The Chosen One

Отступись от убеждений, Выйди с честью из положения, Черноглазый, не признавай поражения. Наши глаза — медленно ретируйся; Наша ложь — прими свою искренность. Не говори, что это зависит от меня, А если так — используй это в свою пользу. В конце концов ты добьёшься своего: Я знаю, чего ты хочешь — У стены Трахни меня, будто это и есть любовь. Я приду, стоит только позвать, Я так, так... слаб. Вольный перевод OFK — Infuriata

      Не без труда измельчённая чешуя Василиска смешивалась со стружкой серебра, шипя, искрясь и переливаясь, будто живая субстанция. В комнате стоял устойчивый, не слишком раздражающий слизистую аромат. Так пах остаточный после фейерверков дым: чуточку — порохом, чуточку — озоном.               — Гарри, — повторяет Диггори и, будто опомнившись, поднимает руки в примирительном жесте: — Не бойся, пожалуйста. Я ничего тебе не сделаю…       — Не бояться? — растягиваю губы в недоумевающей полуулыбке и повторяю, будто смакуя: — Бояться… Я даже в тот момент не особо тебя боялся, Седрик. Мне было физически больно из-за сломанной палочки, мерзко из-за твоего поведения; я был рассеян, разозлён… но бояться? Тебя? — фыркаю, будто речь не идёт о фактическом изнасиловании. Будто он просто мне угрожал. Ну, или перегнул палку во время дуэли.       Небольшая ложь.       — Пыльца феи — сильнейший дурман. Я не понимал, что делаю с того самого момента, как начал… как подсел на неё, — говорит он робко.       — И это якобы должно тебя извинить?       — А что может, Гарри? Что может меня извинить? — бледная полоска губ нервно дёргается.               Размельчённый панцирь глизня осел поверх однородной массы и проник голубыми жилами внутрь металла. Казалось, аквамариновая жила запульсировала внутри серого твёрдого сгустка, оживляя его.       — Мишере, — протянул я, стукнув два раза палочкой о край сосуда, а затем отложил её и сжал похожую на глину массу в руках.       Казалось, меж ладоней у меня билось искусственно созданное сердце голема.               — К чему эти расспросы? Совесть хочешь очистить? — смекаю я и устало прошу: — Будь честен хотя бы сейчас…       — Я тебе нравился, — стремительно перебивает он меня.       Смелое утверждение, хоть отчасти и правдивое.       — Я хотел поговорить с тобой о том, что ты услышал тогда, в кабинете… от Риддла, но ты заблокировал меня. Это важно, — продолжает он, и его щёки трогает лёгкий румянец. — Я не пытаюсь выторговать новые условия у тебя или как-то повлиять — не подумай, Гарри.       — Считаешь, что у тебя получилось бы?       — Нет, — улыбается он слабо и опускает взгляд на свои руки: — Мне столько всего нужно тебе сказать… Я столько раз всё это мысленно проговаривал, но сейчас, когда увидел тебя, в мыслях такой хаос. Не знаю, с чего начать. И времени совсем нет.       — Полагаю, тебя ждут, — указываю глазами на дверь.       — Декан и отец, — подтверждает Седрик, как будто вновь пытаясь меня успокоить, и поспешно говорит: — Сейчас мой разум ничем не затуманен, и я осознаю, что ты сделал для меня, не передав дело в Визенгамот… но не знаю почему. Почему, Гарри?               Тёплая масса загустела, пока я её вдавливал, будто тесто, раз за разом в дно деревянной большой миски. Аквамариновые реки растворились; цвет изменился, переливаясь от чёрного до серебристо-голубого. Подхватив заготовку, я перекинул её на доску, начиная движениями палочки раскатывать до тонкого слоя.               — Так ты хочешь попросить прощения или поблагодарить?       — Хочу спросить тебя, — неторопливо поправляет меня Седрик, — почему?       И я внезапно на интуитивном уровне осознаю, какой ответ он желает услышать. Нельзя сказать, что это потрясает меня до глубины души, скорее, забавляет.       — Ты думаешь, я пожалел тебя, потому что собираюсь дождаться из лечебницы?       И слабый румянец снова заливает чужое лицо, делая его живым — таким, каким оно было раньше. Даже сейчас Седрик выглядит бледным и измученным. Пусть он якобы чист, но последствий отмены избежать нельзя, а ломка из-за пыльцы, насколько я знаю, длится довольно-таки долго. В один момент человеку может казаться, что он свободен от губительного влияния, в другой — его в рог скручивает от желания вновь её вдохнуть.       — Я тебе нравился, — вновь повторяет он.       И что с того?       — Нравился, — соглашаюсь я с ним.       Его взгляд будто затуманивается на мгновение той самой надеждой, что мне хорошо знакома. Отнять её — будет ли это жестоко с моей стороны?.. Да и вообще, как можно быть жестоким или нет по отношению к тому, кто попытался снасильничать?       Всё же я дурак.       — Как человек, Седрик, — добавляю я, сжимая край раковины, будто в поисках опоры. — Трудолюбивый, вежливый, скромный, честный, как мне казалось тогда, достаточно умный, чтобы иметь собственное мнение и не бояться возразить собственным друзьям, — перечисляю, загибая пальцы. — Ты никогда ни о ком плохо не отзывался и в распространении сплетен не участвовал, — выделяю я последнее, усмехаясь, когда румянец на лице Диггори уступает место бледности. — Мне действительно многое в тебе нравилось. По правде говоря, хотелось бы продолжать самообманываться, думая, что столь сильное нежелание расстраивать родителей, которыми, я знаю, ты дорожишь, сыграло решительную роль во всём этом хаосе… Чего уж скрывать, я даже себя винил, что не заметил изменений в тебе. Пусть мы не были друзьями, но приятелями нас точно можно было назвать. Однако, — делаю паузу, когда вижу, как он прикрывает глаза, словно не желая слушать, — что бы я сам о себе ни думал, ты не стал отрицать того, каким считал меня, когда Том приоткрыл занавес того, что у тебя было на душе всё это время. И я, конечно, осознаю, что идеальных людей не существует, а то, каким я тебя видел, было очень похожим на идеал, поэтому признаю, мне нравилась идеальная версия тебя…       Он приоткрывает веки, отчаянно зашептав:       — Это всё пыльца! Она… она отравила мои мысли! Я такой, каким ты меня всегда видел…         — Нет! — выдыхаю я резко, затыкая его, и вновь познаю все прелести дурноты.               Я взял кисточку и открыл склянку с кровью тура — одним из самых труднодоступных ингредиентов. Если её выпить, то она сделает волшебника невероятно сильным физически на некоторое время. Именно по этой причине и по другой — редкость золотистых быков — её было довольно-таки сложно достать. Не так, как яд или чешую Василиска, разумеется, но в свободной продаже кровь невозможно было найти. Нехорошо, конечно, радоваться существованию чёрного рынка — другой стороны гоблинской экономики, — но иначе бы я не имел набора инструментов, коими те дорожили пуще золота и собственной жизни.       — Сикко.       