит ему склониться над спинкой кресла. Пропетые строчки играющей на периферии песни тревожат смуглую кожу там, где под тканью рубашки расползаются белые татуировки. Чонгук позволяет себе мимолётную улыбку, когда замечает едва напрягшуюся руку мужчины, что прежде расслабленно покоилась на укрытом брюками колене.       Его пугает то, как отбиваются от рук порождённые в нём близостью Тэхёна эмоции. Это напоминает нездоровый восторг. Чонгук осознаёт последствия, помнит привкус пороха на кончике языка и силу сдавливавших шею рук. Ему только удалось избавиться от последних следов на своей коже.       Но сдержать он себя не может.       Не когда тело влечёт так, что ноги сами ведут его навстречу отнюдь не призрачной опасности.       Узелок шёлка ослабевает от танца, стоит ему отстраниться от кресла, но Чонгук успевает словить шарф до того, как тот может сорваться на паркет. Лёгким движением он перехватывает его и сумбурно оборачивает шёлковую ткань вокруг шеи Тэхёна. На удивление мужчина ему не препятствует. Лишь мельком сощурившись, провожает взглядом изводяще коснувшегося его ключиц Чонгука, пока тот не лишает его своей близости.       Затаённое дыхание и шелест струящейся ткани отдают чувством, будто он дразнит спящего дракона.       Тэхён не касается его, даже когда артист обходит кресло в подходящем к завершению номере. Правила, должно быть, известны даже ему, но Чонгук отчего-то ловит себя на мысли, что ему того бы хотелось.       Он не может не признать, что Тэхён привлекательный. Это не укрылось от него ещё в первую их встречу. Широкий разворот плеч, режущий взгляд, строгий разлёт бровей над тёмными даже в приглушённом свете кабаре глазами. Ему, вероятно, не больше тридцати, а ещё ему чертовски идёт костюм. Должно быть, его голос оглушает так же, как и пронзительный взгляд. Чонгук ещё не слышал его, даже после всполошившего «Дракон» набега, потому что тогда мужчина ничего не сказал.       С каждым аккордом он наполняется томительным желанием услышать хоть слово с этих губ.       Музыка обрывается так же внезапно, как разразил ночь юноши голос окликнувшей его хостес. Залом овладевает сеющая дрожь тишина, которую нарушает разве что сбитое танцем дыхание Чонгука. Он стоит в шаге от мужчины, и это положение окрыляет мнимым чувством превосходства. Будто в его руке удочка, и крючок плотно засел в возведённых к нему глазах, в которых он теряет себя с каждым мгновением зрительного контакта.       Окончившаяся мелодия эхом отдаётся в теле, как и биение сердца — в натужно вздымающейся груди. Чонгук смахивает кудри с распалённого танцем и вниманием лица и облизывает губы, чем приковывает к ним завлечённый взгляд. — Надеюсь, я тебя не задержал?       Он гордится тем, что не показывает удивления от раздавшегося негромко вопроса. В том, как пробегаются по нему припекающие глаза, ощутимо довольство его выступлением.       Наперекор волнующему нежеланию перечить этому человеку, Чонгук отзывается с прохладной честностью. — Задержали.       Даже если под кожей его полыхает пламя там, где скользнули по телу тёмные глаза.       Номер окончен. Больше незачем играть с доверием публики и держать её на дающем надежду поводке.       Тэхёна, однако, не смущает его отстранённость, вступившая в права с окончанием песни. Он откликается на безлестный голос непринуждённым цоком и дёрнувшимся уголком губ. — Я могу заплатить.       Напоминающий бархат голос сеет жгучие мурашки там, где Чонгук беззащитен перед чужим вниманием. Его незаметно задравшаяся бровь перекрывает жар, вызванный отнюдь не изнурением от танца. — Не испытываю необходимости, — всё так же индифферентно. — Мой труд здесь оценивают по достоинству.       