***
Дни до костра таяли, как снежинки в волосах, и Эрвин оказался всецело поглощен тысячей и одним дурацким вопросом. Практически каждый встреченный им солдат так и докучал ему «а как?» и «о, а почему?», и Эрвин в какой-то момент даже задумался о том, что, пожалуй, имеет внешность человека, к которому очень легко и приятно обратиться с любой проблемой. «Надо это исправлять», — суровея с лица, сказал себе Смит в пятницу утром. Наверное, из-за этого его решения Руни, которую последние пару дней Смит и так видел только мельком — как и весь свой отряд, опустившийся в вопросы ивент-менеджмента по самые уши, — только и делала, что серьезно кивала ему издалека и даже с обедами-ужинами не беспокоила. Но в пятницу днем наведать ее пришлось — а вместе с ней и Леви, потому что необходимо было проинспектировать площадку, на которой уже завтра вечером разместится вокруг костра весь разведкорпус. Эрвин обошел огромный замок, в котором располагался штаб разведкорпуса, и вышел на задний двор. Вид, который ему открылся, вызвал у него непроизвольную улыбку. На просторной зеленой полянке в круг стояли десятки скамеек. Поодаль расположилось штук 20 широких столовых столов, которым уже завтра вечером предстояло ломиться от угощений и питья. На деревьях, что окружали полянку, свисали к земле разноцветные гирлянды, а на стремянках, прислоненных к стволам шелестящих зеленью деревьев, стоял перепуганный молодняк. — Обмотай ее крепче, Анхель! — невысокий черноволосый мужчина странным образом рявкал на них всех, не поднимая голоса. — Она болтается, как сопли на ветру. Крис, это абсолютная срань. У тебя что, руки с ногами поменялись местами и теперь вместо них растут из задницы?.. Вот, так лучше. Я предлагаю взять еще веревки, ветер завтра будет сильным, а у нас — костер. И? «И что?», Анхель? Тебе корни волос на мозг давят?.. Если эти гирлянды рухунт в огонь, начнется пожар, а пламя распространяется быстро. Это значит, что твои яйца первыми превратятся в омлет, а маме с папой придется продать всех коров в деревне и твою жену, чтобы возместить ущерб… Редкий ветер взялся из неоткуда, лениво разметал его волосы — взмокшие, густые — по высокому лбу с недовольно сдвинутыми тонкими бровями. Его белый трикотажный свитер носил на груди и спине следы пота, который, не успев спрятаться под одежду, блестел на его шее, в ложбинке ключиц, стекал с выбритого затылка вниз по позвоночнику, терялся в вороте ткани, обернутой вокруг его тела. Эрвин видел, как напряглись его лопатки, когда он сильнее сжал руки на груди — обнаженные сильные руки с тонкими темными волосками, подставленные жадному пьянящему солнцу. «Интересно, у него бывают веснушки?» — внезапно пронеслось стрелой — но не из рук охотника, а сквозь тело жертвы — в голове Смита. Леви с редкостным вниманием уставился вверх, на парнишку, пытавшегося под зелеными ветками решить что-то с гирляндой, расслабил руки и поднял аккуратно закатанные рукава еще выше, практически обнажая свои бицепсы. Эрвин стоял на месте и смотрел на него, как приклеенный, с липким ужасом осознавая, что не может перестать пялиться на изгиб его шеи и пот, что все катится и катится вниз. «Наверное, уже по животу», — мелькнуло у него в голове снова. — Командующий отрядом! — умирающей чайкой фактически рухнула на Эрвина Руни. — Я так рада, что вы здесь!.. — Руни, здравствуй! — кивнул ей Эрвин с готовностью, благодарный, что она избавила его от странного, ставшего непривычного для него за последние месяцы наваждения. — Все в порядке? — Да. Нет. Я не знаю! — честно призналась Руни, выдыхая. — Вроде бы все складывается нормально, но я думаю, он все-таки немного