The Chosen One

Жаль, что я была такой самовлюбленной, Жаль, что целовалась С зеркалом, будучи одна, Боже мой, я умру в одиночестве... Подростковый возраст не имел смысла: Несущественная потеря невинности, Убогость того, что выставляешь себя дураком, Разве юность не должна быть прекрасна? Marina & The Diamonds — Teen Idle

      Лорд Волдеморт: Дисковый телефон?       Я: Принцип работы почти тот же, что и с ручкой. Единственное, что это более масштабно, так как понадобится аналог ручных коммутаторов.       Лорд Волдеморт: И куча телефонисток.       У меня появилась железная уверенность, что Том улыбается.       Я: Домовые эльфы вполне справятся с этой задачей. Так и представляю, как они щёлкают пальцами и штекерами одновременно, осуществляя подключение связи.       Лорд Волдеморт: Прямо как дети в телеграфных службах Белла. Но тебя что-то смущает?       Видимо, и он меня чувствовал на расстоянии, читая между строк.       Я: Не могу отделаться от мысли, что можно было бы сразу перескочить несколько этапов и воплотить в себе не только Белла, но и Строуджера.        Лорд Волдеморт: Волшебный аналог АТС?       У меня перехватило дыхание.       Я: Обожаю, когда ты понимаешь меня с полуслова.       Лорд Волдеморт: Маленький гений, я бы спросил тебя, зачем что-то придумывать, если телефонные станции уже работают у маглов. Но… мало кто приобрёл бы пейджер, а ручки, имитирующую форму классического пера, тут же оказались в кармане у каждого волшебника, хоть функциональность схожая.       Я: Протестую! Пейджер имеет ограничения, которые моя ручка не имеет. Я бы сравнил её с функцией СМС мобильных телефонов. В кабинете магловедения уже давно стоит телефон, а профессор Сикандер — разъясняет пятикурсникам о его природе.       Лорд Волдеморт: Да ты уже определил своих потенциальных покупателей! Чувствую, что летучий порох скоро потеряет в цене.       Голова Криви протиснулась сквозь иллюзорную дверь:       — Не спишь?       Закрывать глаза и притворяться спящим было уже поздно.       Я отложил ручку, затолкнув её под подушку, и сделал вид, что нет ничего интереснее книги у меня в руках.       В отличие от старосты школы, у нас не было своих комнат и наше положение ничем не отличалось от положения остальных учеников. Каждая кровать в общей спальне, тем не менее, сочеталась с изножьем, перетекающим в письменный стол, и двумя шкафами по обе стороны от изголовья: один книжный, второй — платяной. Вся эта конструкция умещалась меж трёх иллюзорных стен и одной реальной, на которые накладывался целый набор чар: полог тишины, своего рода дезиллюминационное заклинание, не позволявшее подсматривать снаружи, невидимый щит — так, на всякий случай, чтобы шутники со спины не кинули мерзостью какой-нибудь — и, разумеется, запечатывающие чары, которые не позволяли пройти сквозь иллюзорные чары никому, кроме владельца кровати, если того не было в «комнате» или если тот сам закрывался внутри, чего я не сделал, как обычно ожидая, что кому-нибудь понадобится помощь.       Колин надул пухлые губы:       — Ты всё ещё на меня в обиде, Гарри-и?       Я промолчал, показательно перелистнув страницу.       — Ну я же не специально, — он сел на край моей кровати и потянул за уголок одеяла, вынудив вцепиться в него пальцами.       — Прекрати, — цыкнул я, не отрывая взгляд от книги.       — Я лишь сказал, что у тебя в шкафчике лакричные палочки, Эклеры Ириски, шоколадные шарики и батончики. «Коллекция сладостей» — вот что я сказал. Ни о каких волшебных дилдо речи не шло, — вновь заныл он. — Я что, виноват в том, что они исковеркали мои слова?       Ручка под подушкой завибрировала, и я нахмурился.       — Мне некогда, Колин.       Насупившись, он дёрнул за одеяло, вырывая его из моих рук, и придвинулся ближе.       — Ты не можешь дуться на меня вечно, — заключил Колин.       — Я не дуюсь, просто не понимаю, какого чёрта ты обсуждал содержимое моего шкафа с альфами Хаффлпаффа.       — Они спросили… — выдал он и поджал губы, когда я резко скосил взгляд.       — Спросили что?       Криви начал потирать ладони и вновь скривился.       — Колин? — вложил я всю свою строгость в голос.       — Спросили, не прячешь ли ты своего альфу в шкафу, — признал он на одном дыхании.       В смысле?       — Не понимаю, — я даже присел, откладывая книгу, внутри которой находилась тонкая тетрадь для переписки с Томом.       — Они предположили, что ты держишь его под оглушающими чарами и… ну, — Криви замялся, а я уже всё понял, когда он шепнул: — Ну, пользуешься его причиндалами, когда приспичит. Они начали смеяться над предложением вызволить бедолагу из рабства, а я разозлился и сказал, что в твоём шкафу, кроме одежды и сладостей, нет ничего. Они спросили, что же это за лакомства такие волшебные, будто не верили мне, и я перечислил…       Ох, Колин-Колин…       — Язвить я не умею, — потупился он, — поэтому вышло так по-дурацки всё.       — Не надо, не встревай, — покачал я головой. — В следующий раз просто проигнорируй их.       — Я бы так и сделал, — ноздри Колина раздулись, — если бы среди них не было Седрика. Не знаю, какая муха его укусила летом, но с начала курса он ведёт себя как самодовольный говнюк. — Криви подёргал себя за губу, и недовольство в его голосе тут же превратилось в завуалированный интерес, когда он спросил: — Вы с ним поссорились, Гарри?       С непониманием уставившись на Колина, я скривился.       — Или ты его отшил? — напрямую спросил тот.       У меня невольно вырвался смешок:       — Как можно отшить того, кто и в чувствах-то не признавался? Да и с чего ты это взял?       — В прошлом году вы проводили много времени вместе… — туманно протянул Криви, — разве не к этому всё шло?       Я вздохнул.       — Знаешь, с альфами ведь не только встречаться можно, но и дружить.       На его щеках выступил румянец, а глаза влажно заблестели.       Я прикусил язык, сразу поняв, о чём он подумал.       В прошлом году произошёл весьма неприятный случай, из-за которого Криви рассорился со своим лучшим — и я бы заключил оба слова меж кавычек — другом, Найджелом Уолпертом, и его альфой, Ангусом Мэтлоком, который с Колином тоже был в приятельских отношениях. И всё потому, что Мэтлок начал приставать к нему, когда Уолперт не видел, о чём Колин незамедлительно рассказал другу. Найджел не поверил ему, выставив всё так, будто это Криви пытался увести у него парня, а не получив своё, решил их рассорить.       