На губах Тэхёна мелькает что-то, напоминающее улыбку. Будто смакуя на кончике языка его ответ, он едва щурит глаза, которые не свёл с Чонгука ни на мгновение танца. Это и вгоняет в нервозность, и жаркой краской растекается по и без того раскрасневшимся скулам. — Но всё же, — настаивает он на своём. — Я удовлетворил Ваш запрос? — перебивает Чонгук. Вопреки вспыхнувшим на кончиках пальцев искрам, хранящим воспоминание об их касании, ему всё ещё неспокойно от того, как его вырвали посреди сборов домой и заставили распустить перья по одному слову мужчины, словно экзотическую птичку.       И плевать, что в клетку он загнал себя сам. В то самое мгновение, когда вернул взгляд Тэхёна заинтересованным своим.       Тэхён откидывается на спинку просторного кресла, из-за чего рубашка оголяет больше кожи на обнажившейся верхними пуговицами груди. Чонгук не может удержать свой взгляд на лице, отпечатавшемся в памяти, и на мгновение роняет его на стекающие по телу татуировки. Белый изумительно смотрится на медовой коже, обрамлённой тёмной тканью рубашки. В гортани мимолётно спирает бездыханностью, которую не выходит приписать усталости после затянувшейся ночи.       Только сейчас, стоя напротив, Чонгук замечает, что приталенный пиджак едва бугрится, чем выдаёт скрытую у рёбер кобуру. Это наконец сбивает с замутнивших рассудок небес на землю и вынуждает опомниться от неуместного любования.       По тени улыбки, которую Чонгук замечает, когда вздёргивает глаза к лицу мужчины, он понимает, что его дрогнувший фасад безразличия не остался незамеченным.       В том, как Тэхён склоняет голову к плечу, разит столь забавляющейся снисходительностью, что онемение от неоспоримой красоты мужчины сменяется возмущением.       Ему не нравится чувствовать себя игрушкой, которая приглянулась беспринципному ребёнку. И кажется, что его недовольно изогнувшиеся губы подталкивают опустить занавес затянувшегося спектакля, когда Тэхён снимает с шеи оставленный ему реквизит и, обвязав шёлк поперёк ладони, поднимает на него насытившиеся глаза. — Да. — Благодарю. Хорошей Вам ночи.       Чонгук неброско отводит руку в сторону в поклоне, который не позволяет не исполнить натренированная годами танцев мышечная память. Между лопатками прижигает неизменно въедливый взгляд, стоит Чонгуку шагнуть в сторону закулисья. Цокот сценических туфель эхом расходится по обнажившему взъерошенные лебединые перья залу, но он не оборачивается до тех пор, пока не касается занавеса.       Только сейчас Чонгук замечает, что его руки дрожат.       Их глаза бегло пересекаются вновь, когда он оглядывается через плечо. Взгляд с замиранием сердца находит Тэхёна, всё так же восседающего за затемнённым угасающими прожекторами столиком.       Свет окончательно гаснет в уединении алых стен, когда Чонгук с прощальным блеском жемчуга исчезает за сценой.

***

      Бесконечные коридоры эхом выуживают решительный шаг. В них царит особая атмосфера, которую не передать словами, пока не ощутишь собственной шкурой. Кому-то она покажется давящей, стирающей показную уверенность в мелкую крошку. На это и был расчёт. Даже стоящие по бокам немногословные люди в костюмах держатся непринуждённо, но оружие при бедре выдаёт непоколебимую готовность.       Намджуна она не касается. В этих стенах он неприкосновенен.       Защищать при малейшем неверном движении будут именно его.       Нужный этаж встречает лишённой проходимцев и подопечных тишиной. Тёмный коридор усеян бесчисленными картинами, тусклым свечением ламп и позолоченными узорами, выдающими утончённый вкус пустившего здесь корни владельца.       Шаги по мраморным плиткам извещают о его прибытии до того, как охранник распахивает для Намджуна дверь. Он одаривает мужчину учтивым кивком головы и проходит внутрь просторного кабинета, который повидал многое. От необузданной ярости и бессонных ночей до сокровенно разделённых тайн и стрельбы пробок от шампанского в потолок.       У Намджуна от одного из вечеров, проведённых в компании броских бутылок, остался протяжённый шрам на ладони. Осколок впился ему в руку, когда разбитое пожелавшей выплеснуть злость рукой шампанское разлетелось пенящимися каплями по тёмной древесине стола.       