Bad habits

Изуку долго сомневается прежде, чем спуститься в комнату их свиданий. Он мнется так долго, что Кацуки торопит его коротким сообщением «Ты там сдох, что ли?». Нет, Изуку не сдох, хотя так было бы проще. Кацуки привычно ждет его, сидя на краю бильярдного стола и свесив правую ногу. Заметив Изуку, одетого в свитшот с длинными рукавами и с замотанной в шарф шеей, он недоверчиво щурится и цокает языком: — Я бросил все дела, а тебе совсем мозги отшибло? Изуку невольно обхватывает свои локти ладонями, ссутуливается: — Каччан, прости. Я… Давай сегодня просто поговорим? Кацуки выразительно присвистывает: — Ты мне не за разговоры деньги платишь. Снимай давай. Изуку хочется то ли бежать, то ли прятаться, то ли просто рухнуть прямо здесь. Он никак не понимает, почему от этого требовательного, грубого тона у него подкашиваются колени. Почему он не может сопротивляться этим приказам. — Но мы же можем просто поговорить? — неуверенно спрашивает он, разматывая шарф. — Я не буду просить возврат. Поговорим про что-нибудь, про мангу, например. — Я похож на литературную проститутку? — фыркает Кацуки с легкой улыбкой, которая тут же исчезает, стоит Изуку неуклюже стянуть с себя свитшот. — Это что такое, блядь? Изуку жалеет, что не может провалиться сквозь землю. Он обхватывает свои плечи руками, стараясь закрыть красные полосы, но Кацуки уже соскочил со стола и стоит рядом, заставляя развернуться. — Каччан, не надо… — Это что, блядь, такое, я тебя спрашиваю? — от злости в его голосе внутри все сжимается, горький комок подкатывает к горлу. — Прости, — Изуку в ужасе закрывает глаза, чувствуя, что объяснить или рассказать вряд ли сможет хоть что-то. — Прости, тебя не было… — Я вернулся через два дня, дерьма ты кусок! — рычит Кацуки, тщательно осматривая исполосованную спину Изуку. Его руки почти не касаются ни кожи, ни кровавых струпьев, но Изуку ощущает, как они невесомо скользят от плеч и пояснице. — Два сраных дня, блядь! — Но говорил, что будешь только через неделю! — полуогрызается Изуку, скукоживаясь еще больше. Спину уже привычно прошивает болью, и Изуку не может сдержать болезненный возглас. Кацуки, все еще яростно матерясь, стаскивает с него вельветовые спортивные штаны вместе с бельем, хватает Изуку за шею, держа строго там, где нет никаких ссадин, и тащит к кожаному дивану. Тот злосчастный вторник явно был создан, чтобы выбить Изуку из колеи. Сначала его не допустили до вызова на эвакуацию гражданских. Потом Кацуки прислал сообщение, что в эту среду придется отменить сессию. Ближайшее время было только на следующей неделе, и Изуку с удивлением обнаружил, что за три месяца привык к этим регулярным встречам каждую вторую среду. Но это тоже можно было пережить. А вот когда в агентство в очередной раз заявились представители следственного комитета, эмоциональная стабильность Изуку дала сбой. Он никак не мог понять, почему они возвращались к нему с вопросами снова и снова. Снова и снова разматывали клубок этих паршивых воспоминаний, заново разбирали все в деталях, раздирали его вопросами до костей. Словно им было мало его признания. Изуку было бы проще, если бы у него отобрали лицензию или вовсе посадили. Он чувствовал бы, что правосудие пришло к нему во всей своей излишней строгости, и, возможно, искупив вину, он бы вернулся к нормальной жизни. Но правосудие все откладывало меч в сторону, заменяя его бумажками и писаниной. В среду ему и вовсе пришлось провести день в полиции. И, в очередной раз распрощавшись со следователем уже в одиннадцатом часу ночи, Изуку чувствовал себя измотанным и виноватым. Смс-ка, отправленная Кацуки еще в обед до сих пор была не доставлена. Изуку сам не понял, как набрал Каминари. Денки виновато улыбнулся в трубку: — Я не смогу дать тебе конкретную рекомендацию. Но есть клуб, где собирается такая тусовка, там уже сам выберешь, — и скинул адрес. «Только лицензию не свети» — напутствовал его Каминари в следующем сообщении. Гладкая поверхность кожаного дивана должна бы быть приятной на ощупь, но Изуку сейчас совсем не нравится к ней прикасаться. Всего две недели назад он хотел бы оказаться здесь с Кацуки, а теперь его передергивает от холода. — Жди здесь, — Кацуки прерывает поток ругательств коротким приказом, и Изуку слышит, как он быстро поднимается по лестнице. Хочется сжаться в клубок, только вот с его растерзанной кнутом спиной даже согнуться без боли нельзя. Поэтому Изуку послушно лежит на животе, уткнув лицо в сгиб локтя. Ему невыносимо стыдно, как если бы