Я старался держаться в стороне от любовных разборок других омег, но вскоре мне пришлось вмешаться: Найджел подлил Колину дыбоволосное зелье вместе с икотным, а затем раздувающий раствор вкупе с зельем чихания. Бедолага пытался объяснить мне, что с ним, но не мог, постоянно чихая, а чем больше он чихал, тем сильнее его раздувало; чем сильнее раздувало, тем пуще он рыдал, начиная вновь чихать…       Замкнутый круг.       Уолперт не просто мстил — и главное, за что? — или пытался унизить, а хотел сделать из Колина посмешище. Тот несколько месяцев был похож на тень прежнего себя. Я пытался ему доказать, что с такими друзьями и врагов не надо, однако тяжело заставить другого человека смотреть на всё со своей точки зрения и отказаться от собственных убеждений, даже если у тебя на руках куча убедительных аргументов.       Это я понимал, как никто другой.       Случай не был единичным: Колин признался тогда, что за последние два года не только Мэтлок, но и Коппер, и Флит, и О’Флаэрти пересекли черту. Ничего серьёзного, конечно, лишь намёки на «заинтересованность» альфы в омеге, но после этого Криви явно не мог вернуться к прежним приятельским отношениям, чувствуя себя мишенью, как он выразился.       Стоило ли мне удивляться тому, что буйство гормонов резко обозначило границы между нами? Или вздыхать с облегчением из-за того, что я способен водить дружбу с альфами, потому что для отношений они обращают внимание на таких, как Криви?       «Это всё твои комплексы!» — ответили бы в один голос Гермиона и Драко, а Рон бы кивнул, активно подрабатывая у них подпевалой.       Комплексы не комплексы, а таково было реальное положение вещей, которое меня вполне устраивало — наверное? — до помешательства кое на ком.       В свою пользу могу сказать, что в своих близких я был уверен и не представлял такой ситуации, в которой Рон бы распустил руки, а Гермиона — публично высмеяла бы меня, обвинив во всём.       — Зато Эрни вмешался и разогнал их, — доверительно сообщил Криви и мечтательно улыбнулся. — Такой шум стоял, я думал, у меня перепонки лопнут.       Да уж. Не бывает худа без добра: сам Кевин положил глаз на бету, когда этот рыцарь без страха и упрёка — по совместительству староста Хаффлпаффа — отстаивал его позиции. Видимо, точно так же, как и мои, что меня не сильно удивило: Макмиллан не терпел пренебрежение субординацией, будь то внутри факультета или же между, а публичное высмеивание другого старосты — это акт неуважения, за который можно и отработку получить на целую неделю: котлы Снейпа сами себя не очистят, трофеи Трюк — не отполируют, а грядки Хагрида — не польют. Я уважал его способность сохранять хладнокровие в любой ситуации, хотя мы были более дружны с Ханной, второй старостой трудолюбивого факультета, и Энтони Голдстейном, старостой Рейвенкло.       — С кем ты там переписываешься так активно? — заинтересованно улыбнулся Криви, когда ручка загудела — важное сообщение? — и попытался заглянуть в мою тетрадь, которую я тут же захлопнул вместе с книгой.       Если сообщения не перечёркивать, те сохранялись на страницах, а я, как последний дурачок, хранил свою переписку с Томом. В надёжном месте, конечно.       — Дописываю эссе на тему волчьего противоядия, — не моргнув и глазом соврал я.       Не хватало только добавить «честное гриффиндорское». Благо, что Снейп не позволял нам скучать даже после уроков, так что его заданиями всегда можно было прикрыться, не вызывая подозрений.       — В десять вечера?       — Да, Колин, в десять вечера, — повторил я, многозначительно глянув в сторону двери.       — Ой, — спохватился он, — а можно у тебя шоколадку стащить?       — Ты же не ешь после шести.       — Перенервничал из-за этой всей ситуации, — его и без того бледная кожа стала почти прозрачной, словно он вновь вернулся мыслями к произошедшему, и я махнул рукой в сторону шкафа.       — Хоть десять забирай.       — Ты лучший, — буквально засиял Колин и, распахнув мою святыню, изъял дражайшее произведение искусства в виде батончика с тончайшей прослойкой из карамели и кокосовой стружкой на свет, а затем засунул тот себе в кармашек пижамной рубашки. После, видимо хорошенько подумав, спрятал там же и второй — мало ли одна шоколадка напряжение не снимет.       Невольно улыбнувшись, я заметил, как он внезапно поморщился и печально вздохнул.       — Теперь-то что?       — Живот болит. Эструс нестабилен… и это ужасно, Гарри. У Ж А С Н О, — забавно округлил глаза он и, вытащив шоколадку, пробубнил: — Сколько ещё мне это терпеть?..       Подозреваю, что тяга к сладкому была вызвана далеко не стрессом и что нестабильность цикла Колина была обусловлена тем, что Эрни был бетой.       — Ты не ходил к Помфри?       — Мне придётся объяснять ей всё, когда и с кем… и почему всё так, — понизил он голос, краснея.       — Она врач, Колин. Не думаю, что её интересует твоя личная жизнь.       Это я немного слукавил. У мадам Помфри словно было несколько личностей, и режим курицы-наседки включался с лёгкостью.       — Может, ты сходишь?       Теперь уже я округлил глаза:       — И что я ей скажу?       — Попросишь дать тебе зелье… — пискнул Криви и откусил шоколадку, начав нервно жевать.       — Зелье для стабилизации цикла, которого у меня нет? — с толикой скепсиса уточнил я и поправил очки, которые успели сползти на кончик носа.       — Она-то не знает, что у тебя его нет… Не будет же Помфри просить тебя снимать штаны и показывать?       — Вот, — проворчал я, приманив обычное обезболивающее зелье, и кинул его поверх покрывала, — прими. Не хочешь к ней ходить, тогда терпи — само пройдёт со временем, — но подставляться и лгать ей из-за такой глупости я не буду.       Лгал я всегда на ходу и всегда нелепо, вредя прежде всего самому себе.       Криви сделал несчастные глаза, и мои подозрения, что привело его ко мне именно это, усилились.       — Гарри… — протянул он, вновь присев на край кровати.       