перебарщивает. — Перебарщивает? Кто? Эрвин непонимающе уставился на Руни, которая с большой озадаченностью глядела на него в ответ. Затем она метнула взгляд вправо. Эрвин стрельнул глазами в том же направлении, увидел Леви снова, спешно посмотрел на Руни: — Ты про Леви? Он перебарщивает? — Я так думаю, сэр. — А ты… просила его быть помягче? — спросил Эрвин, не очень-то, впрочем, обеспокоенный: он слышал ругань Леви, но так и не мог определить, как к ней относится. Странным образом, она ему, вроде бы, нравилась?.. Он был с ней очень креативен! — Да, сэр, — донесся до него голос Руни. — Просила. — Что он ответил? Руни замялась. — Руни? — сдвинул брови Эрвин, понижая голос и глядя на нее доверительно — это был взгляд, которым он овладел давным-давно. — Что он не мамкина сиська, чтобы быть помягче, — отводя глаза в сторону, промямлила Руни. — Ясно, — коротко кивнул Эрвин, поджал на мгновение губы, пытаясь убить улыбку, двинулся вперед и позвал — мягко и с наслаждением — да черт побери! : — Леви! Леви обернулся. Луч солнца вновь поцеловал его прямо в левый глаз, и Леви смешно сощурился, выступая вперед с невозмутимым видом и бросая солдатам, вешающим гирлянду, низким бархатистым голосом: — Я за вами слежу! Леви остановился перед Эрвином. Его грудь мерно вздымалась под тонким свитером. Эрвин посмотрел ему в глаза и встретил спокойные серые, глядящие на него ясно, выжидательно. — Сэр?.. Эрвин хотел наклонить голову, но вместо этого заставил себя приподнять подбородок. — Давай отойдем. Эрвин сделал шаг в сторону, удаляясь от толпы и пристально следящей за ними Руни. Леви двинулся за ним следом, ступая с ним на одном уровне. — Как тебе погодка? — спросил Эрвин. — Слишком жаркая, — отозвался Леви. — Ты не ходишь купаться? Смит глянул на Леви и со свойственной ему проницательностью уловил, что лицо его собеседника дрогнуло. — Нет. — А я хожу. Есть река в километре отсюда. Немного помогает справиться с жарой. Освежился утром — и целый день можно этой мыслью себя утешать. Уголки губ Леви едва заметно дрогнули. Не следи Эрвин так неотрывно за его лицом — даже не заметил бы. — Если хочешь, я могу показать тебе реку. Леви уставился на Эрвина так открыто и так внезапно, что Эрвину осталось только спешно добавить, осознанно заставляя себя замедлить темп речи: — Само собой, ты можешь отказаться. — Не стоит утруждаться… сэр. — Не любишь воду? — продолжил, не понимая, почему и зачем, допытываться Эрвин, изо всех сил стараясь вспомнить, зачем он вообще куда-то с ним сейчас пошел, и начать говорить по делу. Леви поджал губы, посмотрел на Эрвина, посмотрел себе под ноги, пнул траву. — Если не хочешь го… — Я не умею плавать. Эрвин осекся. Леви взглянул на него искоса, пожал плечами: — В Подземном городе негде плавать. Даже лужи и те из говна. Эрвин кивнул. Посмотрел на него, чувствуя, как на кончике языка извиваются, вырастая и сжимаясь вновь, слова. Леви словил его взгляд и словно… подхватил его мысль: в его глазах мелькнула странная искорка, а выражение лица изменилось — как будто смягчилось. Сухие губы — а нижняя была полнее, это выглядело очень привлекательно, Эрвину такое нравилось — чуть разомкнулись, серые глаза в окружении темных дрожащих ресниц распахнулись шире. Весь его вид словно говорил: «Не-е-ет!» — Вы же не собираетесь предложить мне… — начал он, чуть приподнимая тонкие темные брови. «Так подходят его лицу». — Научить тебя плавать? Я думал предложить. Все наши разведчики учатся этому в кадетском училище, это базовый навык, — нутром чувствуя, что увиливания глупы и бесполезны и будут мгновенно раскрыты, признался Эрвин. — Вдруг за стеной придется… допустим, пересечь реку вплавь. Там ведь