Мёртвое сердце

Что Лили нравилось в их с Салли-Энн новой соседке, так это то, что, когда Джинни того хотела, она могла быть совершенно незаметной, буквально сливаясь с окружающей обстановкой. Подобный навык был бы ожидаем от Салли, жившей в приюте, или от Лили с её привычкой подворовывать по-тихому, но никак не от домашней девочки типа Уизли. Благодаря этой способности, а также тому, что расписание у первого и второго курса не совпадало, Лили почти не сталкивалась с мелкой Уизли; однако полностью примириться со второй живой соседкой по комнате девочке не удалась, что в итоге привело к полному игнорированию Джинни Уизли со стороны Лили. Результат был закономерен: ребёнок, оторванный от семьи и не нашедший в замке новых друзей, быстро закрылся от всего мира. Единственным собеседником для Джинни был её чуть потрёпанный дневник мужского фасона; неожиданно эта простая чёрная тетрадка стала предметом живейшего интереса со стороны Эванса, что было для него в высшей степени нехарактерно. Мальчик следил за Уизли, искал её в коридорах, ходил за бледнеющей Джинни, точно неупокоенный инфери за своим господином-некромагом, чем изрядно пугал девочку. Мелкая исправно синела, бледнела, краснела и зеленела, стоило ей только заметить красноволосую макушку Эванса, но отчаянно храбрилась, поскольку очень уж хотела подружиться хоть с кем-нибудь. А тут такой удобный случай: за Эвансом хвостиком таскалась его сестра, за которой, в свою очередь, ходила Салли-Энн, и выходило так, что, подружившись с Эвансом, Джинни могла бы подружиться и с соседками по комнате. — Что тебе в этой её тетрадке? — спросила Лили, беспечно болтая ногами. Она удобно устроилась на широком подоконнике, подложив под себя чуть шевелящуюся подушку — продукт неудачной трансфигурации пойманной мыши, отказывающейся окончательно стать предметом интерьера. В который раз дёрнув подушку за длинный хвост, Лили перевела взгляд на брата. Эванс качнул головой, отчего его волосы заполыхали красным. Этот всполох отразился во множестве зеркал, что были развешены на стенах класса. Бесконечные зеркальные коридоры множились, росли, разрушались и перемешивались кровавыми отбликами, играясь с редкими солнечными зайчиками, что смогли пробраться в помещение сквозь грязные стёкла окон, занавешенных паутиной вместо тяжёлых гардин. — Ну, а всё-таки? Ты же с мелкой глаз не сводишь, а для любви всё ж рановато, не? Предположение о любви было, конечно, абсурдным — это Лили понимала и сама, но резко изменившееся поведение её брата ничто объяснить больше не могло. Эванс ходил за мелкой Уизли по замку точно бычок на привязи, пожирая ту глазами и следя за каждым жестом. Естественно, это было странно, ведь, насколько знала Лили, её брату не был нужен никто во всём этом мире, да и в следующем, в общем-то, тоже. Ну, только если сама Лили… чуть-чуть. — Э-эванс, ну мне же интере-есно-о. Мальчик поднял голову и посмотрел на сестру. Лили, прищурившись, подалась вперёд, едва не упав с подоконника и внимательно всматриваясь в непривычно-светлые глаза Эванса, полные ярких серебряных искорок, напоминавших снежинки на зелёной траве. — Я не знаю. Этот дневник. Я хочу его. Разлёгшись на широком подоконнике и закинув руки за голову, Лили задумчиво надула губы. Дневник, значит? Интересно, а если она достанет эту тетрадку, то ей перепадёт хоть немножко любви Эванса? В любом случае, стоило проверить. И Лили даже знала, что ей нужно сделать, чтобы получить вожделенную для брата вещицу. План был прост: Лили требовалось сначала завоевать внимание, затем симпатию, а после и вовсе дружбу Уизли; сделать это всё нужно было по-тихому, не привлекая ненужного внимания и ни в коем случае не давая Джинни усомниться в искренности помыслов юной Эванс. Просто, на самом деле. С искренностью, конечно, никаких проблем не было: жизнь в не самом лучшем приюте страны быстро научит любого ребёнка врать так, что порой и полицейские, эти ходячие детекторы