Нахмурившись, я наблюдал, как Колин начинает теребить разорванный край бумажной обёртки. Брови то сходились на переносице, то расходились, словно он пытался решить какую-то сложную задачу.       Вздохнув, я поинтересовался:       — И какое же препятствие не позволяет тебе заглянуть к врачу?       Он посмотрел на меня, потом опустил взгляд и громко вздохнул.       — Ну?       — Там Найджел. Две недели будет валяться в палате! — выпалил Криви и вновь тягостно вздохнул.       Я нахмурился.       — И что дальше?       — Ему только дай повод, чтобы посплетничать обо мне. А тебя он избегает…       Что правда, то правда. После назначенного мною наказания его ветром сдувало, стоило нам оказаться в одном помещении.       —…Я бы и сам пошёл — он наверняка уже спит, — но нам нельзя покидать спальни после отбоя, а тебе можно: ты же староста, — весомо заключил Криви и посмотрел на меня с затаённой в глазах надеждой.       Может, язвить он и не умел, но хитрил отменно.       — Твоё состояние можно счесть достойным неотложной медицинской помощи, — напомнил я угрюмо, — и в таком случае ученикам разрешено пойти в больничное крыло в любое время суток.       — Да? — округлил он глаза, строя из себя дурачка.       — Колин, — с нажимом протянул я.       — Ну ладно, знаю я, что можно! Прошу тебя, сходи-и-и, — отчаянно зашептал он.       — Найджел вас всё равно не услышит, — использовал я свой последний аргумент.       — Но увидит! Этого ему хватит, чтоб придумать что-нибудь изощрённое… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — взмолился он. — Я куплю тебе целую тележку сладостей, хочешь?       — Нет, не хочу.       — А что тогда?       Повисла напряжённая тишина, которую нарушал мерный звук работающих челюстей. Колин тщательно пережёвывал и не отводил пытливого взгляда, чем начал меня нервировать. Создалось такое ощущение, что в случае отказа он планировал провести здесь всю ночь, опустошая мои запасы.       — Ладно, — обречённо отозвался я, мысленно чертыхаясь. — Будешь мне должен.       Вот зачем я согласился?       Криви снова подпрыгнул, едва не начав хлопать в ладоши, и тут же поморщился, замерев, словно раненное животное.       По всей видимости, опять скрутило.       — Что с Найджелом? — спросил я.       — Обсыпной лишай, — скривился он.       На мгновение мне стало даже его жаль. Всего лишь на мгновение.       — Пока прими зелье.       — Я могу подождать тебя здесь?       Ещё чего.       — Иди к себе, — строго сказал я.       Подхватив флакон, он медленно поднялся, по моему тону поняв, что не имеет смысла спорить сейчас.       — Иди, — поторопил я его, сползая с кровати.       Колин вновь глянул на меня своими влажными, щенячьими глазами, в которых горела безмерная благодарность, и исчез за иллюзорной стеной.       Чем раньше пойду, тем быстрее вернусь и отпишусь Тому.       Оделся я быстро: просто накинул мантию и сунул ноги в высокие сапоги для квиддича, в которые заправил низ пижамных штанин. В это время риск столкнуться с кем-то, кроме самих профессоров и зануды Филча, был минимальным. А те немногие, что решились на ночную вылазку, сами разбегутся, едва завидев меня, чтобы не получить выговор.       С одной стороны, Драко был прав: мне не повредит капелька здравого эгоизма. Но с другой, как тут откажешь? Может, когда-нибудь и мне понадобится помощь в этом деле, и я бы не хотел получить отказ. Да и жалко мне было Колина: пока что мне было невдомёк, насколько это неприятно, и если быть честным, то, что никто и ничто не угрожало моей пятой точке, радовало именно отсутствием неприятных последствий для моего организма — во всём надо искать плюсы или постигайте азы самоубеждения вместе с Гарри.       Как сказал Рон, о пестиках и тычинках нам и правда рассказали ещё в двенадцать лет. Возможно, рановато, но в отличие от нас, омег мужчин, у женщин начинался цикл примерно в двенадцать-тринадцать лет. Позже, в четырнадцать, Герберт Бири углубился в тему, где пестики и тычинки перестали ими быть. Он назвал исчезновение течек и гона, присущих омегам и альфам, частью биологической эволюции. Профессор бормотал про горилл, шимпанзе, которые отделились от предков людей; бормотал про борцов с теорией Дарвина и найденные маглами останки древних людей, относящихся к определённым историческим периодам времени, которые позволяли найти недостающее звено… И ничего из этого не помогало ответить на вопрос: как во всё это вписались мы?       Можно легко предположить, что, в отличие от бет, мы казались тем самым потерянным звеном — родственными двуногими. И теорий на этот счёт существовало достаточно: одно направление состояло из версий событий, совершенно противоположных, другое — занимало некие особенности первых теорий и развивалось в новых направлениях. Каждый год можно было услышать о новом открытии в этой области и в том, чтобы пролить свет на истину, были заинтересованы и маглы, и волшебники.       Первая из наиболее распространенных теорий гласила, что это результат заражения, то есть «неблагоприятное воздействие на геном привело к появлению мутации». Что же это было за воздействие такое? Укус оборотня, естественно. Верования в волков-оборотней были распространены повсюду, оттого и неудивительно, что мифические для маглов ликантропы — реальные же для нас — стали тем самым связующим звеном. Сами же оборотни только разводили руками, дескать, если наш укус и послужил чьей-то эволюции, то почему вы не превращаетесь в полнолуние и не воете на луну вместе с нами?       Однако нельзя отрицать, как на то указывают некоторые исследования в области ликантропии, что нынешние оборотни сильно отличаются от своих предков: то были не люди, а человекообразные волки, которые не могли принимать иную форму и не могли обращать других людей через укус. Скорее всего, если предположить, что теория верна, неблагоприятное воздействие было сродни болезни, как и сама ликантропия на сегодняшний день, что, конечно, многими отрицалось.       