Bad habits

Пунктуальность это всегда про Кацуки. Ровно в семь он возвращается к Изуку, и тот, наконец, не чувствует в себе смущения встречать его обнаженным. — Привет, — произносит Изуку охрипшим голосом. Он вдруг ловит себя на мысли, что он хотел бы видеть и самого Кацуки без одежды. Без этих ботинок, без борцовки и маски. Особенно без маски. Но между ними всегда четкая, строгая дистанция, которая напоминает о характере их отношений. Наверное, правильная дистанция. — Выспался, Деку? Его голос строже, чем был вчера. Изуку поспешно садится на пятки, демонстрируя готовность быть в правильной роли. Кацуки щурится с усмешкой, но огонь в его красных глазах холодный, жесткий, и Изуку невольно сглатывает: — Да, Каччан, спасибо. Кацуки садится рядом с ним, ловит его подбородок пальцами, заставляя смотреть в глаза: — Повтори-ка. — Да, Каччан… — Сегодня ты будешь часто выкрикивать мое имя, — обещает Кацуки. — Я об этом позабочусь. И Изуку понимает, что он не шутит. И этого достаточно, чтобы сделать его член твердым. Многохвостая плеть гуляет по раскрасневшейся коже плеч и груди Изуку, и он старательно подставляется под нее, откидывая голову назад. Его руки связаны за спиной, на глазах бархатная лента, не пропускающая свет. Нет ничего, что отвлекало бы его от густого коктейля вкрадчивой мурчащей боли и возбуждения, создаваемого редкими и оттого обжигающими прикосновениями Кацуки. В маленьком темном мире Изуку снова не остается ничего, кроме тихого, размеренного свиста кожаных лент, и его это полностью устраивает. Боль сплетается из резких вспышек в тонкое, прозрачное полотно, укутывает и согревает. За ее пределами пусто, гулко, и похоже на бесконечность. Изуку дышит неглубоко, но ровно, выхватывая воздух между ударами, и от этого темпа слегка кружится голова. Удары становятся реже и постепенно сходят на нет. Изуку жадно облизывает губы, надеясь на продолжение, когда Кацуки хватает его за волосы и заставляет подняться. Ноги сами знают дорогу, хотя без подсказок хлыстом Изуку бы вряд ли так хорошо справился. Лодыжки горят от каждого щелчка, но от этого ощущаются совсем легкими. Изуку чувствует, как его руки освобождают от веревки, его спина касается чего-то твердого, похожего на лакированную деревянную стену. Стоять возле нее пока прохладно и неудобно, но Изуку старается привыкнуть. Кацуки вкладывает его запястья в кожаные пасти наручей, затягивает ремни. Изуку непроизвольно пробует их на прочность и с ноткой неприязни отмечает, что они ну очень крепкие. И на ощупь очень похожи на те, что сковали его в том проклятом клубе. Эта мысль улетучивается, стоит Кацуки коснуться его щек пальцами. Изуку почему-то очень нравится это прикосновение. Он хотел бы тереться лицом о руки, о шею Кацуки, и потому позволяет себе податься навстречу всем телом, продлевая контакт. Жесткие ремни ложатся на его щиколотки, хищно щелкают металлические застежки. Кацуки проводит укутанными в латекс ладонями по внутренней части бедер Изуку, и он вздрагивает от удовольствия. Сквозь проклятую ленту ничего не видно, но тело внимательно прислушивается к каждому шороху, и в ласках, крадущихся к ягодицам нет ничего неожиданного. Нет ничего неожиданного и в гладком силиконовом массажере — а Изуку уже научился их различать — настойчиво и нежно раздвигающем мышцы ануса своей утолщенной головкой. Изуку слегка откидывает голову назад, разводит ноги, позволяя игрушке войти. Она вся в лубриканте и проскальзывает внутрь легко: мышцы со вчера все еще податливые, и удовольствие острое, горячее прицельно пронзает его простату, заставляя подколенные связки подрагивать в такт методичным вибрациям головки массажера. Это похоже на пытку, но Изуку не может об этом думать. Его мысли беспорядочны и мечутся от тревожности, что наручи слишком крепкие, к вожделению и откровенным сценам с участием Кацуки. Кацуки же тем временем играет пультом управления массажером, то прибавляя мощность и вытрахивая из Изуку громкие стоны, то убавляя ее на минимум, и окуная в боль хлесткими ударами плети. Потом он вдруг снимает с лица Изуку бархатную ленту и отходит на пару шагов. В их любимой тайной комнате свет привычно приглушен, но Изуку все равно требуется время, чтобы зрение адаптировалось. Он неторопливо шарит взглядом по полумраку, обнаруживает Кацуки, стоящего на расстоянии двух метров и не успевает улыбнуться ему своей мягкой, покорной улыбкой, как вдруг замечает тонкую черную змею кожаного шнура в его руках. Изуку ощущает, как холодок пробегает от затылка к коленям, и поспешно облизывает