Мёртвое сердце

Последующий поход по магазинам Лили практически не запомнился. Ну, в самом деле, как можно думать о драконьей печёнке или о котлах, когда у тебя в руках настоящая волшебная палочка? Двадцать шесть сантиметров, ива и шерсть северного оленя. Ива, между прочим, по словам мистера Олливандера, отлично подходила для колдомедицины и сильного, хоть и неуверенного в себе волшебника. К тому же, она была такой красивой, просто картинка! Про шерсть Олливандер как-то неуверенно ответил, что она говорит о том, что Лили придётся много и далеко путешествовать. Очень далеко. И что путешествия будут, в основном, удачные. У Эванса было целых две палочки: почти восемнадцать сантиметров, груша с волосом келпи и двадцать восемь сантиметров, перо феникса и остролист. Про вторую палочку маг практически ничего не сказал, зато о первой говорил долго и интересно. Так, груша могла принадлежать только тем людям, которые руководствуются добрыми помыслами. Значит, братец Лили — очень добрый волшебник, хоть и необученный. И он, опять же по словам Олливандера, станет знаменитым, мудрым и очень-очень сильным. А ещё — Светлым, потому что мастер волшебных палочек не знал ни одного Тёмного мага или волшебницы, которые колдовали бы грушевыми палочками. И какая, простите, аптека, когда надо обдумать всю эту информацию? По магазинам пробежались со скоростью ветра. Профессор Вектор, явно заметив изменившееся настроение подопечных, провернула всё в свою пользу. В рекордные сроки был куплен весь скарб, дети доставлены обратно в приют, а сама профессор умчалась в неизведанные дали на волшебном автобусе. Только и успела, что оставить детям билет на Хогвартс-Экспресс. Всего один, между прочим! А их, на минуточку, двое! Эванс затащил два тяжеленных чемодана в Комнату Единорогов, — брат Лили всегда был слишком сильным для своего возраста, — и, не разуваясь, рухнул на свою кровать. На него тотчас перепорхнула Малиновка. Лили вздохнула. Ну как всегда. А она-то надеялась, что Эванс будет поживее, хотя бы после всех сегодняшних приключений. Они же были в квартале магов, видели не только настоящих волшебников, но и гоблинов, и даже оборотня! И купили волшебные палочки… — Я пойду гулять, — сказала Лили, недовольно нахмурившись. — Ты со мной? — Нет. — Я буду есть волшебные конфеты на берегу реки, в нашем месте. Если ты вдруг захочешь присоединиться. Эванс медленно моргнул и набрал в лёгкие много-много воздуха. Грудная клетка у него распрямилась и округлилась. — Хорошо, — сказал он. Выдыхать мальчик не собирался. Лили еще несколько мгновений смотрела на своего брата, а потом, недовольно хмыкнув, выбежала из комнаты. При себе у неё была волшебная палочка и кулёк с необычными магическими сладостями. Что ещё может быть нужно ребёнку? Эванс выждал около десяти минут, прежде чем сесть на кровати и вспугнуть этим Малиновку. Птичка, недовольно чирикнув, перелетела на подоконник — там из обрывков тканей, перьев и сухих веточек было свито небольшое гнёздышко. Мальчик покачал головой, пытаясь избавиться от вечного тумана и хоть немного прояснить сознание. Не выходило: мысли у него двигались вяло и неторопливо, как обломки кораблей, попавшие в поток течения. Но это было настолько привычно и почти приятно, что порой даже не хотелось избавляться от этого дурмана. Ещё бы не слышать эти вечные голоса… Эванс протянул правую руку к креплению для палочки на левом предплечье. Аккуратно вытянул из кожаных захватов светлое грушевое дерево и зажал рукоятку волшебной палочки в ладони. Артефакт отозвался едва ощутимой дрожью и робко выплюнул несколько золотистых искр. В ответ Эванс так же несмело погладил палочку по едва различимым узорам на древесине. Шёпот на грани сознания от проявления магии сначала стал тише, а после и вовсе смолк. Пробный взмах вышел лёгким, практически привычным. От него в воздухе расцвёл свежий цветочный запах и остался слабый радужный след. Настоящее волшебство. И тем грустнее, что его придётся на время отложить. Палочку Эванс убрал в первый ящик небольшой прикроватной