Другие же утверждали, что оборотни здесь совершенно ни при чём и что, если и могли нам что-то передать, так это исключительно бешенство. Для них мутация была самопроизвольной, и обусловлена она была постепенным угасанием вида. Выживание побудило нас эволюционировать: половой цикл изменился вместе с нашим строением, перенастроившись на поиск идеального партнёра для спаривания, при этом отключая возможность избирательно отвечать на раздражители, кроме одного: феромона альфы. Во время течки совершенно неважно было, знакомы ли вы вообще, его социальный статус или достижения в стиле самый сильный охотник в племени, а исключительно феромон — в чём частично воплощаясь теория истинности. Во время проэструса омега определял по запаху, кто ему больше подходит, и, когда начинался эструс, призывал феромоном этого альфу, что, в свою очередь, запускало у того бешеную выработку тестостерона, побуждая к гону.       Иногда я даже завидовал тому времени, когда отношения были столь по животному просты… Зачем какие-то ухаживания, заигрывания и прочая нервотрёпка — нравится не нравится? Хочет не хочет? Любит не любит? — когда можно было потечь и призвать того, от кого лучше всего пахло? А потом он оставался рядом, наплевав, толстый ты или худой, косой или, может, рябой.       Многие романы до сих пор всё так и описывали:       «Он задел меня плечом, и я обернулся. В нос забился тягучий запах, от которого у меня ноги подкосились. И вот он я, невзрачный омега с паклей на голове, стою перед этим шикарным альфой и понимаю то, что изменит мою жизнь навсегда.       Это он, тот самый: моя истинная пара.       — Я нашёл тебя, — хрипло сказал альфа.       И мы соединили наши уста в чувственном поцелуе».       Чего греха таить, даже я мечтал о таком в своих мокрых снах, что Гермиона называла типичной омежьей придурью, а я, в свою очередь, указывал ей на внутренний сексизм, на что она отвечала, что внутренним это никак быть не может, потому что мы разного подпола.       В любом случае встаёт вопрос, насколько этого хотел сам омега и насколько его вынуждала собственная природа. Быть рабом своего тела было скорее наказанием, чем привилегией, и в действительности, я бы не хотел — если на минуточку представить — перестать себя контролировать на три-четыре дня и быть отодранным каким-то мимо проходящим незнакомым альфой. Чтоб потом произвести на свет от двух до пяти детей за раз, из которых выжила бы только половина, и то, если повезёт, а следом повторить всё, может, с тем же самым альфой, а может, другой какой мимо пройдёт: как было установлено биологами и прочими научными светилами — древние омеги были на удивление плодовиты, в отличие от нынешних нас.       Жестокое время.       Третьи придерживались более традиционных взглядов, если это можно было так назвать. Первооткрыватели подчёркивали, что беты проделали свой путь от накалипитека, доисторического гоминида, которого можно считать последним общим предком, после которого эволюция людей и обезьян пошла разными тропами, но, выявили они, что альфы и омеги свой путь проделали от другого доисторического гоминида, чьи останки были обнаружены не в Кении, а чуть ниже — в Танзании. Название этому милашке лаэтолипитек или «обезьяна из Лаэтоли», и он стал не последним, а первым. От накалипитека он отличался тем же, чем и алжирипитек: относился к мокроносым приматам, будучи близким родственником лемурообразных, — Бири долго разглагольствовал на эту тему, что, как и предполагают на наш счёт, лемуры тоже независимо эволюционировали, чем вызвал мою искреннюю заинтересованность и дружные зевки в классе, пока профессор не рассказал историю «отпечатков Лаэтоли».       Это была цепочка следов двух шедших вместе созданий: одно более крупное существо могло быть альфой, другое — омегой. Рядом же было несколько цепочек следов мелких копытных.       Своеобразная доисторическая романтика.       Остальные аргументы в пользу этой теории происходили из сравнения и поиска схожего поведения и черт. К примеру, тема феромонов и вомероназального органа. Лемуры обладали запаховыми железами на запястьях, во внутренней стороне локтя, в области гениталий и на шее. Первые омеги имели тот же набор желёз, который позволял им, цепляясь за всё подряд, оставлять след своих феромонов, указывая путь альфе. Также типичной характеристикой представителей этого вида является половой мономорфизм — в большей или меньшей степени, — который хоть и не относится к первичным половым признакам, но вполне мог сыграть роль в существовании омег, мало чем внешне отличающихся от альф.       С одной стороны, сравнение может показаться глупостью, с другой — альфы и омеги мужчины, выращенные в одной и той же среде и посвятившие себя одному и тому же роду занятий, не отличались размером: омеги также могли быть мускулистыми и высокими; не отличались они и волосяным покровом: у обоих росла борода; никаких различных окрасок, так как они могли быть блондинами, брюнетами, рыжими… То же касалось и цвета кожи. Так что, как указывал Бири, встречалась даже реверсия полового диморфизма, где омега был крупнее альфы, что было обусловлено необходимостью защищать потомство в случае отлучки самого альфы, который легко мог покинуть омегу и обслужить другую — да здравствует полиандрия! — что легко можно было встретить и среди лемуров, чьи социальные системы, естественно, варьировались.       Что до женщин омег, то их, можно сказать, не существовало. На наскальных рисунках изображали «чужаков» в типичной композиции бегущего за мамонтом племени, племени, которое встречало другое, где были изображены такие же люди и люди с неким отличием: грудью.       Да, то были женщины и мужчины беты, что вполне ожидаемо.       Более поздние рисунки схематически изображали более высоких омег и тех, что поменьше, явно отличающихся от первых наличием груди и присутствием ткани, что вылилось в несколько теорий: постепенно племена смешивались, и беты стали жить вместе с альфами и омегами или же в результате спаривания альф и бет женщин, рождались не только другие беты, но и омеги женского подпола. Похоже, что упомянутый мезальянс не всегда приветствовался. В некоторых племенах женщин омег считали проклятием, в других же — даром небес и праздновали их появление на свет, считая, что они принесут процветание.       Древние устои и постепенные перемены были увлекательны, как по мне.       