лжи, сочувственно кивают головами в ответ на какую-нибудь из слезливых историй; если же врать ты не умеешь, то ходить голодным — единственная альтернатива. Порой Лили так завиралась, что и сама начинала верить в собственные же байки. Однажды, умыкнув очередную порцию конфет, девочка перевела стрелки на тощего Сэмми, и, когда ушли недовольные няньки, вместе со всеми устроила парню «тёмную»: в приюте, конечно, нормально относились к воровству, но, если вор вдруг попадался на деле, то мог завидовать преступникам, тихо-мирно отбывающим свой срок. Ведь все знают, что настоящая жестокость порождается лишь детскими сердцами. О Сэмми Лили вспомнила лишь глубокой ночью, и, немного (совсем чуть-чуть) почувствовав себя некомфортно, отсыпала мальчику пятую часть своей добычи, за что тот вновь был бит с утра. Понимая, что внезапное проявление внимания к Джинни будет точно светящийся ламповый указатель, Лили не спешила резко менять своё отношение к рыжей. К примеру, для начала Эванс всё-таки стала признавать, что в комнате живут не трое (она всё ещё считала Гермиону за соседку), а четверо девочек, хотя и старательно морщила нос при упоминании этого факта. Потом Лили начала будить Уизли на завтрак, — рыжая часто просыпала, — отнюдь не нежно кидая в ту подушкой; в первые недели Джинни жутко этого пугалась, но потом как-то привыкла и иногда даже вставала раньше, чем её соседки по комнате. Нормальными стали редкие обмены ничего не значащими фразами и пожеланиями доброго утра-вечера, чего Лили всегда терпеть не могла; наверное, именно на этом и подловила подругу Салли-Энн. — Ты чего удумала? — грозно спросила Перкс, нависая над более мелкой Эванс. — Или уже не хочешь рыжую выселить? Наверно, Лили стоило бы испугаться, потому что Салли, не изменяя себе, для разговоров выбрала самый пустой и запыленный коридор из всех возможных. Но девочка слишком хорошо знала Энн: несмотря на то, что она была крупнее своих одногодок, характером Перкс вышла самым покладистым и мягким, особенно если дело касалось её друзей и знакомых. Поэтому в ответ Лили только сморщила нос. Как бы она себя ни вела, а примириться с Уизли в их с Салли комнате Эванс не смогла. Ловко вынырнув из-под Перкс, Лили чинно сложила руки за спиной и принялась покачиваться на пятках, стараясь принять самый милый и безобидный вид. — А с чего ты решила, что я что-то задумала? — спросила она сладким тоненьким голоском. Энн скривилась. — Ты за дуру-то меня не держи. Последней мыши это ясно, у тебя глаза бегают. — Ну… — Рыжая, ты или говоришь мне, что удумала, или идёшь далёко и надолго. Ко мне можешь потом даже не обращаться, поняла? — Да ну тебя! — обиделась Эванс. — Дело есть у меня к ней, ясно? — Точнее давай, точнее. — Мне нужна её тетрадка, ясно тебе? Та чёрная, что она с собой вечно носит. — Стащить хочешь? — нахмурилась Энн. Несмотря на то, что она тоже была приютской, Салли на многие вещи смотрела не так, как Лили. В частности, она не принимала воровства и чувствовала себя неловко, перекладывая вину на других, что было вполне привычно для Эванс. Таких расхождений было не очень много, но они обычно и были теми камушками преткновения, из-за которых Салли и Лили не могли с чистыми сердцами назвать друг друга подругами. Они оставались лишь хорошими знакомыми в условно-враждебной обстановке. — Не стащить, а позаимствовать. И вообще, меня Эванс попросил, — уже тише добавила Лили, смущённо опустив глаза. — О, ну раз Эванс… О любви Лили Салли, конечно же, знала. Кому как не ей знать об этом всё? Лили ей и жаловалась на не слишком эмоционального брата, и хвалилась полученными от него редкими знаками внимания, и советовалась о том, как эти знаки получить. Об отношениях Эвансов Салли знала едва ли не больше их самих. Что Лили понеслась, сшибая всё на своём пути, выполнять просьбу брата, девочку не удивило. Гораздо неприятнее было, что Лили пошла в обход привычных схем и не предупредила о своих действиях Перкс. — Да, Эванс! — с