Виновник шрама восседает за этим самым столом и оборачивается, стоит двери за Намджуном закрыться. Хосок стоит подле, вальяжно откинувшись на усеянную книгами в тёмном переплёте полку. Его взгляд пробегается по вошедшему мужчине, а сам он приветственно тянет уголок губ в улыбке, которая так редко касается его лица. — Надеюсь, ты с хорошими новостями?       Голос Хосока спокойный, но требовательность в нём раздражает. Намджун невольно косится на сидящего за столом брата, но тот хранит молчание. Позволяет своей правой руке говорить за себя так же, как говорят за Сокджина его наблюдающие за вошедшим глаза.       Ни одна эмоция не мелькает в его чертах, но взгляд мужчины пытливый. Хранящий непозволительную надежду на то, что его поручение было безупречно исполнено, как и всегда. — Чеонгдам снова наш, — оправдывает надежды Намджун. — Все сбежали, как крысы с корабля, стоило только припугнуть.       Он усаживается в одно из кресел напротив рабочего стола и утомлённо откидывается на скрипучую спинку. Руки всё ещё помнят дрель оружия, отдававшую в предплечья, а глаза — желчь пыли и ошмётков бетона от выбитых стен. Он прикрыл очередную точку посмевших позариться на их землю торгашей, но подробности освещать не считает нужным.       Сокджину достаточно знать, что на их земле больше нет чужаков. А как они были устранены — уже прерогатива Намджуна.       Наглая группировка замахивалась на них уже долгие годы, но прежде всё-таки держала себя в узде, ограничиваясь мелкими кражами и точечными набегами. Никогда — проникновением в одно из заведений, на котором было завязано многое, помимо денег, и убийством с дюжину их людей. И это не считая травмированных артистов кабаре и подпорченной репутации, которую пришлось кропотливо восстанавливать в надежде заманить постоянных гостей обратно в «Дракон».       Украденные деньги так и не удалось вернуть, но это капля в море, незначительная трата в масштабе всего остального. Отомстить пришлось за спесь и самонадеянность, которые зарвавшиеся шавки себе позволили, совсем позабыв своё место.       Севернее реки, десятки лет назад разделившей их по разным берегам. — Они слишком оборзели в последние недели, — пренебрежительно фыркает Хосок, сложив руки на груди. Та впадает с раздражённым выдохом, раздавшим задравшиеся в презрении ноздри.       Намджун отзывается согласным цоком. — С этими набегами нужно покончить, пока они напрочь не стёрли границу. — Они её давно потеряли, — подбивает Хосок. Его глаза мельком скашиваются на так и не подавшего голос Сокджина, будто в затаённом ожидании реакции. Намджун делает то же и ловит взгляд брата на себе, пока тот стучит по столу ручкой и обдумывает их слова.       Его молчание всегда нервировало так же, как и укоряюще брошенные придирки, на которые Сокджин отнюдь не был скуп. Намджун борется с желанием поёжиться в массивном гостевом кресле от задумчивости в устремлённых на него глазах. — Ты разобрался с «Драконом»?       Хосок нарушает молчание вновь, когда вспоминает про озвученные им ещё в ночь набега слова. Предложение заминировать всё здание кабаре, которое оказалось с такой лёгкостью захвачено, что это вызвало стыдливый смешок и раздражённый оскал выслушавшего его донос Сокджина.       Они попросту не могли позволить себе такую вольность, как дать отбившимся от рук дворнягам загрести себе лавры и уйти победителями. Это удар и по самомнению, и по их влиянию в глазах других.       Восемьдесят лет их семья держала под контролем весь столичный юг, полный оставшихся после войны кладезей. Один оборзевший сопляк со своей шайкой не должен был встать на пути, проложенном ещё до их рождения. — Взрывчатка уже установлена, — подтверждает Намджун. — Они больше не смогут уйти, если посмеют проникнуть к нам вновь. Это слишком рискованно, позволять вот так...       Сокджин прерывает его и с беззвучным вздохом оседает в кресле. Рукава его рубашки оголяют красные линии татуировки, которая резонирует с увившими запястья Намджуна линиями. Он щурит глаза, сканируя брата взглядом какое-то мгновение, пока не откладывает ручку в сторону. — Ты не мне должен это рассказывать.       