губы. Ему, наверное, кажется. Должно было просто показаться. Но это не мираж, не сон, а самый настоящий кошмар наяву: в руках Кацуки Изуку различает толстый кнут, наверняка, из натуральной кожи. Кончика его не видно, но воображение легко подкидывает заточенный твердый хвост, способный рассечь кожу и мышцы до костей. Изуку сдавленно пытается дозваться до Кацуки: — Каччан… — Испугался, Деку? — он отвечает с явным вызовом, но Изуку не готов его принять: — Каччан, пожалуйста, не надо. Кацуки лишь усмехается себе под нос и заносит руку для удара. Изуку поспешно зажмуривается и старается сжаться в комок. Разведенные в стороны руки не позволяют закрыться, и он просто корчится у стены, когда тяжелый витой шнур обрушивается на него. Боль прошивает насквозь, и Изуку невольно вскрикивает. Где-то на периферии сознания возникает алый свет, льющийся неоном с потолка, и Изуку не может избавиться от этого видения. Кнут обрушивается новой болью, глубокой, жесткой, и Изуку не сдерживает крика. Массажер в его заднице прибавляет мощность стимуляции, но его мало, чтобы отвлечь Изуку от боли. Он бесполезно дергается в тисках кожаных наручей, стараясь спрятаться от ударов, но ничего не выходит. — Деку! — Жесткий, требовательный голос Кацуки выдергивает его из сонма проклятых воспоминаний, возвращая в реальность. — Смотри на меня, блядь! Изуку не может. Он никак не может заставить себя встретить эту боль, это ощущение беспомощности и бессилия, и просто надеется переждать их, пока гнев Кацуки не утихнет. Массажер все сильнее очерчивает его простату своей подвижной головкой, и тело предательски ищет лестницу в небо, ступени которой слишком неустойчивы и прозрачны, чтобы на них ступить. Изуку в отчаянии пытается вспомнить стоп-слово. — Третье правило, Деку, — перехватывает его желание Кацуки, стоит ему только открыть рот между ударами. — Ты же просто струсил, а, скотина? Едва найденные слова исчезают с языка Изуку, и он кричит в голос от очередного жесткого удара кнута, разбивающего его наискосок от правого плеча до левого подреберья. — Глаза открой, блядь, — судя по рычанию, Кацуки в ярости, и Изуку на миг уступает этой злости. — Иди на боль, Деку. Иди ко мне, черт тебя побери! Изуку цепляется за его голос. Там, в клубе, он был почти уничтожен наркотиками и неожиданной жестокостью, но ведь сейчас, сейчас он с Кацуки. Каччан не даст случиться ничему плохому. Изуку насилу переживает еще один удар, разбивающий его на осколки, и открывает глаза. Он судорожно ищет взгляд Кацуки и, найдя, больше не отпускает. В тусклом, оранжевом свете спотов глаза Кацуки кажутся винно-красными, с дьявольским рубиновым блеском, и Изуку не может ими не любоваться. Ситуация неуместная, но требовательное ожидание, застывшее в этих тлеющих угольках, заставляет Изуку медленно расправить плечи. Удар кнута снова приходится наискось, и Изуку ссутуливается еще до свиста кожаного шнура. Он успевает зажмуриться, и боль ударной волной сотрясает его тело. Он хотел бы сбежать, исчезнуть, не ощущать. — Деку! — голосом одергивает его Кацуки. Он недоволен, страшно недоволен, и Изуку больно его разочаровывать. Но именно такая сцена начала сниться ему в кошмарах. Теперь в его ночном аду было больше красок: скрежет разорванного металла, глухой крик и громкий свист хлыста. Они поднимали его с постели уже трижды за эту неделю, и он еще долго не мог уснуть, ворочаясь в кровати. И сейчас, снова беспомощный и ошалевший от боли, Изуку отчаянно жаждет милосердия. Но, видимо, милосердие сегодня в мощнейшей стимуляции, которая физически не позволяет рухнуть градусу возбуждения. Изуку поднимает жалобный взгляд на Кацуки: — Каччан, пожалуйста. Кацуки не двигается. Изуку старательно смотрит ему в глаза, надеясь уговорить без слов. Густая боль тлеющей нефтью растекается от мест ударов, отчего все тело горит и ощущается свинцовым. В ушах гулко, и слышно, как быстро бьется сердце. Возбуждение берет верх. Изуку невольно закусывает губу и чуть вздрагивает бедрами. Сейчас бы хоть пару прикосновений к члену, и он бы не сдержал оргазма. Кацуки медленно поднимает руку с кнутом. — Каччан… — Ко мне, Деку — он произносит это так спокойно и твердо, что Изуку стыдно за свою слабость. Не отрывая просящего взгляда от темных глаз Кацуки, Изуку осторожно упирается затылком и ягодицами в стену. Рационально рассуждая, Кацуки не требует невозможного: Изуку уверен, что в его жизни были моменты и побольнее. Но липкий страх, сковывающий его движения изнутри, не имеет отношения к рациональному. Он где-то за гранью того, что Изуку может