тумбочки. За сохранность своего имущества мальчик был абсолютно спокоен: ни воспитатели, ни дети, ни иные обитатели приюта никогда не заходили в их с сестрой комнату. Им даже убираться приходилось самостоятельно, чтобы не зарасти пылью и грязью. Вторую палочку из кобуры на правой руке он тоже вынул и убрал к товарке. Остролист совершенно отличался от груши: тёмное дерево, вместо мягких узоров — острые углы; рукоятка мощная и сильно отличается по размеру от основного древка. Да и в общем остролистовая палочка была больше. Но главное — это ощущения. Когда Эванс держал остролист в руках, то шёпот на грани сознания превращался в близкие голоса. Казалось, что некто говорит прямо у мальчика над ухом. Если Эванс старался, то он даже мог различить отдельные слова: «мантия», «наследник», «сердце», «кость». Были и другие, иногда голоса говорили целыми внятными предложениями, но слушать их Эванс, если честно, побаивался. От невидимых голосов ему нестерпимо хотелось спать. Крепежи с предплечий мальчик снимать не стал — он не был уверен, что сможет надеть их потом правильно. В последний раз посмотрев на волшебные палочки, Эванс закрыл ящик и, не оглядываясь, вышел из комнаты, а после и из приюта. Никто не обращал на него внимания. Надо было идти быстрее, если он хочет вернуться в приют засветло: благородный приют Святого Стилиана находился слишком далеко от места, куда хотел попасть Эванс. К счастью, мальчик знал, что никакое расстояние не будет для него препятствием. Нужно было просто… идти. С каждым шагом мир всё больше выцветал, дома вокруг осыпались пеплом и колючим сухим песком, солнце из огромного огненного шара превратилось в едва работающую лампочку. Небо затянуло хмарью, которая смешивалась с клочьями тумана на горизонте. Эванс старался не всматриваться в то, что его окружало, просто продолжая идти. Шаг за другим, потом ещё один, и ещё. Но всё равно он увидел и слабые, практически неразличимые в тумане силуэты, и очертания чёрных, будто обугленных тел, подвешенных в воздухе на несуществующих пуповинах. И, конечно, трон вдалеке. Так далеко, как он никогда ещё не ходил. С новыми шагами мир принялся расцветать красками. Улеглась песчаная пыль, включилось солнце. Серые тучи остались на неприветливом небе — но это же Англия, так что всё было в порядке. К тому же, над этим кладбищем всегда было пасмурно. Эванс даже слышал как-то, что могильщики ругались: нескончаемые дожди и туманы размывали землю, и гробы поднимались. Рушились памятники, падали деревья. Но хуже всего, конечно, были именно всплывающие из-под земли гробы со своим несвежим содержимым. В газетах это окрестили «поднятием мертвецов». Эванс уверенно шагал по знакомой гравийной дорожке мимо стройных рядов одинаковых памятников. На этом кладбище была зона, где хоронили военных. Выстроенные в ряд надгробные камни напоминали Эвансу стойких белых солдатиков, вынужденных нести вахту даже после смерти людей. Дальше нужно было идти до поворота. На углу стояла высокая статуя: девушка-ангел, закрывавшая лицо руками. Красивая работа, если не приближаться. Ведь тогда было видно, что скульптор постарался на славу, и между пальцами проглядывают не только распахнутые глаза, но и растянутые в улыбке губы. В той могиле лежала сумасшедшая, и её оставшаяся в живых сестра решила увековечить безумие родной крови хотя бы в скульптуре. После поворота оставалось пройти несколько рядов с небольшими, по-домашнему уютными могилками. И вот он, пункт назначения — последнее пристанище мисс Оллсандей. Своего давнего знакомого Эванс заприметил, едва завернув. Высокий мужчина с длинными белыми волосами сразу привлекал внимание. Одет он был, как всегда, в дорогой официальный костюм, который одна из воспитательниц называла похоронным. Эванс, когда подошёл ближе, даже не поздоровался. Не с этим… человеком. На фотографии мисс Оллсандей была, как и всегда, невероятно стара и доброжелательна. Она улыбалась почти беззубым ртом, отчего на её некрасивом лице лучиками разбегались глубокие борозды морщин, и весело сверкала