Тонкий слой золотистой крови покрыл затвердевающую массу, кое-где скатываясь в капли, после чего мне вновь пришлось мазками проходить по всей поверхности, пока на ней не осталось покрытие из золотистой пыльцы.               — Ты очень бледен, Гарри, — замечает мистер Очевидность, не скрывая беспокойства в голосе, но не пытается приблизиться ко мне.       Видимо, знатно его приложило в первый раз.       — Если тебе нехорошо…       — То ты проводишь меня в кабинет мадам Помфри? — усмехаюсь.       — Попрошу профессора Стебель, — вздыхает Седрик.       — Я полностью здоров.       Кажется, ответ его не устраивает, потому что взгляд скользит от моего лица до носков ботинок, будто исследуя на наличие каких-либо иных внешних проявлений «болезни». Он хочет что-то добавить и, похоже, это касается состояния, но, заметив моё выражение лица, тушуется, вместо этого задумчиво повторив:       — Два года — не такой большой срок.       Чтобы что? Дождаться тебя?       Видимо, новости о том, что я начал встречаться с Томом, до него так и не дошли. Удивительно, что его так называемые друзья не сообщили, что пончиком закусил другой. Может, он перестал с ними общаться?..       Однако ответить я не успеваю. Из-за двери доносится какая-то возня. Профессор Стебель покашливает столь тактично, что её слышит, наверное, вся школа.       — Чёрт. Мне нужно идти, и, поверь, я не буду ничего скрывать от директора, — говорит он торопливо, поглядывая на дверь. — Но позволь мне писать тебе… Пожалуйста, Гарри, — умоляющий взгляд в мою сторону заставляет мысленно чертыхнуться.       — ...Он просто перенервничал, — раздаётся приглушённый голос Амоса Диггори, который явно обращался к профессору. — Седрик, поторопись!               Я провёл щёткой для металла в последний раз вдоль всей поверхности и дотронулся до неё пальцами, довольно цокнув языком. Одна сторона стала безупречно гладкой, а остатки крови тура остались среди зубчиков. Процесс стал едва ли не механическим: это уже была пятая по счёту заготовка, и не факт, что она будет работать так, как мне было нужно.       Взмах палочки — и вместо тонкого листа на доску посыпались заклёпки, будто звонкие монеты. Я достал очередную пару сшитых наспех перчаток из не такой прочной, но мягкой и дешёвой для испытаний кожи двурога и начал вдавливать вдоль шва блестящие с одной стороны, матовые — с другой капли металла.               Дверь закрывается за Седриком, и я перевожу дыхание.       Мне не нравится оставленное им послевкусие, словно… словно я должен всё забыть и сделать вид, что ничего тогда не произошло. Быть может, он и был одурманен, а теперь вспоминает это как плохой сон, я же, напротив, голову не терял, и моим воспоминаниям ничто не препятствует быть всё ещё яркими и столь же тягостными.       Высушиваю лицо и кончики волос магией и вновь смотрю на своё отражение.       Лекарства, Финниган… Или наоборот — как карта ляжет.       Дверь снова хлопает, и я раздражённо оборачиваюсь, будто это не школьный туалет, а мой личные покои, ставшие проходным двором.       Драко.       — Я видел Седрика, — настороженно заявляет он.       — Удивительно, — хмыкаю я, — но я тоже его видел. И даже с ним говорил. Только что.       — …Выходящим отсюда, — добавляет Драко, явно не воодушевлённый моим сарказмом.       Я пожимаю плечами.       Что ж, по крайней мере, бегать в поисках Малфоя мне не придётся и, получается, от плана я не сильно отклонился: собирался поговорить с ним после завтрака и сделал это. Точнее, делаю.       — Ты в порядке? — приближается он ко мне семимильными шагами и сжимает лицо меж ладоней, следом касаясь лба и щёк. — Да ты ледяной! Он что-то сказал тебе? — Драко едва ли не зубами клацает.       Я начинаю сомневаться в том, что у альф отсутствует инстинкт защиты «самки» в отношении омег. Или же я действительно настолько плохо выгляжу.       — Мерлин, если я его ещё раз увижу…       — Это просто мигрень, — поспешно поясняю я. — Седрик здесь ни при чём.       И, опять же, не лгу. Скорее, не договариваю: мигрень не сама по себе появилась в этом случае, но Драко знать об этом вовсе не обязательно. Тем более будучи жертвой Империуса. Мне только не хватает, чтобы он вызвал Тома на дуэль из-за того, что тот якобы обесчестил его будущего супруга раньше него самого.       Звучит забавно, но представлять не хотелось.       — Тебе следует отпроситься от экзамена, — заявляет он, разглядывая меня.       «Я сам решу, что мне следует делать», — мысленно возражаю, но в ответ только сдержанно улыбаюсь.       Всё равно экзамен мы пишем вместе с рейвенкловцами.               Я вывернул перчатку на изнаночную сторону, положил на подставку и направил увеличительное стекло на блестящую полосу заклёпок. Пальцы привычно обхватили древко палочки.       Руны или руническая магия была самой моей любимой частью процесса и в то же самое время самой ненавистной — такие вот отношения любви-ненависти установились изначально между нами. Этот процесс был неторопливым, состоял из первого этапа — анализа и планирования, за которым следовал второй — тестирование. Второй этап можно было разделить на множество субэтапов, ведь состоял тот из проб, ошибок и постоянных корректировок. Обе ступени отнимали порядочное количество времени, так как именно последовательность и правильность самой комбинации логограмм могли создать рабочее волшебное перо или же взорвать его к чёртовой бабушке. Именно так обезвреживались артефакты: руны аккуратно, одна за одной, стирались, в нужном темпе (что каждый артефактор почти интуитивно чувствовал) и в определённом порядке (что тот вычислял исходя из опыта работы и накопленных знаний); именно так эти вещицы и взламывались. Только во втором случае после стирания волшебник изменял последовательность, чтобы заставить работать тот или иной артефакт так, как он того хочет, а это было намного сложнее создания нового — именно по этой причине Том удивил меня. По сути, артефакторика и зельеварение были чем-то схожи: один неправильный шаг — и изобретение могло вспыхнуть, превратиться в горку пыли, разъесться кислотой, взорваться или же воткнуться куда-нибудь своему создателю. Стоило ли вспоминать печальную кончину великого Грэмли Гримма, которого нашли в мастерской с вилкой в глазу, или Далилы Грот, обнаруженной со штопором в горле?        А одним из самых опасных направлений всё же было создание волшебных палочек. Поэтому я гордился тем, что все азы обеспечения собственной и чужой безопасности перенял у мистера Оливандера, который пичкал меня историями из рода «Сто ошибок, или как артефактору дожить до глубокой старости». Именно от него я узнал, например, о палочках-близнецах, чьё создание являлось и благословением, и проклятием одновременно для творца.       