он изменил Кацуки, хотя объективно говоря между ними ничего и нет, кроме денежных отношений. И то, как искренне Кацуки злится, делает это чувство еще хуже. Размеренные быстрые шаги, знакомый ритм дыхания, взгляд, который Изуку ощущает затылком и от которого хочется спрятаться. Спину Изуку до самых ягодиц накрывает мокрое, почти горячее полотенце, и он неуверенно тянет руку, чтобы убрать его: — Кацуки, такое лучше, наверное, не мочить, — раны от кнута глубокие и обещают затягиваться не одну неделю. Кацуки ловит его запястья и прижимает обратно к дивану: — Лежать, Деку. Наверное, будь, что будет. Изуку невольно всхлипывает и замирает, почти чувствуя, как спину под полотенцем начинает парить. Даже те раны, что начали затягиваться, теперь размокнут и придется снова ждать, пока они заживут. — Какого хера ты вообще позволил ему с собой такое сделать, а, Деку? — Ядовито интересуется Кацуки, копаясь в большой сумке, в которой обычно хранится весь их любимый инвентарь. — Я догадываюсь, что через кляп стоп-слово не слышно, но ты же герой, мать твою, Деку? — Я не знаю. Он как-то отключил мою причуду. Я ничего не мог сделать, — Изуку старается говорить спокойно, но ужас волной подкатывает к горлу. — Как-как, дебила кусок. Тебя банально накачали наркотой. Тебя, что, мама не учила, что у чужих ничего брать нельзя? Наверное, Кацуки был прав. Иначе было не объяснить ту сумасшедшую слабость, охватившую все тело, ту беспомощность, какой Изуку не чувствовал со времен средней школы, когда у него еще не было причуды. И вдруг привычка думать берет верх, и Изуку изумленно поднимает голову: — Ты говоришь так, будто знаешь, что именно произошло. Кацуки выразительно фыркает, все еще копаясь в сумке: — Одного взгляда на твою измочаленную шкуру достаточно, чтобы понять, что ты, придурок, натворил. Хэндлер любит вот такое свежее мясо. Ставлю сотню, что сначала он был крайне милым и понимающим, потом угостил тебя какой-нибудь апельсиновой шипучкой, и ты решил, что вот какая ахуенная замена мне в этот говеный вечер подвернулась. Только Хэндлер это другой уровень. Он из экстремалов. Хотя, на вид вы дальше прелюдий не зашли. Изуку сдавленно сглатывает. Кацуки точно знает, о чем говорит. И если бы не Киришима, оказавшийся в клубе по работе и случайно наткнувшийся на Изуку при обыске, одно провидение знает, чем могло бы это приключение закончиться. — Мне просто повезло, — уклончиво отвечает Изуку. — Ага, я вижу, — кривится Кацуки. — Так, лежать, Деку. Он с силой прижимает чуть остывшее полотенце к плечам Изуку и проводит им вниз, от чего Изуку давится воздухом и громко скулит в диван. На завтра можно будет брать отпуск без содержания — оплачиваемые выходные у Изуку уже кончились, а открыть больничный с таким он бы не смог. Любой врач бы догадался обо всем по характеру ран, пришлось бы объясняться, и тогда все бы вскрылось, а этого Изуку допустить не мог. Кацуки повторяет манипуляции, обдирая размокшие от воды кровавые корки, и Изуку непроизвольно дергается, когда он обнажает особенно глубокие раны. — Каччан, ну зачем, а? — бормочет Изуку, и Кацуки демонстирует ему бело-голубую металлическую тубу: — Знакомо? Изуку вздрагивает, когда Кацуки, не дожидаясь его ответа, натягивает перчатки и выжимает на ладонь с четверть прозрачного содержимого: — Откуда у тебя это? — Кацуки усмехается в ответ, размазывая гель по израненной спине Изуку. Это больно, но терпимо. — Он же продается только по рецепту! Только в аптеках для героев! Да и его не продают такими пачками, только по двадцать миллилитров же? Я же правильно помню, что это Детринат-Форте-М? — Кацуки кивает. — Его обычно используют для экстренной регенерации тканей… Изуку вдруг ощущает, как гель предательски начинает жечь раны, и едва успевает зажать себе рот ладонью. Боль терзает его тело так, словно кнут Хэндлера снова раз за разом опускается на его спину, рассекая кожу и мышцы. — А еще его используют в смеси с анестетиком, — заканчивает за него Кацуки. — Но ты его не заслужил, Деку. Полежи, подумай о своем поведении. Кажется, будто ад оплетает Изуку своими колючими жгутами словно терновыми ветками. Дыхания нет, сердце бьется как бешеное, и все, что удерживает Изуку в сознании, так это теплая ладонь Кацуки, размеренно ласкающая его волосы. Время остановилось и размазалось между нерегулярными, острыми вспышками боли, от которых в голове разрываются белые сполохи, останавливая мысли и зрение. Изуку отчаянно ерзает, вздрагивает, когда боль накатывает волнами от одной раны