выцветшими глазами. Её длинные седые до белизны волосы, как и всегда при жизни, были стянуты в пучок. Эванс хорошо помнил её: движения старухи были заторможены; она часто забывала что-то или не понимала, где находится; путала книги и секции библиотеки на своей работе, из-за чего её более молодой помощник регулярно рекомендовал начальству уволить её. Для Эванса мисс Оллсандей, бездетная и одинокая, была воплощением кошмара. Женщина хорошо относилась к молчаливому мальчику с красными волосами. Правда, в их первую встречу старуха с искренним любопытством спросила, кто же вылил ему на голову ведро краски. Эванс тогда, помнится, отговорился своим кузеном и его шайкой, и бойкая старушка на следующий день надавала родственничку мальчика тростью по мягкому месту. Пожалуй, именно это и стало отправной точкой в этих странных отношениях. Она жила на окраине улицы Магнолий, в тринадцатом доме. Если бы Эванс верил в магию чисел, он бы оценил такой «говорящий» номер. У мисс Оллсандей не было ни детей, ни мужа, ни какой-либо живности, и иногда мальчику казалось, что она воспринимает его как какую-то непонятную зверушку. Дом у старухи был большим и бесцветным, как и сама хозяйка. Безликие отштукатуренные стены, тёмные полы, почти полное отсутствие мебели. На столе в маленькой кухоньке лежала ажурная салфетка, бывшая единственным предметом, украшающим это странное жилище. За все свои посещения Эванс не видел ни единого растения и не чувствовал ни одного запаха. Мальчик любил представлять, что, когда он входил в эту безликую пустоту, вся остальная вселенная оказывалась за порогом и просто переставала существовать. Теперь старухи и её дома не было. — Юный Мастер налюбовался на фотографию, или же мне стоит подождать ещё? — с усмешкой спросил знакомый Эванса. Мальчик не ответил. — Видимо, ещё, — вздохнул мужчина. Эванс, прищурившись, рассматривал фотографию. Старуха со снимка улыбалась точно так же, как и в день своей смерти. Мальчик тогда, как обычно, пришёл к мисс Оллсандей в гости — как всегда он делал после школы и на выходных. Фактически, в доме своих опекунов Эванс только спал, ведь даже завтраками и обедами его кормила старуха. «Мне это только в радость, дорогой, не забивай свою хорошенькую головушку!» — и провести рукой по красным волосам. Она любила его волосы. По крайней мере, она так говорила. Хотя иногда Эвансу казалось, что её больше удивляет редкий пигмент. За свою жизнь он ещё ни разу не встречал таких же красноволосых, потому что яркий цвет — это прихоть его же магии. Как много маленьких магов настолько ненавидят собственное отражение, чтобы чёрные вихры сменить на красные длинные пряди? Глаза, правда, не поменялись — как были зелёными, так и остались, разве что стали ярче… Взгляд мальчика мазнул по датам и имени. Вот что интересно: Эванс никак не мог запомнить, как старуху звали. Ни при жизни, ни после смерти её имя не оставалось в его памяти, даже если он только что прочёл его на надгробном камне. Для него эта бесцветная старая леди всегда была и будет мисс Оллсандей — безымянной, бездетной и всё ещё девственной. О последнем факте женщина любила говорить, словно ставя Эвансу в пример свой «подвиг», как она называла это. Эванс не знал много о сексе. Разве что то, что после него у пары появляется ребёнок. И что мужчина может быть обманут своей избранницей на предмет отцовства, тогда как женщина точно окажется матерью малыша. Эванс, — тогда его звали по-другому, конечно, — не хотел детей, если не мог со стопроцентной уверенностью признать ребёнка своим. И, раз уж мужчины не предназначены дарить жизни, то зачем вообще пытаться? В мире много других людей, способных размножаться. Мисс Оллсандей часто надоедала Эвансу своими разговорами о её девственности, но мальчик прощал ей почти всё за одно — за библиотеку. Конечно, назвать два книжных шкафа у неё дома именно «библиотекой» было бы слишком, но среди дамских романов, энциклопедий и прочей ерунды порой встречались действительно ценные экземпляры, о которых, похоже, и сама мисс Оллсандей