вызовом ответила Лили. Лицо рыжей приняло непримиримое выражение, и Энн поняла, что спорить или переубеждать девочку совершенно бесполезно. «Ну и пусть. Ей не десять лет, в конце концов. Одиннадцать…» — Я ей не скажу. Только и от меня помощи не жди, ясно? — Я и сама справлюсь, не волнуйся так. На обхаживания пришлось затратить почти месяц. Лили старалась действовать неспешно, но всё равно то и дело пыталась ускорить процесс «дружбы». Когда она ловила себя на том, что слишком уж давит на Уизли, то тотчас отступала. Естественно, она докладывала Эвансу обо всех своих успехах и неудачах. А как же иначе? В основном это происходило в общежитии брата. Ну не в башне же Гриффиндора о подобном говорить? — Она уже при мне спокойно в своей тетрадке пишет, — похвасталась Лили, закидывая ноги на спинку кровати. — Слушай, а у вас-то матрац жёстче нашего! — Ты видела тетрадь? Лили недовольно посмотрела на брата, чья одержимость чужим дневником ей уже поднадоела. Нет, Лили всегда хотела, чтобы Эванс говорил побольше, чем покойник, но вот то, что говорить он будет только об одном — этого Лили не учла, когда просила мироздание о небольшом одолжении. «Где тетрадка?», «Что с тетрадкой?», «Видела тетрадку?» Слушать тошно, ей-богу. — Да, да, видела. Миленько тут у вас. Слизеринская спальня, в сущности, от спальни Гриффиндора отличалась только цветовой гаммой и более аккуратной мебелью: не было ни зарубок на кроватях, ни царапин на тумбочках, да и на полу не было невыводимых пятен от чьих-то экспериментов. Приятным дополнением, помимо клетки с Малиновкой, был книжный шкаф и чистота комнаты. Неприятным — белобрысый мальчишка на кровати напротив, который никак не хотел уходить. — Слушай, ну дай ты поговорить-то, а? — обратилась к нему Лили. — Тебе надо — ты и говори, я себе не мешаю, — фыркнул Драко, нарочито медленно переворачивая страницу книги, которую он даже не читал. — Эванс, пошли отсюда. Привычно схватив брата за руку, Лили проверила, обут ли тот, и пошла к выходу. Напряжённых и настороженных взглядов слизеринцы на неё уже не бросали: привыкли, наверное, к её вечному присутствию то у брата в спальне, то в гостиной с домашними заданиями, то у Снейпа. Рыженькая гриффиндорка стала кем-то вроде талисмана для змеиного факультета: если Лили хоть раз зашла в их гостиную — то день, определённо, будет удачным хотя бы потому, что девочка уведёт своего полумёртвого братца подальше, и тот больше не будет пугать окружающих мёртвыми глазами, серой кожей и неестественными движениями. Первогодки и вовсе вздыхали с явным облегчением, забывая о том, что слизеринцы должны скрывать свои мысли и чувства. Уверенно идя по тёмным коридорам, Лили внимательно смотрела по сторонам. Насколько она помнила, где-то совсем рядом с зелёной гостиной располагалась небольшая ниша с какой-то отвратительной статуей, закрывавшей тайный ход до третьего этажа, традиционно пустынного. Неизвестно почему, но почти весь этаж отдали призракам, и встретить на нём живого было столь же сложно, как и найти вампира солнечным денёчком на улице (ведь все знают, что у вампиров слишком нежное зрение для пребывания на свету). — Вот этот сойдёт, наверное, — хмыкнула Лили, заводя брата в пустой класс. Она бы с удовольствием, кстати, воспользовалась бы давно облюбованным зеркальным классом, но тот вдруг оказался востребованным для какого-то клуба, то ли дуэлей, то ли дуэний, Лили не разбиралась. Так что Эвансам пришлось срочно менять место посиделок, но ни один класс больше не устраивал Лили, и родственники кочевали из помещения в помещение, как путники в пустынях ходят от оазиса к оазису. Нынешний класс ничем не отличался от множества других, разве что из мебели в нём были лишь пара колченогих стульев да полусъеденная термитами парта. Лили по обыкновению уселась на подоконник, подложив под себя сумку, а Эванс остался стоять посреди комнаты, поскольку ему, в сущности, было всё равно, какое положение его тело