есть реки — думаю, ты замечал на картах. Или, скажем, за стеной надо будет обмыться, если случайно упадешь в кучу лошадиного дерьма. Брови Леви взметнулись к корням волос, и он остановился: — Пойду мыться, если случайно рухну в дерьмо, и… что? Утону, отскребая навоз? — Да. Ведь возможно утонуть и в луже. Ты не слышал о таком? Глупо выйдет, правда? — возобновляя шаг, сказал Эрвин. — Утонуть в реке — это вряд ли более глупо, чем упасть в лошадиное дерьмо. Какое-то время они просто шли в тишине вперед. Затем Смит остановился. — Так что скажешь, Леви? — Вы считаете, что мое падение в кучу лошадиного дерьма — это настолько вероятное событие? Пометить в календарике день? — Мы разведчики, Леви, — спокойно заметил Эрвин. — Никогда не знаешь, куда будешь падать — в грязь, в дерьмо, в гроб или… на мягкую материнскую грудь. Леви зыркнул на Эрвина, а потом — к удивлению Смита — закатил глаза. — Руни прямо цитирует меня? — и он возобновил шаг. — Ее просто беспокоит, что солдаты подвергаются яростной словесной атаке. — Они бы не подвергались яростной словесной атаке, если бы в разведкорпус не набирали по объявлению, — фыркнул Леви. — Какие, кстати говоря, основные критерии отбора? Две руки, две ноги, умение ставить галочку напротив имени в графе «подпись»?.. Эрвин приподнял левую бровь, упираясь языком в щеку. Метнул острый взгляд в Леви: — Если критерии такие, то ты предлагаешь проводить кастинг на наше маленькое шоу исключительно среди населения Подземного города? Эрвин ждал от Леви в ответ какого-нибудь остроумия. Но Леви поразил его. Пнул траву, вскинул подбородок и, глядя вперед, проговорил негромко: — Люди везде одинаковые. И в большинстве своем ни на что не годные. Даже в разведкорпусе… Эрвин моргнул несколько раз, пялясь на Леви, разглядывая блуждающим взглядом, управляемым растерянным разумом, его профиль. Ровный высокий лоб; нос с крохотной, едва заметной горбинкой, чуть вздернутый у кончика; упрямо сжатые бледные губы. Линия челюсти, словно очерченная природой по линейке, вымеренная так, чтобы составлять ровно 90 градусов. Черные волосы, обрамляющие суровое, словно беспощадное лицо, но глаза… Леви взглянул на него. Эрвин сделал вдох. Глаза были… Эрвин никогда не видел его, но ему показалось, что они были похожи на море: не по цвету, а по мерному движению мыслей — подводных течений, связывающих глубину его личного, тайного, неозвученного с темными вкраплениями серого по краю радужки его глаз-молний. Эрвин сжал пальцы в кулак, чтобы, пощупав собственную плоть, нащупать себя. Нашелся. Сказал: — Ты слишком категоричен в отношении разведкорпуса. Само собой, такому человеку, как ты, обладающему навыками подобного уровня, любой покажется младенцем. Но даже несмотря на то, что не все люди одарены одинаково, в наших рядах много блестящих солдат. Больше смотри на них. Не своими глазами, глазами Леви, державшего в страхе весь Подземный город, а глазами… простых людей. Которые упорно тренируют ум, тело и бесстрашие, чтобы что-то изменить в мире, в котором живут. Леви выслушал Эрвина молча и на него не глядя. Потом проговорил, скосив на него глаза: — Не думал, что вы идеалист… сэр. — А я не идеалист. И я не считаю свое высказывание проявлением идеализма, или сентиментализма, или романтизма. Я реалист. Мои слова основаны на многолетнем опыте работы и жизни в разведкорпусе. Я буду с тобой честен: когда я только появился здесь, я был молод, самоуверен и заносчив. Я считал, что равных по уму мне нет, а все вокруг — непроходимые идиоты. Леви иронично улыбнулся. — А потом я познакомился с Ханджи. У меня состоялось несколько личных разговоров с Пиксисом. И я поразился тому, каким