Его голос тихий, но не терпящий пререканий. Намджун редко шёл ему наперекор, предпочитав соглашаться со старшим во всём, поскольку видел в доводах Сокджина логику и оправданность выстроенных кропотливо мыслей.       Однако так полагал в их семье он один. — А где он?       Намджун мельком оглядывает кабинет, будто мог упустить из внимания того, кому так же следует выслушать последние события. Хосок за столом небрежно закатывает глаза, но Сокджин остаётся невозмутимым. Только лишь забава в его взгляде приходит на смену сосредоточенности и проливается в слова, брошенные всё так же негромко. — Разве ты сам не заметил, что в «Драконе» появился новый постоянный клиент? Мне казалось, что ты ведёшь учёт их всех, — с показной заинтересованностью уточняет он и склоняет голову к плечу. — Клиентоориентированность всё-таки лежит в основе всего, что мы делаем.       Хосок за спиной Сокджина усмехается, всё же расправляя сложенные на груди руки. Они переглядываются, пока Намджун выдыхает носом и напрягает челюсть. Брошенные с фальшивой невинностью слова бьют под дых, потому что да, он заметил. Попросту не посчитал нужным поднять это перед старшим братом, который и без того не желал вести учёт их перемещений.       Тэхён всегда был сам по себе, не отчитываясь и не прислушиваясь к настоятельным просьбам, будь то меры разделённого ими воспитания или же рабочие вопросы. Намджун с этим смирился давно. Как и Сокджин, лишь отметивший необходимость присутствия третьего человека, чтобы положить конец волновавшей их месяцами проблеме. — Я его не контролирую, и ты это знаешь.       Оправдание давит на корень неповоротливого языка. Намджун ненавидит примерять на себя чужие действия и ошибки, но промолчать не может. — Его не контролирует никто, — бормочет Хосок, но замолкает, стоит Сокджину одарить его многозначительным взглядом.       Только им с Намджуном здесь позволено пятнать родную кровь.       Она даёт о себе знать щелчком распахнувшейся как по зову двери. Тэхён уверенным шагом переступает порог кабинета, бегло сканируя давно знакомое помещение перед тем, как встретиться с обернувшимися к нему лицами. В его взгляде спокойствие, но не без той же опасной искры, которая появляется там всякий раз, когда Тэхён задумывает что-то.       Для него — непременно приятное. Но для других... — Мне не нравится блеск твоих глаз, — первое, что говорит Сокджин, когда Тэхён усаживается перед его столом. — Тебе не нравится ничего дальше бутиков на Чхонгдам и папиной коллекции кинжалов, — отрезает тот с усмешкой и расправляет полы пиджака, когда откидывается на спинку кресла. Его взгляд стреляет в брата всё тем же непокорным блеском припрятанных в глазах Тэхёна лезвий. — Поверь, я не рвусь в этот список.       Сокджин даже не удостаивает колкость реакцией, спускает привычную им вместо приветствий перепалку с рук. Намджун же бросает на усевшегося рядом Тэхёна взгляд, в котором так и читается смесь осуждения и искренней забавы.       Атмосфера сразу становится легче, потому что теперь он не чувствует себя как на допросе, на глазах у расположившихся за столом людей. Какими близкими Намджун бы их ни считал, это всё равно действует на нервы. То, под какой лупой он себя ощущает под их пристальными взглядами и докучающими вопросами.       Делить это бремя с невосприимчивым к давлению Тэхёном кажется малой платой за тот покой, который Намджуну приносит его присутствие. — Нас пригласили в Синий дом.       Сокджин тянется во внутренний карман костюма и бросает раскрытый конверт с президентской печатью на стол, к которому привлёк пошатнувшееся в лице дерзости внимание. Его дельный голос сбивает с расслабившегося настроя, не успевшего сбить с плеч давящий груз обязательств. Сокджин всегда хорошо управлялся с языком и чужим состоянием, которое подгонял в нужную ему форму всего парой брошенных с вкрадчивой интонацией слов. Это раздражало, и это вызывало невольное восхищение, когда было обращено на кого-то, кроме них.       