занимает в пространстве. — Тетрадка, да. Я уже довольно неплохо общаюсь с мелкой, так что она спокойно при мне пишет в неё. Строчит, как бешеная, представляешь? Постоянно с этой книжкой, моется, правда, без неё, но там не стащишь, я пыталась. Да ещё и Салли не даёт нормально умыкнуть тетрадку, «только не при мне», «только не при мне», тьфу. Но я её просмотрела — она пустая, знаешь? Хотя Джи-Джи пишет много. Я думаю, какой-то магический ар-те-факт. — Ар-те-факт… — Да. Я его как следует рассмотрела, пустая книжка. Правда, подписана, угадай кем? — немного подождав и так и не дождавшись ответа, Лили вздохнула. — Томас Марволо Риддл. Это явно не похоже на Джиневру как там её Уизли, правда? И имя я это знаю, его награду тысячу раз чистила во время отработок, а такое не забывается. Так что дневник сорокалетней давности делает у мелкой? — Всё равно. Я хочу его, Лили. Сердце её затрепетало: Эванс никогда не называл её по имени! Да он обращался лично к ней всего два или три раза за всё время, что они вместе, но чтобы по имени назвать… единичный случай! А её брат всё продолжал её удивлять. Подойдя к сидящей на подоконнике девочке, Эванс аккуратно взял её ладонь в свои. Руки мальчика были такими бескровными, что пальцы Лили мгновенно начало сводить от холода, будто она долго ходила на морозе без перчаток. Глаза Эванса сияли. Этот мёртвый яркий свет проникал в саму душу Лили, покрывая её извилистыми узорами морозных линий. А когда мягкие губы её брата коснулись тыльной стороны ладони Лили, там, где дрожала маленькая синяя венка, девочка почувствовала, что задыхается от счастья. — Дневник, Лили, — прошептал Эванс, не отводя взгляда от лица сестры и всё ещё едва касаясь губами её руки. — Принеси мне этот дневник.

***

Джинни радовалась: всё, наконец-то, стало хорошо. Нет, сначала-то было очень даже грустно: друзей нет, знакомых нет, соседки по комнате оказались теми ещё злыднями, учителя придирались, а мамы не было рядом. И совы, чтобы маме написать, тоже не было: Перси свою использовать запретил, а мама Молли просила не присылать школьных. Мало ли, чем те болеют. Хогвартс казался Джинни волшебным даже больше, чем он есть на самом деле. И это несмотря на то, что она всю жизнь жила среди летающих по дому игрушек, самомоющейся посуды, ярких искр на кончиках волшебных палочек и садовых гномов под боком. Но Хогвартс, он был таким… таким потрясающим, непохожим ни на что! И волшебство это не приедалось, не становилось обыденностью уже через несколько дней, что было со всеми заклятиями, нет! Был, правда, один минус: Джинни очень скучала по семье, даже по самым старшим братьям, которых она видела очень редко. Вечно улыбчивый Билл и немного неуклюжий Чарли казались ей настоящими родственниками, не то, что эти Перси-Роны-Джорджи-Фреды, которые делали вид, будто её и вовсе не существует. Подумать только, а ведь не более месяца назад они не чурались с ней и в квиддич яблоками поиграть, и гномов покидать, и в озере купаться, а теперь — на-те! Не знают её, у них свои, абсолютно взрослые дела! А уж учитывая, что с Джинни никто не общался… подобное пренебрежение смотрелось как настоящее предательство. Поэтому её настоящим другом стала волшебная тетрадка, появившаяся у Джинни после посещения книжного магазина. Девочка тогда засмотрелась на своего будущего преподавателя по Защите от Тёмных Сил — Гилдероя Локхарта (более известного под писательским псевдонимом Златопуст Локонс), невероятно красивого, смелого, умного, обаятельного мужчину с огромным списком достоинств и всего одним недостатком: он совершенно точно не обратил бы на Джинни внимание. Но это не так важно. Важно было то, что Волшебная Тетрадка оказалась разговаривающей: стоило только написать в ней что-нибудь, как запись исчезала, и появлялся ответ. Впервые увидев это, Джинни так испугалась, что, захлопнув тетрадку, закрыла её на ключ в одном из ящиков тумбочки и не прикасалась к ней целую неделю. Но