Создание подобного волшебного инструмента приравнивалось к появлению чего-то уникального: как моё волшебное перо, к примеру. Однако, по словам мистера Оливандера, будет проклят тот, кто попробует обмануть собственное творение — если одна из сестёр выбирала себе волшебника, артефактор должен был преподнести в дар этому же волшебнику её близнеца. Иначе это могло плохо кончиться. Впрочем, так и было с теми, кто пытался нажиться, требуя двойную плату или же оставляя палочку у себя в ожидании другого волшебника.       Поэтому наличие комплекта у Тома не было чем-то удивительным, но мне всегда было любопытно, почему так происходит. А вот ответа на этот вопрос даже у мистера Оливандера не нашлось, кроме своеволия сердцевин.               — Зачем? — спрашивает меня Драко с явным недоумением в голосе.       — Я поспорил с Роном и Гермионой, — отвечаю, мысленно давая себе оплеуху, — что смогу провести три дня без браслета. Но если он будет лежать в шкатулке, то я проснусь и по привычке нацеплю его, как это происходит с очками. А с тобой он будет в безопасности и главное — далеко.       — Тебе не кажется, что это идиотизм? — хмурится он. — Не боишься, что кто-нибудь воспользуется шансом и… твоя деятельность перестанет быть тайной? Конечно, я был бы только рад. И как ты собираешься держать свой разум закрытым от Риддла?       — Надену временный. На три дня точно хватит, да и… — медлю и вздыхаю: — В школе три легилимента. Директор вряд ли воспылает ко мне внезапным интересом. Тем более он осведомлён обо всём и так. Ваш декан связан с Томом, насколько я понимаю, пока тот числится его наставником, а от Тома мне, гм, уже нечего скрывать.       — Нечего?..       — Он знает, что я… — запинаюсь, но понимаю, что не имеет смысла утаивать правду, — то есть знает, чем я занимаюсь.       — Даже так, — кивает Драко с явным недовольством.       И я его понимаю. Тайны объединяют и дарят ощущение избранности. «Я особенный, потому что ты доверил это мне, а теперь… не такой уж и исключительный, потому что ты доверил свой секрет ещё и Тому», — вот что читалось в чужом взгляде, пусть он и твердил о радости посвящения в мою тайну всех.       Куй железо, пока горячо.       — Я доверяю его тебе, — шепчу, поднимая взгляд, и чувствую, как будто от души кусок отрываю, отдавая артефакт, который точно стенает в моей ладони.       Но именно это является своего рода компенсацией, и я знаю, что Драко клюнет.         — И что же ты так хочешь выиграть, что готов отдать свою «прелестную» змеюку мне, да ещё и на целых три дня? — на чужом лице всё ещё отображён видимый скепсис.       Дверь открывается, и входит группа студентов, притихших при виде нас, а затем возобновивших разговор о возможных результатах экзаменов.       — Шанс помочь.       Брови Драко слегка сходятся на переносице, что придаёт ему задумчивый вид, однако раздумывает он недолго, похоже сразу поняв, о какой именно помощи идёт речь.       И я даже не удивлён, ведь не только я общаюсь с Гермионой и Роном. Вот только он ошибается в своих умозаключениях: это шанс помочь ему, а Гермионе я помогу и безо всяких споров. Пусть и тайно.               Шестая руна зашипела, когда я вырезал её, и от отпечатка поднялась тонкая струя дыма. Седьмая — будто влилась в металл, исчезнув на мгновение и следом проявившись. Восьмая — перевернулась три раза.       Поправив защитную маску, я подул, отчего упавшие на лоб пряди заколыхались — волосы уже слегка отросли, и теперь моя голова была схожа с другим видом пальмы, что, тем не менее, не привлекло ко мне излишнего внимания. «Просто тебе идёт», — объяснила этот странный феномен Гермиона. Конечно же, я сомневался в этом, но спорить не стал.       Однако волосы мешались — даже маленький хвост был сейчас мне недоступен. Я утомился, вспотел после четырёх часов непрерывной работы, и у меня разболелась рука от перенапряжения и постоянных ударов локтя о край дурацкого шкафа. Пусть переносной набор инструментов и трансфигурация кровати в просторный стол были решением моих проблем с мастерской в школе, но в комнате всё же было мало самого пространства — это меня душило и сковывало в движениях. Но жаловаться даже самому себе я отказывался.       Лучше так, чем вообще никак.       У меня не было разрешения на подобную «походную» мастерскую… Опять же, проблема заключалась в необходимом уровне безопасности — экзамен, который проходила каждая мастерская, если, конечно, не была подпольной. Как в этом случае. За подобные нарушения полагался серьёзный административный штраф, но и я убеждал себя, что всё, что делаю внутри стен школы, — мелочи. Я не пытался создавать какие-то травмоопасные штуки, как артефакторы-оружейники, не снимал проклятия, как артефакторы-ликвидаторы. В основном я подготавливал чертежи, делал заготовки на будущее, поправки, изучал другие артефакты — да множество пассивных и совершенно безобидных вещей. А о вредных испарениях и остаточных атмосферных явлениях я изначально позаботился — обычный жёлтый воздушный шарик, на котором было маркером нарисовано улыбающееся лицо, работал как вытяжка — ещё одно моё изобретение.        Вкратце, всё было аккуратно и осмотрительно, пусть у меня и закрадывалось подозрение, что директор знает, чем я здесь занимаюсь, но почему-то молчит. Лезть и пытаться понять великого Альбуса Дамблдора было себе дороже, поэтому, пока он молчал, мне тоже не следовало развивать эту мысль.       Я склонился над чертежом пятой версии последовательности, ведя пальцем вдоль уже использованных рун; воздушный шар приглушённо хлопнул несколько раз, втягивая в себя ту самую струю дыма.                 Разумеется, Драко не интересуется, почему я отдаю артефакт ему, а не Тому. Про себя он, наверное, мысленно отмечает, что тот всё ещё не достоин подобного доверия — этого я и хочу, а Том поймёт. Однако, когда браслет оказывается на чужой руке, чуть ниже локтя, он говорит:       — Никто не должен его видеть — я знаю.       Я лишь киваю в ответ, ощущая отголоски тошноты. Состояние вроде стабильное, и бежать к унитазу меня больше не тянет. Он снимает купол чар, а я помню, что колдовать мне сейчас нельзя — ещё почует отдушку магии Тома, тогда никакие ухищрения не помогут.       — Расскажешь, чего хотел Седрик? — опасливо уточняет Малфой.       — То же, что и тогда, — поговорить, объясниться, извиниться.       Признаться?       — А ты?       — Мне и без него забот хватает, — уклоняюсь от прямого ответа, потому что сам ещё толком не решил, что мне делать с просьбой Диггори.       Драко это явно не нравится, но он молчит, а я жду чудодейственного влияния артефакта, хоть и понимаю, что ещё слишком рано, как и рано задавать вопросы вроде: «Мне покупать уже белую мантию или ты передумал?»       Возможно, в будущем мы вместе посмеёмся над произошедшим. Надеюсь на это, по крайней мере.       Дверь в очередной раз хлопает. Что поделать — в туалете этого не избежать.       — Ты Симуса не видел? — спрашиваю как бы между прочим.       — Решил наконец-то стребовать с него долги? — насмешливо приподнимает он брови.       — Скорее, поинтересоваться: не нужно ли чего — денег побольше, например, — в тон отвечаю я ему, и Драко кривится.       Может быть, если я продолжу здесь стоять, то и Симус заскочит в туалет на обратном пути из Большого зала. Вероятность велика и подстраховка не помешает: если мне станет плохо, то вон она — кабинка. Прямо напротив. Далеко бегать не придётся.       Ручка тревожно вибрирует в кармане, и я молниеносно достаю её, тыкая концом в свою ладонь и понимая, что планы мои рушатся.       ГерГрейн: Ты уже поговорил с Симусом?       ГерГрейн: Скажу в двух словах: положение деликатное.               Десятая руна поделилась на несколько, и мне пришлось сдержать её, возвращая в изначальную форму. И — барабанная дробь — осталось всего… двенадцать?       Я мазнул взглядом по чертежу.       В действительности, эта часть второго этапа — создание разных «прототипов», если изъясняться по-простецки, для их дальнейшего испытания — была одной из самых быстрых, чего не скажешь о последующих исправлениях. По сути, я ничего нового не изобретал сейчас: можно сказать, я просто модифицировал принцип работы защитных перчаток, только вместо защиты от воздействия различных ядов и контактных заклинаний те должны были защищать волшебника полностью. И защита нужна была отражающая, поэтому чешуя Василиска подходила больше кожи дракона в качестве основы, однако из-за их существенных различий нельзя было сделать перчатки из чешуи, как в случае с кожей, но можно заставить самую обычную кожу ощущаться чешуёй.       Одиннадцатая руна вспыхнула, и я тут же охладил заклёпку чарами.                — Гарри, наши с Кэти отношения тебя не касаются, — фыркает догнанный мною Симус. — Прости, но я опаздываю.       Удерживаю его за локоть:       — Хочешь, чтобы это стало достоянием общественности?       Финниган оборачивается и непонятливо хмурится.       — Ты что, мне угрожаешь скандалом сейчас?       А вот теперь я злюсь. А вместе с волной злобы к горлу подступает ещё и тошнота. Не сильная, но ощутимая.       — Нет, просто интересуюсь: где были твои мозги?         — Лучше её спроси, — огрызается злым шёпотом Симус. — Кэти сказала, что ничего не будет. А кому, как не ей, знать, будет или не будет? Я что, должен был опрос устраивать? Она меня заверила! Я думал, она зелье какое-то приняла, поэтому тоже… расслабился.       Чужое лицо раскраснелось, и Финниган нервно вздрогнул.       — Я этого не хотел!       — И раз так, то ты решил расстаться? — уточняю, моля, чтобы выдержка мне не изменила.       — Она отказалась от МОЕГО решения проблемы, и сама предложила расстаться, так как я, по её словам, ужасный человек и просто моральный урод, — чеканит Симус. — В любом случае, Гарри, повторяю: это не твоё дело.       — Моё, — понижаю голос до вкрадчивого шёпота. — Это школа, я староста Гриффиндора, вы оба — студенты этого же факультета, за которыми я обязан приглядывать. А сейчас Кэти подавлена, плачет, и её рвёт в туалете. И если ты не знаешь, как и это работает в том числе, то ранний токсикоз может быть опасным.       — Опасным? — бледнеет он внезапно.       И я мысленно закатываю глаза, но сказать ничего не успеваю: Симус срывается с места, будто я сообщил ему, что Кэти в этот самый момент убивают, и исчезает за углом.       И куда он побежал?..       Оставалось надеяться, что Гермиона и Кэти уже покинули женский туалет и перебрались куда-нибудь в более уединённое место. Достаточно потрясений на сегодня.       Но всё же стоит ей написать и предупредить.       Тяжко вдыхаю и выдыхаю.       Пронесло.       Теперь уже под ложечкой засосало от голода. Мне стоило не за таблетками идти, а попросить эльфов заварить чай с мятой и ромашкой — единственное, что, как мне чудилось, требовал сейчас мой организм.       — Ты решил начать утро с пробежки по всей территории Хогвартса? — раздаётся за спиной хорошо знакомый мне голос, и я вздрагиваю, как Симус минутой ранее.              Последняя руна превратила поверхность металла в водную гладь, по которой будто рябь разошлась, и я отдёрнул руку, ощутив, как от палочки вдоль пальцев передалось лёгкое покалывание.       Всё.       Гравировка была схожа с правильным движением палочки во время заклинания. Неполный полукруг, неоконченный зигзаг, сдвиг вправо, сдвиг влево — и всё было напрасно. Именно поэтому во время создания артефакта, каким бы ни был материал, в него добавлялся так называемый проявитель — проявитель природы рун. Если для простой передачи информации при изображении букв и символов допускались разного рода вольности, как, например, связанные с особенностями почерков или шрифтов, то артефакторика не терпела неточностей линии. Конечно, само по себе неправильное написание не имело серьёзных последствий — просто такая руна оставалась неактивной в череде остальных, считаясь своего рода «пробелом». Однако пробел в месте, где он был не нужен, ломал всю цепочку, а это могло быть опасным. Взрывоопасным.       Взяв мягкую, пропитанную специальным раствором ткань, я начал протирать ею каждую заклёпку, будто полируя матовую поверхность снова. Ещё один шаг — запечатывание. Вот забыл ты про этот маленький нюанс — и руна на металле обожгла кожу во время испытаний. Поэтому в этой области так ценился опыт — меньше травмоопасных ошибок, — пусть и даже его наличие не всегда спасало изобретателя от печальной участи.       Сириус рассказывал, что, хоть мой отец и не изобрёл ничего нового, но считался одним из самых предусмотрительных артефакторов своего поколения — так, по крайней мере, о нём говорили. Ни одной серьёзной оплошности, неправильно действующего артефакта за ним не значилось. Возможно, это сыграло мне на руку, когда крёстный узнал, чем я собираюсь заниматься и когда буду сдавать экзамен, так как занятие это далеко не безопасное. Впрочем, как и многие другие, если хорошенько призадуматься. Вон помню, как на первых курсах зельеварения Невилл, добавив иглы дикобраза в не снятый с огня котёл, растопил его, а само зелье обрызгало его, оставляя красные волдыри по всему телу. Зельевары, кстати, вообще не соблюдали никаких мер предосторожности, что меня всегда возмущало.               — Собирался бегать от меня весь день, скрывая своё состояние? — спокойно уточняет Том.       На его лице нет ни злости, ни раздражения — с виду простое любопытство.       — Мой гормональный фон начал меняться — это нормальная реакция организма. Пусть и чересчур быстрая, — поясняю я, — но нормальная.         — Раз нормальная, так почему не сообщил мне утром?       — Не хотел… волновать тебя, — шепчу, невольно отступая, и спиной упираюсь в стену.       