до другой, прошивает его короткими ударами тока. Он держится пальцами за грубую ткань штанов сидящего рядом с ним на диване Кацуки так крепко, что начинают ныть костяшки. — Каччан, больно! Это не та ласковая, опьяняющая боль. что всегда баюкала его сердце здесь в абсолютной безопасности. Эта боль дикая, хищная, вгрызающаяся в тело острыми зубами и раздирающая его до крови. — Так тебе и надо, Деку. Будешь башкой думать в следующий раз. Наверное, это галлюцинации, но Изуку чудится сочувствие в голосе Кацуки. Он бы все отдал за то, чтобы боль хоть немного утихла, но чтобы отдать что-то, нужно чтобы кто-то это что-то принял. А Кацуки ничего от него принимать не собирается. И Изуку продолжает ее терпеть, бесполезно кусая губы. Его начинает одолевать жажда, но пожаловаться он не успевает — Кацуки подносит ко рту Изуку стакан с водой, и Изуку жадно пьет, половину проливая на диван. — Ладно, Деку, хватит страдать, займись делом. Изуку смотрит на Кацуки с недоумением, его воспаленный разум уже плохо понимает, что происходит и что от него требуют. Крепкий возбужденный член Кацуки перед носом намекает недвусмысленно, и Изуку послушно облизывает блестящую от предъэякулята головку. Он старается сосредоточиться на минете, потому что здесь все понятно и просто. Кацуки подсказывает желаемый ритм, поглаживая Изуку по затылку, и мир, разбитый и болезненный, вдруг находит свою опору. Изуку закрывает глаза и больше ни о чем не думает. Это больше похоже на медитацию, в которой он старается правильно дышать, чтобы не давиться и на закашливаться, но, видимо, воздуха все равно не хватает, и в голове становится мутно. Раздирающая его спину боль становится тише, глуше, и Изуку почти с удивлением ощущает пальцы Кацуки на своей заднице. Он послушно прогибается в пояснице, чтобы Кацуки было проще дотянуться. То, как Кацуки раскрывает его, давно уже стало особым греховным удовольствием, и Изуку отдается в эти ощущения без остатка. Ни жжение, ни холод от геля на спине уже не ощущаются, когда Кацуки затаскивает Изуку к себе на колени. Кожу между лопатками еще немного саднит, но Изуку уже может не обращать внимания. Куда больше его занимает собственное возбуждение, разожженное умелыми ласками Кацуки. Он приподнимается, направляет крепкий член Кацуки между своих ягодиц и медленно пропускает внутрь. Изуку хотелось бы принять его без прослойки презерватива между ними, но не смеет об этом просить. Удовольствие врывается в его тело, контрастируя с болью, отчего его нервы выкручивает до предела. Кацуки гладит грудь Изуку в такт его движениям, не торопя, не останавливая. Изуку пробует по разному. Он очень хочет увидеть, как всегда спокойный, насмешливый взгляд Кацуки станет ждущим, может, немного бессмысленным, и, меняя угол и скорость фрикций, очень внимательно вглядывается в его красные глаза. Кацуки ловит его, чуть отклонившегося назад, собственным темпом, и Изуку не может сдержать ошалелого стона, когда член Кацуки точно проходится по его простате. Воздуха в комнате больше нет, потому что Кацуки крепко держит бедра Изуку, не позволяя сбежать. Его взгляд становится предвкушающим, и Изуку готов на что угодно, лишь бы оправдать его ожидания. Каждое движение прошивает Изуку почти оргазмом. — Давай, Деку, полетели, — Кацуки кивком разрешает ему использовать руки, и Изуку послушно обхватывает свой член ладонью. Он едва не сбивает себя сам несколькими неритмичными движениями, и Кацуки сам подстраивается под рваный ритм Изуку. Он двигается вроде бы мягко, но как-то очень основательно, с едва ощутимой оттяжкой, и Изуку, чувствуя это движение всем телом, теряет над собой контроль. Его оргазм вкрадчивый, долгий, обрушивается на него девятым валом, сметая к черту лишние чувства, и Изуку, излившись себе в руку, обессиленно падает на грудь Кацуки. Наверное, это становится их традицией, но в номер Изуку снова возвращается у Кацуки на руках. Ему это очень нравится, хотя, в следующий раз, наверное, нужно перестать этим злоупотреблять. На утро Изуку с удивлением и радостью обнаруживает, что на спине не осталось ничего, кроме пары едва заметных розовых полос, которые легко можно списать на «отсидел» или «правда, я не знал», если кто и увидит их в общей раздевалке. Он хватает телефон, делает пару фоток в зеркале и отправляет Кацуки: «Каччан, спасибо! Ты меня спас». Кацуки отвечает почти сразу: «Еще раз так сделаешь — башку оторву». Изуку пишет следующее сообщение с дурацкой, переполненной непонятной нежностью улыбкой на губах: «Не буду».