Также сторонники этой теории, опять же, настаивали, что доминирование самок лемуров — перенесённое на доминирование омег над альфами во многих аспектах — объяснялось несоизмеримой потерей. Самка теряла больше, чем самец, поэтому в конфликте, где силы равны, всегда выигрывала, что снова вело в мономорфизму. Последним аргументом было само спаривание у этих млекопитающих и то, что происходило после него. Феромоны играли важную роль для них, и отметины усиливали свой запах во время брачного сезона, а самое главное — феромоны могли помочь синхронизировать график размножения, как происходило чаще всего между омегой и альфой. И в этом смысле особое внимание Бири уделил узлу у альф как эквиваленту копулятивной пробки, блокирующей репродуктивную систему, у самцов лемуров, — черта, которая, скорее всего, была и у лаэтолипитека. С этим утверждением были категорически несогласны приверженцы теории ликантропии, считающие узел эквивалентом луковицы у псовых, способствующей замку. Также они отстаивали моногамию между парами омег и альф — пара у волков образуется на всю жизнь; любители лемуров же тыкали их носом в очевидную полигамию не только со стороны омег, но и альф древности. И опять же они вступали в спор, потому что потомство лемуров состояло из одного-трёх детёнышей, в то время как было доказано, что омеги могли родить до пятерых детей или — щенков, — как уточняли любители оборотней.       Споры не прекращались до сих пор, а для почитателей теории мультивселенной всё вообще было не так. Эти были из тех, что взяли несколько теорий и смешали их, явив миру свою. На Земле существовали беты или просто люди двух полов: женщины и мужчины. А мы, альфы и омеги, переместились сюда с другой версии Земли, когда случилось какое-то мистическое сопряжение сфер. Гибридизация постепенно изменила нас, сделав более похожими на бет, а бет на нас — так появились женщины омеги и со временем довольно-таки редкий подпол — женщины альфы.       Можно сказать, что это была та же самая параллельная эволюция, только на разных Землях. Подобная теория для маглов была отчасти смехотворной, что до нас, живущих бок о бок с гоблинами и домашними эльфами, которые прибыли с незнакомых, разрушенных какой-то катастрофой земель, о которой даже они не помнят, подобные вариант нельзя было исключать.       А дальше всё то же самое. Смешение объясняло постепенную атрофию и последующее исчезновение почти всех запаховых желёз, кроме тех, что остались на шее, но производимый ими «феромон» был столь слаб, что его едва можно ощутить, уткнувшись омеге или альфе в шею. И даже так тот почти всегда был замаскирован парфюмом: наш вомероназальный орган, который играл ключевую роль в восприятии чужих феромонов, со временем частично начал атрофироваться ещё в утробе, потеряв свою чувствительность. Поэтому феромон, описанный в романах всегда невероятной комбинацией запахов — шоколад и ваниль, море и трава, апельсин и корица, бла-бла-бла, — мог восприниматься далеко не дивным, а даже откровенно неприятным: можно пахнуть лесом и розами, а можно тухлой рыбой или чесноком. Это всего лишь был запах человека. Как сказал Бири, сколько-то там генов рецепторов были изменены, но не все. У бет вроде около восьмидесяти пяти процентов, а у нас в среднем от шестидесяти до семидесяти — надо будет повторить перед экзаменом, — это вкупе с едва действующими железами, вырабатывающими феромон в невероятно малых количествах, служило приблизительной идентификации представителей одной семьи (во избежание инцеста) или противоположного пола, способствовало связи омега-дитя, также могло сыграть ключевую роль в том, на кого мы обращаем внимание — интерес и первое впечатление, — но никак не позволяло нам усиливать своё влияние на кого-то или чуять, что вот мимо идёт омега, у которого началась овуляция, или что рядом сидит возбуждённый извращенец альфа. Безусловно этот процесс стал бессознательным, каким всегда был у бет.       Что до эструса… Да, Гермиона ныла, что у неё начались «месячные», мы же, омеги мужчины, предпочитали использовать синонимичный термин «регулы» или же вообще запутывали своей данью прошлому и до сих пор бездумно называли это эструсом. В действительности же овуляция давно стала скрытой и перестала быть чем-то ощущаемым для нас или способным повлиять на наше поведение, помимо более предрасположенного к сексу настроения, как поговаривали некоторые — мне-то откуда знать? Впрочем, регулы слегка разнились с женскими, что нам позволяло продолжать использовать это название, хоть и пренебрегая этимологической точностью. В отличие от женщин, у омег мужчин они начинались не в период полового созревания, а после первого сексуального опыта с альфой или бетой. Что для женщин являлось нарушением, грозящим разными проблемами, включая бесплодие, у нас было нормой: опсоменорея — увеличенная продолжительность цикла (аж до трёх месяцев) — и гипоменорея — скудные регулы. Просто наши процессы были замедленны. Это можно было счесть за плюсы, если бы не характерная, но усиленная дисменорея, которую можно было пережить, запасаясь целым комплексом зелий.       По словам Бири, эволюция, едва затронувшая альф, хорошенько потрудилась над репродуктивной системой омег. С одной стороны, возможно, что этому послужило то, что, как вид, мы со временем стали совокупляться, игнорируя периоды течки и гона, то есть на протяжении всего репродуктивного цикла, а не только во время овуляции, и со временем в эстральном цикле пропал смысл. С другой — профессор намекал, что, быть может, это показатель того, что в далёком будущем омеги мужского подпола исчезнут, чему свидетельствует появление женщин альф — единственных способных выносить нашего ребёнка.       Много ещё было разных деталей, которые надо было учитывать, как последовательность нуклеотидов множество раз претерпевала изменения, которые касались и белков, что приводило к появлению новых возможностей, изменению структуры ткани и формированию новых органов, что, в свою очередь, упёрлось в эволюцию плаценты. О да, инверсия процесса подготовления матки, развитие слоя клеток, служащих сенсорами и отторгающих эмбрион с хромосомными изменениями… Такое же наблюдалось у гиен: переход со временем от эндотелиохориальной плаценты к гемохориальной — говорить о беременности я не стеснялся только в таком ключе, как о процессе чисто биологическом и никак меня не касающемся.       «Не хотите прочесть лекцию малышам, мистер Поттер?» — две недели назад поинтересовался Бири. И я представил, как вываливаю на них кучу совершенно неинтересной в их возрасте — да и в любом другом для многих — информации и в конце добавляю фирменную шутку профессора: «И поэтому наша животная суть со временем спрятала «коготки» в ожидании нового витка эволюции или очередного сопряжения сфер, которое подкинет в наш мир рептилоидов, к примеру, и тогда, может, в далёком будущем, омеги станут откладывать яйца». Шутка, за которой последует смешанная реакция: все, за исключением слизеринцев, перестанут смеяться.       Нет уж, пусть тема меня всегда и интересовала, так как я всегда пытался понять, почему я такой — и да, речь не совсем о том, что я омега, но и это тоже, — однако Бири умел всё упрощать, объясняться с детьми и заменять вомероназальный орган на «маленькие отделы внутри вашего носика», заставляя их при этом дёргать себя за нос в поисках этих ямок, или «половой мономорфизм» превращать в игру «найдите семь отличий». Я же теорию ликантропии преподнёс бы в качестве некой вирусной эпидемии, углубляясь в мобильные генетические элементы, которые, единожды инфицировав нас, внедрились в наше ДНК, перетерпели со временем некоторые изменения и остались с нами навсегда, внося свой вклад в эволюцию генома. Ведь отчасти так и произошли многие изменения, которые превратили древних обезьян в людей, но вряд ли дети начнут аплодировать моей гениальности, в которой даже я сильно сомневался — всё же мои знания были поверхностными и, можно сказать, совершенно лишними для той профессии, которую я выбрал. Однако всегда можно было использовать коронную фразу Бири: «И это, дорогие мои, только начало активного изучения, и «язык», на котором записана наша наследственная информация, не до конца понятен, а использование данных, полученных при расшифровке нашего ДНК, ещё только начинается, но в ближайшие годы стоит ожидать удивительных открытий!»       В общем, я заранее знал, что к экзамену Бири я готов, а вот проверку маленькими альфами, бетами и омегами просто не хочу проходить, поэтому даже не сомневался, отказывая профессору. Вместо меня тот попросил об этом другую старосту, но не упоминал, кого именно. Скорее всего, это была Падма — ей всегда нравилось сюсюкаться и строить малышню.       И всё же ответ на вопрос, почему я такой, был — само собой, та самая генетическая предрасположенность к лишнему весу, — но и другой ответ был правильным: физическая активность и правильное питание могут изменить выраженность экспрессии около двенадцати генов, отвечающих за ожирение — ингибировать, причем до полного выключения, — что в устах Гермионы звучало проще, а именно «есть надо меньше и трахаться — больше».       Это, конечно, была шутка… Ну, я на это надеюсь, по крайней мере.       — Гарри, что-то случилось? — раздался взволнованный голос мадам Помфри.       За этим пространными размышлениями я даже не заметил, как добрался до больничного крыла и зашёл в палату.       И без приключений, надо заметить.       — Простите, что беспокою вас в столь поздний час, — извинился я, выигрывая для себя немножко времени.       Моим первоначальным намерениям подумать, что именно ей сказать, по пути сюда воспрепятствовала типичная рассеянность, поэтому я стоял истуканом и хлопал глазами, осознавая, что до щенячьего взгляда Колина мне далеко, как до Луны. А Помфри смотрела внимательно этим взглядом, который бывает только у врачей: поощряющим, приглашающим рассказать все тайны своего тела, чтобы те сразу были проанализированы, после чего диагноз не заставил бы себя ждать. Она четыре раза прописывала мне диету и четыре раза я садился на неё, держась ровно неделю или полторы, а затем случалось нечто такое, что побуждало меня к срыву, будь то очередной конец света, которые мне как старосте приходилось разгребать, экзамены — нервы, нервы, нервы! — ещё более едкие смешки из-за «худеющей-пышки-Поттера» — почему мы должны обедать все вместе в одном огромном зале, где нельзя ничего ни от кого утаить, чёрт побери? — внезапный экзистенциальный кризис (их я ненавидел больше всего), когда накатывала грусть и вселенская тоска, не трогавшая только мой голод почему-то, или творческий ступор, из-за которого я чаще всего срывался.       Отговорка, что мой мозг нуждался в глюкозе, чтобы творить, была недостаточно веской, чтобы я ею пользовался. А утончающий эликсир доктора Пингуиса вызывал у меня только несварение. «Попрощайтесь с лишним жиром навсегда!» и «Долой волшебные фунты!» — так я и поверил.       — Ты начинаешь меня беспокоить, — произнесла мадам Помфри, сощурив глаза, отчего мимические морщинки сплелись в плотную паутину вокруг них.       — Это несколько деликатный вопрос.       — Всякий вопрос здоровья — деликатный, — терпеливо кивнула она.       В этот момент одна из кроватей заскрипела и показалась белобрысая макушка, которая тут же исчезла за ширмой.       Найджел.       У Помфри был свой кабинет, но она им почти не пользовалась, всегда разбираясь с делами в приёмной. Так у неё была возможность наблюдать за пациентами: помощников «категорически» не хватало, на что она часто жаловалась. В действительности раз в месяц директор находил двух добровольцев, каждый из которых вылетал быстрее любого обезоруживающего заклятия из-за некомпетентности и поставленного Помфри диагноза, гласящего, что у нынешних новичков из Мунго «руки из одного места растут, и вылечить это даже она не способна».       — Мы могли бы обсудить мою проблему с глазу на глаз? — попросил я, глянул в сторону дверей: одна вела в тот самый кабинет, другая в её покои.       — Конечно, — кивнула она, и над нами завис плотный купол полога тишины.       Ну хоть так. Вряд ли Найджел рискнёт подсматривать, что за лекарственный набор мне вручат.       — Мне нужно зелье для регуляции цикла, — выдавил я скороговоркой.       Помфри задумчиво коснулась лица, затем поправила шапочку, разглядывая меня всё тем же проницательным взглядом.       — Твоим первым партнёром был бета, или же альфа не эякулировал внутрь?       — Второе… — сделанный мною поспешный выбор я произнёс медленно, будто раздумывая, чтобы ложь казалась правдой, а последующая пауза была результатом осознания собственной глупости.       