контролировать. Кожаный шнур скользит по полу и едва облизывает лодыжки Изуку: — Устойчивее, — командует Кацуки. Изуку старательно упирается ногами в пол. Так, с тремя точками опоры мир действительно кажется надежнее. Кацуки одобрительно кивает и заносит кнут для удара. Изуку успевает выдохнуть прежде, чем водопад боли обрушивается на его правое плечо и прокатывается вниз по груди и ребрам. Ненадолго сбавивший темп вибратор снова включается на полную мощность, превращая сдавленный крик Изуку в протяжный хриплый стон. Кацуки щелкает пультом, давая ему возможность немного восстановить дыхание, и снова заносит руку для удара. Изуку крепко держится за него взглядом, находя поддержку в его прищуренных глазах, и через собственный ужас расправляет плечи. Вся его выдержка уходит на то, чтобы подставиться под эту грубую, первобытную боль, и на то, чтобы ее терпеть, уже ничего не остается. Перерывы между ударами становятся короче. Чем чаще они становятся, тем легче Изуку улавливает ритм. Прямой справа, от ключицы к тазовым косточкам, не задевая сосок, но так близко, что тело прошивает полусудорогой и каким-то извращенным удовольствием. Слева направо, от плеча до ребер, чуть мягче, чем любые другие удары. Прямой слева, и снова электрические искры боли и кайфа с эрогенной зоны соска. Скорей шлепок, чем удар, поперек живота, завершающий круг. Слишком близко к паху, слишком остро. Его состояние не похоже на обычный сабспейс, где он уверен в собственной безопасности. Это место первобытной боли, животного страха перед насилием, и нестерпимой дикой похоти, требующей разрядки любой ценой. Наверное, Изуку сходит с ума, но он искренне жаждет, чтобы эти чувства смешались и, наконец, перестали разрывать его на части. — Каччан! — у него нет слов, ни одного, кроме этого. — Каччан! Кацуки улыбается какой-то шальной, хитрой улыбкой, и удары кнута становятся на доли секунды длиннее, прокрадываются ниже. Витой шнур хлещет по бедрам Изуку, кусает ягодицы сбоку, совпадает с движениями массажера. Внутри все сжимается, обхватывая яростно пульсирующую головку, Изуку непроизвольно дергается, ловя волну удовольствия. Напряжение и боль охватывают все его мышцы изнутри: лодыжки, бедра, даже пальцы на ногах поджимаются, когда экстаз концентрируется в своей высшей точке. Ему бы ждать разрешения, но сегодня все барьеры внутри уже сломаны, и Изуку выгибается, насколько ему позволяют ремни, подставляясь под девятый вал долгожданного оргазма. Кончать без стимуляции члена странно: первая порция спермы поднимается по стволу обжигающе и мучительно, вторая, третья выплескиваются следом, и Изуку воет, ощущая, как оргазм застревает между головкой и мошонкой. В ту же секунду его ловит скользкая от лубриканта ладонь Кацуки, и Изуку, наконец, разлетается на кусочки, теряя себя в крике. Он едва ли находится в сознании, когда Кацуки отстегивает ремни с его рук и ног. Едва может дышать, и Кацуки приходится подсказывать, размеренно гладя его по груди и ребрам, почти заставляя вдыхать горячий, густой воздух. — Ка… Каччан… — Отдыхай, Деку, — разрешает Кацуки, подхватывая Изуку на руки. Это похоже на невесомость, но лучше, в сто раз лучше, потому что так можно прижаться к крепкой груди Кацуки, уткнуться носом ему в шею и ловить покой в ровном стуке его сердца. Изуку болит весь, от ушей до кончиков пальцев, и тепло тела Кацуки действует на него хлеще любого наркотика. Он совсем не хочет думать, на что теперь похоже его тело, и нужно ли будет его лечить. Их сессия была куда дольше той, что Изуку пережил с Хэндлером, и, наверное, сегодня живого места не осталось. Поэтому когда Кацуки укладывает Изуку на белоснежные простыни в номере, он накрепко зажмуривается и сдавленно сдерживает дыхание, боясь учуять железный, горький запах крови. Кацуки проводит ладонями по его щекам, шее, по груди и животу: — Посмотри сюда, Деку. — Изуку коротко мотает головой. — Деку. Изуку знает, что послушается. Он щурится от приглушенного света прикроватной лампы и долго не может понять, почему он не видит ничего, кроме влажной, нет, мокрой от пота руки Кацуки. Мысли ватные, и догадка, которая в другое время вздернула бы его нервы, мерцает где-то на задворках сознания одинокой, очень медленной кометой. Изуку недоверчиво рассматривает ладонь Кацуки, потом боязливо переводит взгляд на собственное тело. Кожа его рук, живота и бедер воспаленная и красная, но никаких повреждений не видно. Кацуки с усмешкой наблюдает, как Изуку обессиленно ощупывает себя, убеждаясь в собственной сохранности: — Доверяй мне, Деку.