Намджун подаётся ближе и поддевает письмо, по которому пробегается в миг посерьёзневшими глазами. Тэхён же остаётся беспристрастен. Только щурит глаза и подпирает подбородок с мелким шрамом чуть влево от растерявших усмешку губ.       Сокджин даёт время на то, чтобы прочитать письмо, выведенное витиеватыми чернилами. Помпезность официального послания вызывает у Намджуна столько же усмешки, сколько и настороженностью тем, что за ним может стоять. Никакой конкретики и деталей, лишь место и время предстоящего приёма. Этого недостаточно, чтобы узнать, почему Синий дом пожелал встречи вне их договорённости.       Его взгляд встречается со взглядом Сокджина поверх бумаги. Спокойный с недоумённым, как бы ни пытался Намджун подавить своё удивление. — Поедете вы вдвоем, — голос старшего не оставляет места для возражений, как и уверенно прижигающие к креслу глаза. — Через неделю, в восемь.       Намджун хмурится. На такие запросы всегда отвечал Сокджин. То, что сейчас он оставляет это на них, вселяет под кожу нелестную неясность.       До того, как он успевает озвучить своё непонимание, хранивший молчание всё это время Тэхён подаётся вперёд и забирает листок из его рук. Потянувшийся было за конвертом Сокджин раздражённо вскидывает бровь, но ничего не говорит, в то время как Тэхён пробегается глазами по выгравированным на плотной бумаге строчкам сам.       Его лицо не выражает удивления или хмури, как у сидящего подле него мужчины. Разве что губы едва кривятся, но Намджун списывает это на то, что слишком хорошо знает своего младшего брата, чтобы не уловить это изменение в его обыкновенно безэмоциональном лице. — С какой целью? — всё же уточняет он, когда переводит взгляд на Сокджина.       Тот опускает руки на подлокотники кресла и натягивает на лицо дружелюбную улыбку. — Об этом ты мне и расскажешь.       Уклончивость раздражает. Намджун стискивает зубы, но не говорит ничего, молча проглатывая указание. Не то чтобы у него есть какой-либо выбор.       Он бывал на подобном приёме раньше, единожды, когда Сокджин пожелал отправить его заместо себя. Приятного в этом было мало, несмотря на всю вычурность обстановки. По крайней мере, в этот раз Намджун возьмёт на себя это обязательство не в одиночку. — Что-то ещё? — уточняет он, прежде чем подняться с места.       Сокджин закусывает губу в мимолётном раздумье и пожимает одним плечом. — Нет. На этом всё.       Скрип древесины по мрамору вынуждает мельком поморщиться. Тэхён поднимается с места, чем побуждает встать и Намджуна, и не прощается, когда разворачивается в сторону двери. Это не влечёт за собой никакой отдачи. Сокджин махом руки прощается с приклонившим голову Намджуном и спроваживает взглядом их обоих, так и не встав из-за стола. — Расскажи Тэхёну про Чеонгдам, будь добр, — напоследок бросает он вдогонку и поднимает бровь. — Про кабаре он всё наверняка знает и сам.       Тэхён не реагирует на колкие слова, даже не останавливается в ожидании Намджуна, когда тот оборачивается через плечо полным молчаливого упрёка взглядом. Массивные двери кабинета распахиваются и пропускают их наружу, стоит ему нагнать Тэхёна и подстроиться под его непоколебимый шаг.       Машина поджидает у выхода из здания, отделанного дорогим стеклом и отражающим свет металлом. Перешедшие по наследству власть и влияние простилаются далеко за пределы этого небоскрёба, раскинувшегося неподалёку от южного берега. Повсюду их окружают бизнес-центры и жилые люксовые дома, укрывая от посторонних взглядов то, что творилось за цепко сторожимым порогом. Проходящим мимо людям было невдомёк, что за карты припятаны в рукавах тех, кто ступил наружу разрезающего облака небоскрёба, но их это и не касалось.       Их судьба вплелась в каждый узор чешуи, татуировками увивающей прикрытую костюмом кожу, ещё до рождения. Носящие её чувствуют себя как дома в бетонной крепости, в которой с безупречным мастерством таится неприметная сила. И железная рука её по локоть в крови. — Хосок на него плохо влияет.       