Лучше бы подумал прежде, чем выбирать…       Помфри вздохнула:       — Гарри, лекарственная эффективность подобных зелий до сих пор весьма спорная. Они могут облегчить общее состояние, но стабилизируется оно со временем. В твоём случае волноваться вообще не стоит: в следующий раз не предохраняйтесь.       Кто ж меня за язык-то тянул!       — А… а риск? — я нервно поправил очки, прижав их к переносице и надавив.       Знал я прекрасно, что никакого риска не было.       — Если развеять миф, которыми родители пугают подростков омег, то в первые год-полтора риска беременности не существует — ановуляторные циклы.       Помфри сдержанно улыбнулась.       — М… — Наверное, моё лицо сейчас отображало цвета собственного факультета: — Я знаю это…       — Я знаю, что ты знаешь, Гарри, — усмехнулась Помфри. — Но почему-то не хочешь говорить мне, в чём проблема. Здесь нечего стесняться.       Наверное, есть люди, которые только в мыслях могут изъясняться логично и выглядеть солидно перед своим внутренним взором, потому что у меня связь между речевым аппаратом и мозгом напрочь отсутствует.       — У меня нет возможности снова, кхм… — Я кашлянул. Голос осип. — Нет возможности повторить это, мадам Помфри, — и вот здесь я должен был сказать, что мы расстались (пусть я буду лучше брошенкой), но вместо этого я ляпнул: — Я не знаю имени этого альфы.       Надо отдать ей должное — она даже в лице не поменялась. Напротив, взгляд из изучающего стал предельно серьёзным, и лишь две глубокие складки меж бровей указывали на уровень её эмоционального напряжения.       — Гарри, — вкрадчиво начала Помфри, — пожалуйста, уточни, что ты имел в виду… Это было изнасилование?       Мои глаза полезли на лоб, и я активно замотал головой.       — Нет!       Скорбные складки собрались и вокруг её рта, когда она задала следующий вопрос:       — Ты находился в нетрезвом состоянии? Может, тебе что-то подмешали и ты не понял, что происходило?       Я снова начал трясти башкой, как Сириус в своей анимагической форме.       И что мне сказать? Что в комнате было темно? Что я ополоумел от чужой красоты и даже имени не спросил?..       Похоже, румянец дошёл до кончиков ушей — те горели, — и я шумно выдохнул. Помфри подалась вперёд, сложив руки в замок, и вполголоса уточнила:       — Это было добровольно?       Я смог лишь кивнуть, после чего её брови взметнулись вверх, а в голосе прорезалось изумление:       — Ты посещал Красную аллею?..       — В помещении было темно, — едва не выплюнул я совершенно непонятную, крутящуюся на языке фразу. Если помирать, так с музыкой, похоже, решил мой здравый смысл: — И он красивый, ну… я увидел его во мраке. Ну… и вы понимаете…       Ещё и это дурацкое «ну» передалось воздушно-капельным путём от Колина.       — Ты оплатил его услуги, — заключила она за меня, поджав губы.       Вход на Красную аллею располагался в Лютном переулке. Как гласило название, улица была окутана алым и розоватым туманом света волшебных вывесок и была знаменита не столько ночными клубами, сколько борделями на любой вкус: альфы, беты, омеги, волшебники, маглы, также представители других рас, как оборотни, вейлы, вампиры, полувеликаны и даже кентавры работали в подобных весёлых домах, по слухам.       Бордели, конечно, публично именовали себя увеселительными заведениями, но мало кто ходил туда просто потанцевать или выпить: так или иначе за этой прелюдией следовало нечто более откровенное, будь то стриптиз или же покупка чужого времени. В этом случае моя ложь была частичной: мы там и правда бывали с Роном, Гермионой и Драко, который как раз и затащил нас в «Колдовскую розу».       «На всё надо посмотреть хоть раз в жизни», — кричал он, когда Гермиона морщилась из-за громкой музыки, а Рон из-за сильных эманаций. Всё заведение пропахло аналогом магических феромонов, которые всего лишь так назывались, но феромонами, по сути, не являлись. Это была чистая магическая сила, излучаемая в большей или меньшей степени, следуя желанию волшебника. Во время сражения, когда дуэлянты кланялись, её короткий, но мощный выброс был приветствием — визитной карточкой, которой ты швырял в противника. Ровное, мерное распространение могло успокоить — чем мы, как старосты, часто пользовались, когда случались чрезвычайные ситуации, способные вызвать волнение и даже панику среди студентов. Но использовали её не только в качестве приветствия, устрашения или ради успокоения особо нервных, но и для соблазнения, что и создало некое сравнение с феромонами. Разумеется, воспринимали эти сигналы только мы да другие волшебные расы, и ощущалось это совершенно иначе в каждой ситуации: во время дуэли это могло быть подобно пощёчине, когда требовалось успокоить — плотному облаку, скрывающему от мнимых угроз, а вот в клубе чудилось оседающим привкусом на губах и запахом, которых в действительности не существовало, ведь магия не пахнет и не имеет вкуса — спросите у маглов, — дрожью внутри и выступающими пупырышками мурашек на коже — это будоражило, приглашая попробовать на вкус губы волшебника, которому принадлежал магический след. О том, что происходило во время секса по ощущениям, я мог только догадываться с чужих слов, но Гермиона всегда говорила, что это нечто незабываемое и что ей даже жаль маглов, не способных соединиться с другим человеком на подобном уровне.       Наверное, именно тогда я подумал, что, если уж совсем отчаюсь, всегда можно обратиться в одно из таких заведений. Некоторые из них обеспечивали полную секретность и дарили не просто секс на одну ночь с продажным альфой, а мечту: тебе позволяли обмануть себя на день или на два, когда этот альфа не только предоставлял тебе своё тело, но и играл роль возлюбленного, ведь несчастных людей на этом свете много. Ему было маловажно, какой я, пока в моём кошельке было достаточно галлеонов, чтобы оплатить созданную им иллюзию.       Нет, покупка парня — это, безусловно, печально, но безвыходных ситуаций не бывает.       Видимо, выглядел я так себе, потому что Помфри потёрла уставшие глаза и громко вздохнула:       — Гарри, я ни в коем случае не осуждаю, но это не решение. Тем более тебе нет восемнадцати, чтобы посещать заведения подобного типа.       