глупцом я на самом деле оказался. Ведь только глупец будет считать, что лишь потому, что он видит землю плоской, земной шар — шутка. Нельзя считать себя абсолютом. Так ты автоматически недооцениваешь людей вокруг, а значит, отказываешь себе в удовольствии видеть всю картину. А это, как ты понимаешь, опасно. Ведь, пока мы становимся сильнее, те враги, которых мы считали слабыми, могут стать так хитры, что против них не поможет никакое оружие. Леви долго молчал, а затем проговорил, сдвинув брови: — Но ведь не все люди сильные. Не все могут стать хитрыми. Не всем дано превратиться в умных. Иногда, — сказал Леви, а Эрвин услышал «часто», — люди просто не впечатляют. В них нет ничего особенного, ничего выдающегося. У них поставлен удар, но он не способен сломать и человеческий мизинец. Они знают много хороших слов, но из их ртов вываливается только бессмысленный мусор. Все, что они делают, никогда ни к чему не приводит. Их жизнь — это тоска, приправленная полным отсутствием осознания, что это тоска. Что тогда? Как относиться к таким? — Тебя настолько сильно разочаровал разведкопрус? Леви остановился и впервые за последние несколько минут открыто на него посмотрел. Сдвинул брови: — Чтобы в чем-то разочароваться, нужно иметь в отношении этого высокие ожидания. Я готовил себя к тому, что будет плохо. Поэтому… нет, я не разочарован. Как я и сказал, я просто… не впечатлен. — Ты определенно впечатлишься, когда мы выйдем за стену. В условиях экспедиции жизнь и люди всегда видятся иначе. Леви ничего не сказал. Тогда Эрвин продолжил: — Отвечая на твой вопрос, Леви… Ты умен, и опыт в разведке научит тебя, кого можно отмести за невозможностью развить хотя бы какие-нибудь качества, а когда стоит прислушаться. У тебя и без того развита интуиция. Без нее, без этого животного чутья, в разведкорпусе нечего делать. И все-таки время, проведенное здесь, покажет тебе, как можно ею пользоваться по-новому. Они шли вперед молча, а потом Смит спросил: — Так что скажешь, Леви? Постараешься сбавить обороты? Немного мягче воспринимать окружающих, пока присматриваешься к ним? — Как прикажете тогда их заставлять работать, раз мне было отдано такое поручение? — Как насчет спокойных наставлений? — Не думаю, что я на них способен. «Думаю, это справедливо и… несправедливо одновременно». — Посмею тебе напомнить, Леви, что ты даже не старше их по званию. Леви внезапно остановился. Щурясь, повернулся к Эрвину и посмотрел на него с любопытством. Спросил: — Что, если получу звание повыше, смогу наставлять их, как хочу? Эрвин посмотрел на его лицо, освещенное солнцем. Серые глаза серебрились в радостном дневном свете. От того, что Леви морщился, кончик носа немножко подрагивал. Не сдержавшись, Эрвин улыбнулся, неотрывно глядя на него. — Если скажу, что да, — медленно и мягко проговорил он, внезапно интуитивно чувствуя, как Леви улавливает нежно сдерживаемую им громовую раскатистость собственного голоса и вздергивает подбородок как будто ей навстречу — словно ловя ее кожей, — будешь стараться и… вести себя хорошо? — Вести себя хорошо… только пока не дослужусь до звания повыше, правильно?.. — не сводя с него глаз, проговорил Леви, а у Эрвина перед глазами немножко поплыло и размылось. — Да. Ну и… всегда нужно будет слушаться меня. — С этим, кажется, у меня не возникало проблем?.. Я… я слушаюсь вас. Эрвин сделал вдох поглубже. — Не жести, — шепнул он. — Ты же сам был на их месте. Адаптация — это всегда сложно. А они еще и порядком младше тебя. Многим даже нет двадцати. Тебе — 25. Ты для них фактически дядька. А я и вовсе дед. Представь, каково было бы тебе, если бы тебя растирали в пыль дя… Все-все. Я вспомнил. С