затем, подталкиваемая одиночеством и нелюбовью со стороны как соседок по комнате, так и некоторых однокурсниц, девочка снова написала говорящей тетрадке. А та снова ответила. И стала единственным другом одинокой Джиневры Молли Уизли. Тетрадку звали Томом, и, насколько Джинни поняла, Том был специально создан для того, чтобы такие, как она, не скучали и не чувствовали себя одинокими. Том рассказал Джинни, что он был первым, пробным дневником для магглорождённых, которым некому писать — ведь многие родители отказывались от своих детей, стоило тем проявить капельку необычности. Как дела обстоят на самом деле, Джинни не знала, но зато она знала, что магглорожденная Салли, её соседка, была из приюта — места, где живут те, от кого отказались родители. И не верить Тому у первокурсницы причин не было. Том рассказывал ей, как правильно варить зелья, как сделать так, чтобы на неё обращали внимание или наоборот не замечали, как правильно водить палочкой и почему так важно ударение в заклинаниях. Том стал её надёжнейшей опорой, он показал ей множество скрытых ходов и мест, где можно тихонько поплакать, если становилось совсем уж погано. А в какой-то момент Джинни начала чувствовать прикосновения его горячих-горячих рук, гладящих её по волосам, когда ей было плохо или легонько сжимающих её плечи, когда Джинни была готова броситься на обидчиц с кулаками. Конечно, из-за Тома она совсем перестала общаться с Луной Лавгуд, её соседкой-одногодкой, распределённой в Равенкло, но у той, наверное, всё было хорошо. Да и не могла Лавгуд ничего дать Джинни, а Том не надоедал ей рассказами о глупых существах, которых никогда не было и никогда не будет, как это делала Луна. А потом ещё и соседки по комнате стали относиться к ней лучше, намного лучше! Жизнь налаживалась, всё и правда становилось очень, очень хорошо, и было бы хорошо, если бы не… — Малышка-Джин, а у нас новости. — Грустные новости. — Но о них надо знать, об этих новостях. — Даже о грустных. — Отстаньте от меня! Джинни быстро собрала вещи с парты, небрежно покидав их в сумку (только дневник она аккуратно положила в другой отдел портфеля), и, вскочив с места, по широкой дуге обошла братьев-близнецов. Фред и Джордж переглянулись и пошли за сестрой. — Ну, малы-шишка, ты чего? — Мы к тебе с важными новостями. — Важнее, чем в Пророке. — А ты не хочешь слушать. — А мы важнее Пророка! — Джинни? — Отстаньте, кому сказала! — Не-а, малы-шишка. — Не-а, не отстанем, пока не послушаешь! Близнецы подхватили Джинни под мышки и понесли яростно брыкающуюся девочку по одному им известному маршруту. Остановившись внутри какого-то тайного хода, достаточно узкого для того, чтобы полностью перекрыть дорогу Джинни лишь встав на её пути, они принялись наперебой рассказывать о том, что с ними произошло. Гуляя два или три дня назад, они («Совершенно случайно, Мерлином клянёмся!») вдруг услышали знакомый голос, который знает, наверное, каждый слизеринец и гриффиндорец: Лили никогда не стеснялась выражаться во всю мощь своих лёгких, а голосок у неё был достаточно тонким и писклявым для того, чтобы въедаться в память так же, как неудачное зелье въедалось в котлы. Говорила Лили что-то очень экспрессивно, часто её тон скакал, что выдавало изрядное беспокойство и заинтересованность темой, и близнецы просто не могли пройти мимо, не узнав, что же так взбудоражило девочку… да, они подслушали, да, это нехорошо. — А то, что она с тобой общается только ради тетрадки? — Это хорошо, по-твоему? Джинни возмущённо засверкала глазами: — Врёте вы всё, она не такая! — А вот и не врём, малышка-Джин. — Зачем нам, твоим братьям, тебе врать? — Мы о тебе беспокоимся! Джинни, кусая губы, слушала дальше. Лили больше беспокоилась о том, как часто первокурсница писала Тому, нежели о ней самой. Чёрная тетрадка была предметом, благодаря которому Джинни нашла друга и из-за которого она его потеряла. — Ладно, я поняла, — мрачно произнесла Джинни, опуская голову. — Выпусти