Фраза, которая почему-то меня тут же вытряхнула из меланхоличного состояния и взбесила.       Я слишком часто это слышал за последнее время.       — Возраста согласия я достиг, мадам Помфри. Оплата услуг подразумевает контракт, а контракт и есть воплощение самого согласия.       Диета — не решение, заедать свои проблемы — тоже, сбросить лишний вес ради кого-то — без толку, ради себя — тоже, объёмная одежда — не выход, купить себе альфу на ночь — тоже.       Тогда что мне поможет, позвольте узнать? Раздеться и бегать голышом по Большому залу, доказывая, насколько сильно я себя люблю и принимаю?       — Раз вы не осуждаете, то выпишите мне рецепт, пожалуйста, — нейтрально отозвался я, не желая вступать с ней в спор.       В конец концов, чьи услуги я оплачиваю и к кому хожу за удовольствием — исключительно моё дело.       — Я пропишу тебе недельный курс, — вновь вздохнула она, словно собиралась мне сообщить, что жить мне осталось несколько месяцев.       Её рука начала порхать над листком, пока в нижнем углу не оказался оттиск печати. Следом Помфри махнула палочкой, и на столе оказались два флакона с зельями.       — Две чайные ложки в чай или сок — вкус не очень приятный — утром и вечером. Второе зелье — рябиновый отвар. Среди побочных эффектов наблюдается повышенная сонливость, поэтому утром рекомендую принимать их вместе.       — Спасибо, — с облегчением выдохнул я.        Помфри кивнула и внезапно переключила внимание за моё плечо.        Я резко обернулся, встретившись взглядом со слегка сонными и такими же усталыми, как и у колдврача, глазами Тома.       Дверь прикрылась, и он неторопливо направился к нам.       Я не знал, то ли мне хватать зелья вместе со справкой и бежать, то ли попросить Помфри спрятать их и вызвать ещё больше вопросов.       Если что-то просто лежит на чужом столе, не обязательно, что это моё, ведь так?..       — У меня... ещё есть вопрос. Примите сначала его, я могу и подождать, — поспешно попросил я, когда до нас оставалась всего пара шагов.       — Добрый вечер, — сказал он, когда полог тишины спал, чтобы следом накрыть всех троих.       — На что жалуемся? — дежурно улыбнулась Помфри.       — Режим сбился, не могу уснуть, — мгновенно отозвался Том, ничуть не смутившись моего присутствия.       Да и чего здесь смущаться — зелья сна без сновидений?       — Что ж, — пробубнила она, открывая какую-то огромную папку, — посмотрим.       Помфри шуршала листками, а я мысленно отсчитывал секунды.       — Пришли за справкой, Поттер? — внезапно спросил Том.       Справкой? За какой справкой?..       Я сглотнул, боясь, как бы не подавиться, что в моём случае было бы совершенно нормальным поведением: блеять и пускать слюни. Мой взгляд невольно метнулся к зельям и обратно.        Неужели понял?.. Но как?        Том внезапно поёжился, коснувшись плеч, будто замёрз, а уголок губ дёрнулся в слабой улыбке, и я вздрогнул.       Чёрт!       — Ах д-да, — закивал я.       «Долго же вы шли», — вот что говорило мне его выражение лица, вопреки вежливым ноткам в голосе, как и чуть поднятые брови спрашивали: «Снова задержались по пути или, может, потерялись во времени?»       — Решил не оттягивать с этим, — поспешно добавил я.       Помфри отняла взгляд от своих бумаг и вопросительно уставилась на меня.       — Не знала, что вы двое настолько близки, — заметила она с явным облегчением, и мне захотелось провалиться сквозь землю второй раз за день.       — Я в курсе его проблем со здоровьем, — почтительно кивнул Том.       И как это понимать?..       Посмотрев на него, я на мгновение поймал крупицу его внимания и так и застыл.       Когда я был сонный и усталый, я выглядел как слепой крот, которого Хагрид огрел лопатой за вредительство и собирался отдать на съедение Клювокрылу. Том же выглядел… Томом.       Удивительное открытие.       Нужду замахать перед его лицом руками, чтобы описать чудеса восприятия, я засунул куда подальше — не хватало прослыть ещё и полоумным.       Если его разобрать на набор черт, то каждая выглядела совершенно банальной поодиночке: широкий лоб и челюсти с высокими и хорошо выделенными скулами, создающими обычную форму любого лица, прямой нос, ничем не примечательные губы, не тонкие и не пухлые — самые обыкновенные, да, — миндалевидные чёрные глаза — никаких там синих, фиолетовых, зелёных, золотистых крапинок, — брови такой же до чёртиков правильной формы. И тем не менее, когда всё это собиралось вместе и мимика оживляла его лицо, мне казалось, что нет на свете никого более притягательного и ужасающего одновременно.       И почему ужасающего, я не мог с точностью сказать. Может быть, из-за чудившегося неподвижным взгляда: зрачок и радужка сливались в один сплошной тёмный сгусток. Казалось, что он смотрит на тебя, сквозь тебя и вглубь тебя, из-за чего я и начинал заикаться… Скорее всего, из-за этого.       Его губы пришли в движение, их форма видоизменилась и проступил чёткий контур: Том улыбнулся. А мне стало не до смеха и не до подглядываний, когда до меня дошёл смысл чужих слов:       — Это я его к вам направил.       — И ты не отговорил Гарри от этой затеи? — Помфри укоризненно посмотрела на Риддла.       От какой ещё затеи?       Я уставился на неё, непонятливо моргнув.       — Моя настойчивая попытка вразумить провалилась, столкнувшись с очевидной проблемой с его стороны, — возразил Том, — решение которой я нашёл приемлемым.       Её глаза широко раскрылись, и в них отразилось неподдельное возмущение.       Тук-тук-тук — так стучали колёса паровоза, мчавшегося на всей скорости в пропасть моего позора, и я сделал безуспешную попытку отвлечь её на себя:       — Мадам Помфри…       — Ты нашёл лишний вес Гарри очевидной проблемой, — она аж покраснела, — чтобы поддержать его затею обратиться в бордель? Это решение показалось тебе приемлемым?! Ты староста школы и отвечаешь за остальных старост!       —…вы всё не так поняли! — заключили мы одновременно.       Теперь уже глаза Тома широко раскрылись, и всю сонливость словно затянуло в две чёрные воронки, уставившиеся на меня.       Определённо стоило тогда хватать зелья и бежать.       Вечно я так.