Как у него получается находить самые затерянные и тенистые уголки в школе?       — Ты выглядишь уставшим и больным, Гарри, — конституирует Том, — но, вместо того чтобы отдохнуть в своей комнате и поспать несколько часов до экзамена, ты нарезаешь круги по школе, бегая за Финниганом, если я не ошибаюсь. Кажется, всё как раз таки наоборот: ты просто мечтаешь, чтобы я сошёл с ума от беспокойства.       — Да, я искал Симуса… Но уже нашёл. И всё решил.       Почему я оправдываюсь?..       — Тем более меня уже не тошнит. Просто лёгкое недомогание.       И снова: почему, чёрт возьми?       Том опускает взгляд, но от меня не утаивается странный отпечаток печали, что закрался в собравшихся вокруг губ и глаз морщинках.       — Просто… — начинаю я, — ты вечером так говорил о моём состоянии, что меня это несколько озадачило.       Я ведь не помираю тут, чтобы драму разводить!         — Поэтому ты не захотел подтверждать мои слова своим видом, — приподнимает он брови, глянув на меня исподлобья. — Решил переждать этот «кризис», после чего сказал бы мне, что я ошибался и с тобой всё в полном порядке? Так?       — Не совсем…       Том вздыхает, а мне не нравится этот вздох. Мне чудится в нём какое-то затаённое разочарование. Пусть лучше будет укор, чем это. И я подаюсь навстречу. Он приобнимает меня за плечи, будто разрываясь между одним желанием — отстраниться и отругать — и другим — вжать в себя и просто молча принять произошедшее. А мне не нужно ни то ни другое — я тянусь к его губам, радуясь, что умял половину конфет из упаковки и успел почистить зубы перед охотой на Симуса.         Не знаю, что это за поцелуй такой: мы будто разговариваем, тыкаясь губами друг в друга. С каким-то отчаянием — я, с раздражением — он. Или наоборот: он отчаянно, я — раздражённо. И в то же самое время ласково, неторопливо, журя. Это не поцелуй, а целая беседа — разрешение всех наших разногласий.       Взаимопонимание на абсолютно новом для меня уровне.       Так мне кажется.               Я открыл флакон с закупоренным паром маринованных наростов горегубки, и комната медленно стала им заполняться, пока я тщательно пропитывал им каждый образец. Первый сосуд закончился быстро — там оставалось чуть меньше половины, — и я распечатал второй, мельком поглядывая на часы.       Раздававшийся в комнате тяжкий вздох будто бы принадлежал не мне.       События четырёх дней смешались и сегодня впервые не позволяли мне сконцентрироваться. Я ощущал всю несправедливость ситуации, в которой оказался, и ничего не мог с этим поделать. Может быть, из-за собственного упрямства, может, из-за самого негодования, что просыпалось внутри, стоило мне подумать о том, чтобы сделать первый шаг, и одновременно желать, чтобы он его сделал.               Я ловлю Тома за рукав, затаскиваю в неглубокую нишу за колонной и успеваю как раз вовремя. Не заметив нас, мимо проходит парочка студентов-хаффлпаффцев.       Обхватываю его за шею и доверчиво прижимаюсь, перебирая пряди на затылке.       Мы не виделись с вечера, а ощущение, что прошла целая вечность. Ощущение весьма коварное для меня, что мы и обсуждали с Гермионой, но в то же самое время столь волнительное — до мурашек, — что я просто не могу совладать с ним.       — Как ты себя чувствуешь сегодня? — спрашивает он, слегка отстранившись и цепко разглядывая меня.       — Я в порядке, — тяну я с улыбкой. — Лёгкая слабость, не более.       Том с минуту сверлит меня взглядом, а затем скупо кивает, отчего мне становится тревожно. Вчера он уже целовал бы меня, вжимая в стенку, а сейчас только смотрит. И не просто смотрит — отступает.         — Том?..       Я тянусь к нему, но он делает очередной шаг назад, будто проводя между нами черту.       — Что случилось? — сипло шепчу.       — Ты достаточно умён, чтобы догадаться без сторонней помощи.       Озадаченно моргаю, начиная копаться в воспоминаниях. За эти два дня… За это время был только один спорный момент между нами, и он касался моего состояния. Как раз после разговора с Симусом.       — Но ты… ты, ведь сказал, что всё нормально, — повторяю озадаченно, воскрешая в памяти тот примирительный поцелуй и несколько последующих, от которых меня вело так, что пальцы ног подгибались бы, будь внутри тесной обуви свободное место.       — Разве я такое говорил?       — Но ты так себя вёл, — возражаю я и хмурюсь. — Я ведь объяснил тебе всё.       — Верно. Ты объяснил мне свои мотивы, — подтверждает Том. — Но это не значит, что меня устраивает подобная динамика: натворил дел, солгал, объяснил всё, и я молча и с улыбкой должен всё проглотить.       — Тогда зачем ты это сделал? Зачем дал понять, что всё нормально? — перехожу я на прерывистый шёпот, унимая бушующую ярость внутри.       — Тебе было нехорошо, Гарри, — спокойно поясняет он, — и в той ситуации тебе не нужен был ни лишний стресс, ни нервотрёпка в виде ссоры.       А сейчас, чёрт возьми, нужна?!       — И ты её отложил, — в неверии заключаю я, во все глаза глядя на Тома. — Изобразил всепрощение и целых два дня играл, а сам испытывал совершенно другие чувства… Как?       Если он может сыграть такое, то и всё остальное — тоже. Злость, гнев, ярость, обида — сильные и чаще прочих не поддающиеся контролю эмоции, которые он просто… отложил? Отложил до той поры, пока моё самочувствие не улучшится?       Том склоняет голову, задумчиво изрекая:       — Мне кажется, или ты собираешься сделать меня виноватым в сложившейся ситуации? — Не дав мне вставить и слова, он добавляет медленно и с расстановкой: — Той ночью ты сказал, что впредь будешь иметь меня в виду, а утром вновь оставил не у дел просто потому, что хотел до конца оставаться правым, пусть это и означало соврать, сказав, что с тобой «всё хорошо».       — Всё не так! — запальчиво возражаю. — Я просто не хотел, чтобы ты со мной нянчился…       — Действительно. Ведь когда я узнал о твоём самочувствии, то два дня носил тебя на руках, отпаивал из бутылочки и кормил с ложки, — флегматично отзывается Том и разворачивается, будто собираясь уйти.       Я слишком упрям, чтобы остановить его, и слишком зол из-за этой непонятной игры в идиллию, которая резко оборвалась сейчас, словно по щелчку пальцев. Его пальцев.       — Просто возьмёшь и уйдёшь?       — Видимо, тебе нечего мне сказать на данный момент, — не глядя отзывается он и покидает нишу, исчезая за углом.       Я стою и жду. Как дурак.       Вот сейчас он вернётся. Вот сейчас… развернётся и вернётся. Сейчас покажется из-за угла. Но Том не возвращается.       И меня это бесит. Жутко бесит. Так, что челюсти сводит и хочется отпинать ни в чём не повинную стену. А я ведь никогда не был агрессивным, чёрт подери!               Воспоминания двухдневной давности неприятно кольнули внутри, и я даже не заметил, что второй сосуд с паром опустел.       Дело сделано.       