Леви из Подземного города такого не случалось. Леви поджал губы и опустил глаза, пряча взгляд. Затем посмотрел на Эрвина искоса — как будто с хитринкой и таящейся на дне его серых глаз искоркой смеха. — Я рассчитываю на тебя, Леви. Даже в такой мелочи, как выдача не слишком большой порции пинков молодняку. Договорились? Леви покорно склонил темноволосую голову. — Так что? — спросил Эрвин, по-прежнему не сводя с него глаз. — Научить тебя плавать? Леви поднял голову и открыто посмотрел на него, как на дурака. Эрвин, в принципе, привык видеть такой взгляд — верхушка в столице всегда так смотрела, но только потому, что не могла понять и одной сотой его замыслов и засчитывала собственные некомпетентность и невежество за откровенную тупость Смита. Однако такой взгляд от Леви… О чем он? — Я не хочу вас утруждать. Лучше как-нибудь… не знаю, схожу сам. Я легко учусь всему физическому. Не думаю, что мне будет сложно. — Почему тогда до сих пор не сходил? — Занят был. — Как скажешь. Если передумаешь — дай знать. Ступай. Леви коротко кивнул, развернулся и зашагал обратно к деревьям, где Анхель вновь запутался в гирлянде. — Анхель! — рявкнул Леви. Леви осекся. Внезапно оглянулся на Эрвина, потом вновь повернулся к Анхелю: — Подумай дважды, прежде чем сделать такое опять! Эрвин хмыкнул, отвернулся от него, затылком ощутив порыв ветра. Подставив прохладе лицо, Смит прикрыл глаза, надеясь унять разбушевавшуюся кровь. «Я легко учусь всему физическому». Чтоб тебя… Леви». И, проводив его взглядом, Эрвин словно очнулся ото сна: он ведь пришел сюда, чтобы проинспектировать площадку. — Руни! — позвал он, шагая к деревьям вслед за Леви. — Давай осмотримся. — Есть, сэр!***
Под небом цвета индиго разгорался пожар. Разведкорпус замер у огня плотным кольцом, и вокруг было торжественно и тихо. Шадис встал со скамейки, сжал в правой руке кубок, наполненный до краев вином. Сотни глаз рассматривали его со всем вниманием — как он словно придержал себя, чтобы не начать топтаться на месте, как неохотно, словно с трудом, поднял голову, чтобы встретиться со всеми сразу — и, в то же время, ни с кем — взглядом. Эрвин вскинул подбородок с тем, как Шадис прочистил горло. Он отметил, что неуверенность Шадиса была замечена и Мике, сидевшим справа от него, и Ханджи, сидевшей слева, и Магнусом, расположившимся сразу за Зоэ. Эту же нерешительность отметили и другие командующие отрядами и даже, казалось, пара-тройка простых солдат. Само собой, были и те — и Эрвин уловил это и зрением, и слухом, — кто посчитали эту паузу перед речью Шадиса трогательной волнительностью, переполненностью чувством. Но Смит знал командира слишком хорошо, чтобы повестись на легенду о его сентиментальности. Ничего трогательного тот в данный момент не испытывал. Эрвину было неуютно наблюдать за Шадисом. В прошлом это был смелый, лихой наставник, ведший за собой солдат вперед — не самый лучший кандидат для такой работы, это было ясно сразу, но он был прекрасным ментором и достойным человеком. Сейчас же, видя, как тот все больше теряется в себе, и как угасает его отвага, Эрвин испытывал страстное желание лично схватить Шадиса под руки, усадить в первую попавшуюся телегу и выпроводить со двора разведкорпуса, скрыть его с глаз солдат до того, как эта белая горячка нерешительности и страха передалась им, до того, как они сдались вслед за командиром. До того, как они увидели, что он пал. До того, как они — совсем как Эрвин — стали свидетелями его усиливающегося позора. Эрвин сделал вдох поглубже, размышляя о том, правильно ли он видит ситуацию, правильно ли он чувствует. Из раздумий его вырвало острое осознание: на его кожу лег