не знала. В том числе там были книги про магию. Благодаря старухе он узнал о том, как развивать свой дар — и что у него нет границ. Поэтому он терпел прикосновения сухих ладоней к своим волосам, попытки перекормить дрянными завтраками, вечное нудение по поводу и без, бахвальство собственной, никому не нужной девственностью. Старуха страдала от гордыни за свою невинность и от нескончаемого одиночества. Благодаря мисс Оллсандей он понял, что не вся магия ему подходит. Так, в одной из книг эта сила представлялась как наука о любви: о притяжении звёзд к Солнцу, атомов к силе, людей друг к другу. И Эвансу, который не знал любви в своей жизни, такая магия была чужда. И он получил другую. — Юный Мастер? Хоронили мисс Оллсандей в том же сером платье, в котором она и умерла. На губах старухи застыла вечная полуулыбка, морщинки разгладились. Смерть была ей к лицу. Во время панихиды Эванс представлял себе, как черви обгладывают наряженный в платье скелет. Противная картинка никак не хотела уходить из головы; мальчик даже отшатнулся от могилы, когда ему показалось, что мисс Оллсандей шевельнулась. Ему показалось, что старуха недовольна будущими перспективами. На похоронах было всего лишь семь человек: священник, четыре носильщика, юрист и он, Эванс. Юрист нетерпеливо пристукивал ногой, желая поскорее отделаться от нужной обязанности: ему было нужно сообщить Эвансу, что он стал наследником, но при этом ничего не получит — по закону «не положено». Из быстрых мыслей потного толстяка мальчик узнал, что тот провернул какую-то аферу, и теперь тринадцатый дом на улице Магнолий — собственность его дорогой жены. Видимо, купила за бесценок у пожилой одинокой леди. Эванс знал, что мисс Оллсандей ушла в мир иной со своей девственностью и в полном одиночестве. Наверное, ему должно было быть грустно, да только старуха оставила ему всё, что имела: свой безликий дом, два шкафа с дамскими романами и энциклопедиями, ажурную салфетку на обеденном столе. Она даже завещание показывала, которое составила при жизни — у этого самого юриста. А про аферистов ещё дядя Вернон любил поговорить. Сделать мальчик ничего не мог, только запомнить бегающие глазки и сладко-извинительную улыбку. Эванс тогда даже ничего не сказал, равнодушно кивнув на словесный фонтан. Радостный юрист исчез с кладбища очень быстро, будто телепортировался. — Юный Мастер, идём. Знакомый Эванса взял его за локоть и повёл за собой. Мальчик недовольно осмотрелся по сторонам — темнело. Опять он получит нагоняй от воспитателей. Опять он выпал из реальности. Они неторопливо шли по кладбищу, что могло бы стать неплохим парком: зелёная трава, высокие тонкие деревья, скамейки и аккуратные гравийные дорожки. И атмосфера… спокойная. Смертельно спокойная. Ни Эванс, ни его спутник не начинали разговора. С подступающей темнотой людей на кладбище становилось всё меньше. Те, что оставались, не обращали никакого внимания на странного мальчика и его беловолосого сопровождающего. — Юный Мастер желает что-нибудь? Эванс повернулся к мужчине, криво усмехнувшись. Мастер. Каждый раз забавно. У его соседа были длинные прямые белые волосы, резко контрастирующие с официальным чёрным костюмом. Блеклые, почти незаметные на бледном лице брови насмешливо приподнялись, а бесцветные губы изогнулись в полуулыбке. Глаза, такие же светлые, как и у мисс Оллсандей, смотрели прохладно и капельку равнодушно — как всегда. Взгляд был совершенно невыразительным. — Юный Мастер не знает, что здесь к мертвецам принято приходить в чёрном? — с едва различимым весельем в голосе спросил безликий. Черты его лица были настолько обычны, что Эванс точно знал: он не сможет вспомнить, как этот беловолосый выглядит, если мужчина отойдёт хотя бы на двадцать шагов. — Мне купили волшебную палочку, — невпопад ответил Эванс. Безликий прохладно улыбнулся и привычным жестом запустил руку в волосы мальчика. Сгрёб пряди в кулак и несильно потянул, заставляя Эванса откинуться на спинку лавочки. — Я знаю, юный Мастер, я знаю. Совсем скоро всё, наконец, начнётся.