Отложив пустую, увесистую склянку в мешок для магических отходов, я стал складывать готовые образцы в ящик, пытаясь отогнать от себя новый ворох непрошенных воспоминаний. Однако ничего не получилось.               — Ты пробовал извиниться? — спрашивает Рон, зачем-то вручную очищая биту от грязи, травинок и чего-то похожего на яичную скорлупу.       Я ввёл его в курс дела — насчёт Тома, — как и он меня — насчёт Гермионы. Пусть я уже осведомлён об их проблемах её стараниями, однако о небольшой стычке-ссоре сама Гермиона мне ничего не рассказывала. Умолчала, не пожелав выглядеть «истеричкой» в моих глазах? Или, может, не посчитала это важным, каким это показалось Рону?       Какой бы ни была причина, она поставила ему ультиматум: снизить длительность тренировок или же саму нагрузку. Чему он, естественно, не обрадовался. Слово за слово — и вот они уже ругаются.       В этом смысле мы с Томом как-то странно поссорились: без криков, возни, битья посуды и устных безобидных проклятий. Тем не менее после этого я был распалён сильнее Рона. Возможно, именно потому, что ничего из этого не было.       — С какой стати я должен извиняться? — спрашиваю уже с каким-то выдохшимся гневом. — И за что? Что не побежал к нему сразу и не упал в обморок прямо в ноги? Мол, смотри, как мне плохо… УМИРАЮ!       — Не утрируй, — Рон морщит нос, запуская пятерню в и без того взлохмаченные рыжие волосы. — Вот тебе будет приятно, если он скроет от тебя правду, потому что сам решит, какой будет твоя реакция и решит, что тебе стоит, а чего не стоит делать? Волноваться о нём, к примеру?       Рон, кажется, пытается поставить меня в какую-то гипотетическую ситуацию, но по интонации я понимаю, что это он сейчас ставит самого себя. И ситуация эта касается стажировки Гермионы.       — Он так делал, и не один раз, — бурчу я.       Да хотя бы взять тот случай в ванной. Разорвал мою одежду, просчитав реакцию, а ведь та могла быть любой. Получается, он просто решил, как я отреагирую, и поступил в соответствии с этим. А это его «я знал» не принимается в качестве весомого аргумента.       — Тогда это касалось обоих или только одного из вас? — Рон смешливо прищуривается, вновь проведя посеревшей тряпкой, пропитанной чем-то, вдоль сверкающего покрытия дерева.       — Моё физическое состояние тоже касается меня и только меня, — подчёркиваю я.       — Мда, — многозначительно протягивает Рон.       У одной «гм», у второго — «мда». Прям образцы красноречия.       Далее мы говорим исключительно о Гермионе и «Пушках Педдл».              Сложно сладить с собой, когда, с одной стороны, упрямство берёт вверх, с другой — над тобой довлеет понимание возможной неправоты. А ещё стоило бы признать, что я заведомо и бесповоротно проиграл самому себе.       Я скучал по нему.       Так невыносимо сильно скучал, что буквально ушёл в работу над перчатками с головой. Если у меня выдавался свободный час, я мчался в спальню и нависал над столом, благо Том, когда ещё придерживался видимости «у нас всё хорошо», «чтобы меня не расстраивать», исполнил мою просьбу и передал увесистый бумажный пакет. Десять чешуек размером с ладонь отливали смесью чёрного, тёмно-синего и такого же глубоко зелёного. Мутный, но прекрасный цвет. И часть из них я уже использовал. Четыре, если быть точным.       Конечно, я собирался подготовиться к встрече с Регулусом, но не приступил бы к работе с подобным рвением, если бы не случившееся. Каждый раз, когда меня тянуло бежать в одном весьма конкретном направлении, я силой воли заставлял себя идти в другом. Пусть и на негнущихся ногах, но всё же шёл и запирался.       — Дефлате, — вяло махнул я палочкой в сторону шара, и тот самоуничтожился с негромким хлопком. А затем я стянул маску, сложил руки на столе и уткнулся в них лицом.       Я скучал, скучал и ныл, жалуясь самому себе и понимая, что то же самое меня ждёт и летом. Возможно, конечно, без дополнительного мелодраматического спецэффекта в виде ссоры, но всё же… четыре месяца. Два дня всего-то прошло (даже чуть меньше), а я уже готов был на стену лезть. Пока Том делал вид, что ничего не происходит; что всё, чёрт возьми, совершенно нормально!       Ещё и близнецы влились в школьную рутину. И не только влились, но и пожаловали в Большой зал, когда множество студентов последних курсов, если не было проблем с финансами, предпочитало питаться в пабах и трактирах Хогсмида просто потому, что можно было заказать сливочное пиво или медовуху к обеду.               Наливаю тыквенный сок в стакан и наблюдаю за столом Слизерина, будто снова вернувшись в то время, когда мой взгляд невольно шатался от края до края стола чужого факультета.       Рабастан ковыряется в тарелке, клюёт носом и выглядит таким отстранённым, будто вот-вот уснёт. А вот Родольфус манерно попивает что-то из высокого кубка с какими-то инкрустациями — позёр — и постоянно обращается к Тому. Тот отвечает со спокойной, вежливой улыбкой, вот только я не могу не замечать совсем крохотные детали: коснувшуюся его ладони наглую ручонку, чуть ближе положенного склонившуюся голову, томный взгляд, дурацкое хлопанье ресницами в недоумении, жемчужно сияющую улыбку, допущенные вольности в униформе, открывающей ключицы и даже кусок груди там, где должен быть туго затянутый галстук и воротник… Чего отрицать, Родольфус в форме выглядит ещё более статным и привлекает ещё больше внимания. Более того — они с Томом смотрятся столь органично, словно картинка из журнала «Идеальная пара». А сказанное Томом тогда, на вечеринке, только сильнее будоражит мою больную фантазию, лишь недавно познавшую все тягости ревности.       И я правда стараюсь не обращать внимания, но обращаю. Силюсь не ревновать, но делаю это. Стискиваю вилку в руке, будто собираясь кого-то заколоть, и утопаю в ревности каждый раз, как Родольфус шепчет что-то Тому. И я понимаю, что ревность безосновательна: отвечая, Том не даёт мне ни единого мотива усомниться в нём. И всё равно сижу, пыхчу и молча бешусь, что, разумеется, не остаётся незамеченным.       Рон и Гермиона тоже, скажем так, не пример безмятежности и, конечно же, я знаю причину разлада, но, как и они не суются в мои отношения с Томом сейчас — каждый сделал это поодиночке, — так и я не вмешиваюсь в их отношения, ведь тоже поговорил с каждым по отдельности. Поэтому мы делаем вид, что всё в относительном порядке. Просто день не задался.       Том поднимает взгляд, и я не отвожу свой. Он приподнимает брови в немом вопросе, и я ядовито кошусь на Родольфуса, а затем с прищуром — на него. Том едва заметно усмехается и качает головой, а я злюсь, злюсь, злюсь и допиваю сок залпом, чуть не захлебнувшись в процессе.       Просить прощения?       