меня. — Но мы ещё не… — Выпусти меня живо, Фред. — Я Джордж, — фыркнул один из близнецов, разворачиваясь и выходя из тайного хода. — Что делать будешь? — Не твоё это дело, Фред. Идите, напишите маме, что вы подслушивали. — Да ну тебя! Мы для тебя, а ты! — И я — Джордж! Джинни чувствовала, как на обиду и раздражение наползает недовольство, быстро превращающееся в злобу. Девочка всегда была такой: вспыхивала, подобно спичке и так же быстро остывала, а в душе оставался неприятный чёрный осадок, бывший гарью от эмоций. Первокурсница, забежав в первый попавшийся класс, бросила сумку в угол и принялась громить ни в чём не повинные парты, яростно пиная их тяжёлыми старыми башмаками, которые носила, кажется, ещё её мама в бытность свою ученицей. Когда от пламени злости осталась лишь горькая обида, Джинни вытащила из сумки дневник и чернильные перья и, вжавшись спиной в угол, принялась писать своему другу, оставляя на желтоватых страницах отпечатки пальцев и большие кляксы, мгновенно впитывающиеся и исчезающие без следа. — Ну ответь же мне, Том. Ну То-ом! Как назло, Том, всегда бывший не прочь поговорить, молчал. Возможно, он не считал её проблему достаточно сложной чтобы помогать Джинни. Вроде уравнения про Трансфигурации. Или способа нарезки гнилых червяков. Или как пасс палочкой для Левиосы. Или… «Хочешь отомстить?» Надпись вспыхнула и исчезла, а Джинни всё продолжала пялиться на страницу, словно там ещё что-то есть. Казалось, что буквы, сложившиеся в такое простое предложение, отпечатались у девочки на роговице, заставляя видеть это страшное, но такое заманчивое предложение и на стенах, и на потолке, и на полу — да даже на собственных чулках. Хочет ли она отомстить? За все эти улыбки и весёлый голосок, за панибратское покровительственное похлопывание по плечам, за косые взгляды, которые Лили наверняка бросала на неё, — на неё, на нищенку-Уизли! — пока сама Джинни этого не видела. Наверняка это были презрительные, надменные взгляды — ведь брат Лили слизеринец, а они там все такие… — Гадкие! Хочу! Путь до женского туалета на втором этаже промелькнул, не оставив следа в памяти девочки, поглощённой только лишь мыслями о скором возмездии. На мгновение придя в себя перед глубоким тоннелем, ведущим куда-то далеко вниз, Джинни, упрямо тряхнув головой, сделала то, о чём просил Том — думала только о том, чего хочет для этой гадкой, гадкой рыжей! Чтобы ей было так же плохо, как и Джинни, чтобы было даже хуже, чтобы она поняла, что так, как поступила она — так делать нельзя, нельзя! Состричь ей все волосы, испортить черничным вареньем все беленькие-светленькие блузочки, изрезать ножницами обувь, порвать все пергаменты и сломать все её любимые карандаши и перья, сжечь все тупые рисунки и сделать так, чтобы Лили, этой гадине, было очень плохо! — Например, натравить огромную змею? — с усмешкой прошелестел юношеский голос у Джинни над ухом. Огромную змею? Нет-нет, это было бы уже слишком, а вдруг… — Поздно. Раздался оглушительный грохот, словно упала целая гора. Джинни испуганно заозиралась: она совершенно не помнила, когда успела спуститься в это огромное вонючее подземелье, устланное костьми, шкурами и трухой. Колонны, подпирающие потолок, нависали над девочкой, точно одноглазые великаны из детских сказок, и Уизли, мелко дрожа, поспешила взбежать по ступенькам поближе к стене, где присутствие великанов ощущалось не так остро. И вдруг стена раздвинулась. Из неё вытекла такая огромная змея, какую Джинни никогда не видела даже на картинках. Чувствуя, как немеют от ужаса руки и ноги, Джинни попыталась было закричать, но из безвольно приоткрывшегося рта не вылетело звука. Голубые, невероятно страшные глаза скользнули по её фигурке без интереса, и Джинни ощутила, как её сердце, лёгкие, желудок и даже печень — всё это обращается в камень, сковывая её и её разум внутри замершего тела. Каменные статуи, даже хранящие в себе душу волшебника, никогда не разговаривали.