Намджун оседает на заднем сиденье, стоит двери машины захлопнуться за ними с тихим щелчком. Рассевшийся рядом Тэхён на промолвленные под нос слова цокает и бросает на него красноречивый взгляд. — Уверен, что не наоборот? Он всегда был таким. Просто выплёскивал это не на нас.       Вместо ответа Намджун ощутимо вздыхает. Они трогаются с места с приглушённым рычанием двигателя и ощутимой вибрацией от стёршихся об асфальт шин. Этот звук невольно вгоняет в приятный транс. Мешает погрузиться в него лишь напоминание о том, что Намджун должен был передать.       Он тянется к спинке переднего сиденья и достаёт из кармана папку, которую собрал ещё пару дней назад. Они с Тэхёном всё не могли пересечься. Вечно находились неотложные дела, из-за которых разбредались их пути. Но Намджун вверенное ему дело сделал и долгожданно передаёт результат Тэхёну, который ему то и поручил.       Бумаги едва уловимо шуршат, пока Тэхён сканирует их внимательными глазами. Они встают на светофоре, только отъехав от служащего вторым домом здания. Намджун устремляет взгляд за затонированное стекло и дожидается окрашенного неподдельной заинтересованностью хмыка, пока Тэхён изучает кропотливо собранное им досье. — Балет?       Намджун откликается согласным мычанием. — Чимин упоминал, — их глаза не встречаются, когда он мельком оборачивается. Взгляд Тэхёна всё ещё на выведенных чёрным по белому строчках. — Я только не смог отследить балетмейстера, она уволилась незадолго после его ухода из коллектива, — добавляет он.       Намджун всегда изучает прошлое тех, кого рассматривает на позиции в своём кабаре. Только в этот раз к поиску пришлось подойти с большей скрупулёзностью, нежели обычно. Ведь заинтересован был не он один.       Однако найти удалось не всё. Намджун посчитал нужным отметить это, чтобы пояснить мелкие пробелы в раскопанной им же биографии, которую он составил не из исключительно рабочего интереса. Уже во второй раз.       Тэхён ничего не говорит, пока не заканчивает читать последнюю страницу с прикреплёнными местами фотографиями. Захлопнув папку, он откладывает её на сиденье между ними и обращает на Намджуна искусно играющий на нервах взгляд. В уголке его губ играет ухмылка. — Чимин больше ничего не упоминал?       Глаза невольно закатываются, а сам Намджун обрывисто качает головой. Только этих забавляющихся издёвок ему не хватало. — Нет, кроме того, что он «не спит с начальством», — бормочет он и вновь отворачивается к окну, затылком вжавшись в кожаную спинку кресла.       Тэхён с усмешкой глумливого почтения поднимает бровь и щёлкает языком. — Сама принципиальность.       Беззвучно фыркнув, Намджун стреляет в него взглядом из края сощурившихся недовольных глаз. — Закрой рот, ради всего святого. — Ничего святого здесь нет, — зеркалит Тэхён и похлопывает его по колену. — Не кипятись. — Здесь — подавно.       Взгляд Намджуна падает за окно, туда, где возвышаются бесчисленные дома по северный берег реки. Со стороны снующая в них жизнь может казаться безмятежной, но он с ранних лет убедился в том, что это лишь фасад. Притаившиеся за каждым углом тайны и тень выслеживающих по пятам глаз уже не вселяли грызущее чувство неуюта, но ужиться с этим всё равно было непросто.       Помогала держаться на плаву семья, за которую Намджун готов был сложить кости. Как чужие, так и свои.       Тэхён долгое мгновение пилит его взглядом и едва заметно качает головой с тихим цоком. Рука вновь тянется к досье, чтобы бегло прошерстить немногочисленные страницы.       Он видел святое — под веками всё ещё выжжен образ, искажённый душераздирающим криком искренней ненависти.       Видел, но трогать не смеет.       И только где-то на задворках, в отдалении мыслей, цепляющихся за выложенную перед ним папку, образ перекрывается взмахом чёрных перьев, отпечатавшихся поверх самообладания и здравого смысла.