Фыркаю, а потом достаю ручку и снимаю блокировку с ника Диггори — почти импульсивный, ничем не обоснованный поступок. Я даже не знаю, зачем это делаю. Это не месть, ведь я мог подсесть к Кормаку, всё это время столь же молча наблюдающему за мной. Просто дело в прощении. Если меня должны простить, то я и сам должен попробовать?       Чудная логика. Убийственная, как сказал бы Том.       К слову, о МакЛаггене.       Что делать с ним, я так и не решил. Он сам будто затаился, а мне было некогда разгребать ещё и это. Или же я просто боялся оступиться с ним и совершенно не хотел портить отношения перед летом или заниматься какими-то сложными манипулятивными действиями.       — Удивительно, — внезапно изрекает Гермиона и косится в сторону. — Сладкая парочка.       Мы с Роном следуем её примеру.       Ага, Кэти и Симус сидят неподалёку и воркуют, едва не кормя друг друга, будто не в школе находятся, а уже мысленно в медовый месяц отправились.       — Их родители хотят иск на школу подавать, а они… — она вздыхает, словно всё это не укладывается у неё в голове.       — Что ж, по крайней мере, наше вмешательство оказалось… полезным. Я рад за них, — пожимаю плечами и доедаю пастуший пирог, используя вилку по назначению.       Рон скорбно молчит.       — Думаешь, я — нет? — уточняет Гермиона. — Просто школа-то тут причём? Они ведь заделали будущего Белл-Финнигана не здесь. Да и Кэти уже восемнадцать, чтобы её родители права качали.       — Не думаю, что дело дойдёт до суда.       — Я тоже. Далеко не первый и явно не последний случай, — подаёт голос Рон. — Мама с отцом… — он усмехается краешком губ, будто не зная, делиться этим или нет, — тоже на славу в школе «потрудились».       Мы знаем, о ком речь, но не расспрашиваем его, понимая, что он не захочет, чтобы разговор потёк в этом направлении: тема самого старшего ребёнка в семье Уизли — едва ли не табу. Это преувеличение, но… всё сложно, в общем.       Положив себе на тарелку ещё кусок пирога, на этот раз с патокой, поднимаю взгляд на Тома и встречаю ответное внимание. Он явно смотрел на меня до этого и смотрит сейчас с видом оголодавшего зверя — так мне чудится всего на мгновение. Затем мираж рассеивается, и в его взгляде вновь мелькает простой интерес, который тут же пропадает, когда к нему обращается подошедшая Розье.               Мне не хотелось думать, что сейчас Родольфус снова находится где-то подле Тома, ведь я был почти уверен, что оба брата захотят присоединиться к клубу Пожирателей. Один — чтобы продолжать крутиться подле Тома, другой — чтобы эти выверты контролировать, или просто за компанию.       Я даже удостоверился, что сегодня будет собрание, но не пошёл, хоть и мог: консорт Лорда мог являться в любое время, брать труды с полок и проводить время за чтением. Тем не менее я побежал в совершенно противоположную сторону и начал изготавливать один образец за другим, будто помешанный.       И всё равно глупые мысли так и лезли.       Я достал перо, покрутил его в руках и нахмурился.       Писать или не писать — вот в чём вопрос.       Однако был во всём этом и плюс: моя озабоченность Томом, вместе с работой и подготовкой к фестивалю заставили отвлечься и почти позабыть о том, что артефакт всё это время находился у Малфоя. И, надо заметить, с видимым успехом. Днём он сам подошёл ко мне и попросил обсудить один деликатный вопрос. Само собой, я выдохнул с облегчением, догадываясь, о чём пойдёт речь. И он меня не разочаровал.                 — Неприятная ситуация, — заключает Драко, разглядывая гобелены. — Это не смешно, но мне отчего-то хочется смеяться. Может, это истерика?       Я ничего не говорю, позволяя ему продолжить.       — Знаешь, как это было? Тебе кажется, что всё нормально, что всё так, как и должно было быть. Совершенно естественно. А потом начинаешь ощущать неправильность ситуации. Будто что-то рвётся наружу. И, — он щёлкает пальцами, — всё резко встаёт на свои места, а ты понимаешь, какой же ты идиот и как по-дурацки ты вёл себя.       — Ты помнишь, как всё это произошло?       — Помню, — коротко и даже жёстко отзывается он, скрипя зубами.       Мы не произносим вслух ни имени, ни фамилии, но я понимаю, что не ошибся в своих суждениях.       — Ты рассказывал ей обо мне?       Драко только кивает в ответ. Он выглядит отрешённым и вместе с тем раздражённым.       — Во время новогодних каникул я узнал, что она начала встречаться с Бастиеном Жанвье — вратарём Сборной Франции по квиддичу, — вдруг поясняет он.       — Это… то самое? — в моём голосе слышится неуверенность и возмущение, за что я себя корю.       — Измена? Да.       Определённо не стоит себя за это корить. Теперь я искренне возмущён.        — Я собирался расторгнуть помолвку, — продолжает Драко, — но, видимо, она понимала, что Жанвье особого энтузиазма у её родителей не вызовет и решила тянуть время. Не знаю, может, хотела посмотреть, сколько продлится их роман — Астория представляет собой удивительное сочетание рационализма и романтизма, — кривая усмешка на его лице вспыхивает и тут же меркнет. — А может, просто хотела скинуть вину на меня.        — Я думал, что вы встречались по собственной инициативе. То есть были влюблены, — начинаю я неторопливо, отслеживая его реакцию. — Но ты сказал, что этого хочет Люциус…       Он красноречиво косится на меня.       — Понятно, — киваю я.       Всё же страшная вещь — Империус. Ты скажешь что угодно, сделаешь что угодно, чтобы чужая воля исполнилась, да так, что сложно заподозрить волшебника в исполнении чьих-то приказов. Будь Гринграсс опытнее, всё могло закончиться плачевнее.       И мы оба это понимаем.       — Конечно, отец смог бы извлечь свою выгоду из этого союза, но её родителям он был выгоднее.       Он замолкает, постукивая пальцами по коленке, и я тоже молчу.       — Спасибо, — внезапно изрекает Драко, указывая глазами на то место, где сейчас был надет браслет. — И прости за всё это недоразумение. Конечно, с одной стороны, я рад, что именно тебя начал доставать, — с нервным смешком он запускает руку в волосы. — С другой, мне стыдно, но я не знаю, что именно сказать… Я помню многое из того, что говорил тебе, но такое ощущение, что слова принадлежат слегка поехавшему близнецу. Мне кажется, я бы сказал что угодно, лишь бы добиться поставленной цели, только вот цель была размытой. Какой-то абсурд, — заключает он, хмуря светлые брови, и вновь начинает барабанить пальцами.       — Тебе не за что стыдиться, — возражаю с улыбкой в некой попытке его подбодрить. — Я бы даже сказал, что это было забавно. Хорошо, что поклонников у меня поубавилось. Если с Кормаком я ещё понимал, что делать, то с тобой… — я показываю большой взрыв. — Всё было слишком чудно.       Не чуднее, конечно, моих отношений с Томом.       — А с Седриком знаешь, что делать? — понижает он голос, и я понимаю, о чём он спрашивает: собираюсь ли я говорить с Диггори, как тот и просил.       — Я разблокировал его.       Драко качает головой, явно не обрадованный этой вестью.       — Я всё равно его не увижу.       — Звучит не слишком убедительно, Гарри.       — Я помню, что он сделал, и ничего не забыл. Но если… чёрт, может, я его снова заблокирую. Возможно, он писал уже и больше не будет. Сам я не стану начинать разговор первым, — тараторю, слегка злясь и злясь почему-то на Тома.       Мы снова замолкаем, делая непродолжительную паузу.       — Безусловно, я благодарен тебе, что у тебя появились сомнения на мой счёт… но не хочется думать, что это из-за того, что ты продолжаешь считать себя недостойным кого-то. Меня в том числе, — в его голосе просыпается хорошо знакомое мне недовольство моими «надуманными» комплексами.       — Не буду отрицать, что в какой-то момент я засомневался в том, что вообще знал, что всё это время творилось в твоей голове, — помедлив, признаюсь я. — Я всегда думал, что ты просто тактильный человек, но Гермиона заметила, что у нас с тобой изначально были своеобразные отношения, на что наложились эти постоянные прикосновения…       — Гарри, — перебивает он меня. — Я не имел в мыслях ничего такого, когда обнимал тебя и тормошил, ты ведь понимаешь?       Меня хватает только на кивок, а затем я замечаю почти беззаботно:       — В самом начале я думал, что слишком хорошо знаю тебя, чтобы не понимать, что, будь у тебя ко мне именно такие чувства, ты бы не стал ждать триллион лет, чтобы в них признаться. Будь то страх отказа или что другое, ты бы всё равно признался, чтобы побыстрее покончить с этим и закрыть эту тему. И тем более не стал бы кричать о браке на каждом углу — ты даже Беллатрикс рассказал об этом, и она считает тебя безнадёжно влюблённым в меня романтиком.       На этих словах он забавно морщится, а на щеках выступает еле заметный румянец.       Смущённый Малфой — удивительное зрелище, доступное не каждому.         — Но вот что касается семьи — это стало для меня сюрпризом, — добавляю.       Драко передёргивает плечами, будто сам удивляется.       — Если честно, рассказывать нечего. Я не уверен, появилось ли это желание из-за… Империуса или было всегда. И всё ещё не знаю, чем хочу заниматься в будущем, так что… какая семья? И с кем?       В его словах чувствуется лёгкая горечь, будто после этого вопроса следует другой: «С Асторией?» А затем — твёрдое «нет», которое он не хочет произносить вслух. Тем не менее, если во время каникул произошло подобное, то непростительное помогло Драко пережить это. Сейчас, наверное, его чувства разнятся с теми, что были тогда, пусть теперь злости на Гринграсс больше, но «разбитое сердце», возможно, вновь цело.       — Ты всегда можешь посвятить себя растрачиванию наследства в благотворительных целях, — пытаюсь разрядить атмосферу. — Уверен, мистер Малфой оценит твоё рвение обанкротить его во имя добра и всеобщего блага.       Усмехнувшись, замечаю ответную усмешку. И мы вновь замолкаем, деля уютную тишину на двоих.       — Знаю, что прошу о многом, — вдруг заговаривает он с явным сомнением в голосе, — но могу я одолжить браслет на выходные?       — Собираешься встретиться с ней?       — Попробую, — кивает. — Сейчас это сложно.        Я вздыхаю.       Что я могу ему сказать? Уж как-нибудь пару-тройку дней перетерплю, а то и правда — у меня будто зависимость. Вон, сижу и гипнотизирую взглядом чужой рукав, скрывающий сейчас артефакт.       — Дерзай, — наконец даю своё согласие и добавляю с улыбкой: — Не хотелось бы, чтобы после вашей встречи меня силком потащили под венец.       — Вряд ли Том мне бы позволил, — опускает он взгляд.       — Всё ещё не одобряешь?..       Драко качает головой.       — Скорее, всё ещё ревностно отношусь к этому, — и разводит руками. — Думаю, ты понимаешь, что ревность бывает разной. Сейчас я ревную своего едва ли не родственника, а это, поверь мне, куда серьёзнее. Сириус, может быть, уже и сдался, а вот моё одобрение сложнее заслужить, — с наигранным пафосом добавляет он.       Смеёмся мы одновременно, но, стоит мне вспомнить о ссоре с Томом, мой смех тут же стихает.               ГарриПоттер: Мне нужна помощь. Встретимся у дуэльного кабинета минут через пятнадцать?       Я нервно постукивал пальцами по столу, а затем поднялся и начал убирать инструменты, очищать стол и сортировать материалы, убирая их в сундук.       Перо завибрировало.       ДракоМ: Мы собираемся нарушать какие-нибудь правила?       Хмыкнув, я потёр глаза под очками.       ГарриПоттер: Можно посчитать это внеурочным занятием. Мы быстро: мне нужно проверить пять образцов, и всё.       Разумеется, это включало в себя проникновение в закрытый класс, что, само собой, являлось тем самым правилом, что мы собирались нарушить, но сегодня я должен был патрулировать, так что класс мог просто оказаться открытым, а я — зайти внутрь для проведения соответственных проверок.         ДракоМ: Буду ждать тебя там.       Довольный собой, я подхватил ящик с перчатками, поставил его на стол и трансфигурировал кровать обратно, упав на неё и потянувшись до приятной ломоты в теле.       Чувствовал я сегодня себя нормально и даже эликсир не использовал утром — при движении внутри уже ничего не тянуло болезненно. И мне хотелось сказать об этом Тому, но…       Накинув на лицо подушку, я вжал её и бессильно застонал.       …всё это меня бесило до противной дрожи!       По правде говоря, я хотел именно его попросить о помощи с артефактом — всё же он помог мне с чешуёй, — однако в последний момент написал Драко. Это было какое-то странное затянувшееся молчание, царствие которого ни один из нас не хотел нарушать — словно столкновение его принципов и моих. Кто первый пойдёт навстречу — тот и проиграл. Я проигрывать не любил, как, видимо, и он. Поэтому мы переглядывались в Большом зале, искали друг друга глазами в коридорах, во время приготовлений к фестивалю останавливались рядом, едва соприкасаясь рукавами, но… молчали. Я понимал, что со мной может быть трудно, но он ведь знал… Всё это время он доказывал мне, что знал меня лучше меня самого, так почему сейчас нужно было демонстрировать характер? Именно сейчас, когда драгоценное время утекало, словно вода сквозь пальцы, и начало мая неуклонно близилось? Почему, почему, да, чёрт возьми, почему?!       Злобно откинув от себя подушку и приложившись затылком о другую, я покосился на время.       Пора было выдвигаться и вновь занять свои мысли чем-то путным.       И я почти что смог это сделать, пока петлял по коридорам, постоянно подтягивая ящик под мышкой, мысленно насвистывая какую-то мелодию и предвкушая серию неудач. Однако стоило мне приблизиться к нужному кабинету, как все мысли вернулись разом.       У двери стоял Том собственной персоной. И явно дожидался меня.