чей-то обжигающий взгляд. Смиту не надо было даже поворачивать головы, не надо было даже исследовать боковым зрением пространство вокруг себя, чтобы уловить: Магнус. До костра — буквально за пять минут до начала — Эрвин курил прямо под дверью опаздывающей на мероприятие Ханджи, готовясь заранее хвататься за нее, как за спасательный круг. — А чего это ты меня так ждешь? — чуть сощурив карие глаза с отливом спелой вишни, она впустила его в комнату, когда закончила одеваться, и стала протирать очки. — Как я могу не подождать свою подругу? — Очень просто. Идешь вниз, на полянку, находишь своих солдат, которые помогли тебе все это организовать, занимаешь место и… в общем-то, все. Ждешь меня там. А я прокрадываюсь туда вскоре после тебя и незаметной тенью плюхаюсь куда-нибудь рядышком. — Пожалуйста, просто сядь рядом со мной. — Мы и так будем сидеть рядом. Магнус же занял нам места — те, что ты указал. — Пожалуйста, просто сядь рядом со мной, — повторил Эрвин и открыто посмотрел ей в глаза. Ханджи, не сводя с него взгляда, медленно надела очки и, взяв со стола расческу, опутанную ее густыми темными волосами, стала неспешно расчесывать челку. — Я голову не мыла, — сказала она вдруг. — Все, наверное, помыли, а я не стала. Все равно костром пахнуть буду. Потом помоется, правда? — Звучит разумно. Ханджи шагнула ему навстречу, улыбнулась, положила обе ладошки на плечи: — Не переживай, дружище! Твоя подруга Ханджи защитит тебя от дружелюбного и доброго Магнуса. Эрвин покачал головой, сжал предплечье Ханджи в ответ: — Пойдем… — А каким ты был ребенком, Эрвин? — внезапно спросила его Ханджи, когда они оказались в коридоре, и Зоэ лихо заперла дверь, хитро вывернув ручку. — Гадким, — отозвался Эрвин. — Очень любопытным. Любил командовать игрушками, детьми и родителями… — М-м-м… ну, неудивительно, конечно, что из маленького душного мальчика Эрвина вырос красавец-блондин под два метра ростом с манией величия и несносным характером. Эрвин усмехнулся. — Если однажды станешь командиром разведкорпуса… — начала задумчиво Ханджи. — Любим ты вряд ли будешь, но вот уважаем — точно! — Мы собрались здесь сегодня, — голос Шадиса ворвался в сознание Эрвина внезапно — так, как это бывает со светом в кромешной темноте: ты думаешь, что один, но кто-то рядом чиркает спичкой, и пространство наполняется чужеродной новизной и яркостью, — чтобы отпраздновать нас. Разведкорпус. Я не мастер речей, вы все это знаете, но… вы, солдаты, настоящие… кхм… солдаты… да. Вы надежны, вы смелы, вы есть друг у друга. И, что важнее, вы есть у человечества… Ему с вами очень повезло. Короче говоря, молодцом! Да начнется пьянка! — УРРРРАААААА!!! — понеслись со всех сторон взбудораженные крики, радостные вопли, звон коротко целующихся волею десятков сильных рук кубков. — За нас, — улыбнулся Эрвин, встречаясь взглядом и кубком со своими друзьями. — За нас! — торжественно кивнула Ханджи. — За нас, друзья… — прошептал растроганный Мике, шмыгая носом. — За нас и за то, чтобы такие костры повторились еще не раз! — улыбнулся Магнус, и Эрвин поймал его взгляд — влажные глаза блеснули изумрудным светом в дрожащих объятиях яркого костра. Эрвин улыбнулся друзьям, затем повернул голову вправо, ловя взгляд Шадиса, устремленный на него. Он приподнял свое вино, уловил кивок командира, глянул влево. Его отряд смотрел на него — торжественно и гордо. В их вытянутых руках ловили блики костра позолоченные кубки, светясь ярче, чем звезды на небе. Казалось, эти кубки сегодня ночью, да и вообще всегда были новой Большой Медведицей: приводили уставших и продрогших к теплу и отдыху, легко помогали отыскать слова даже для самых тяжелых историй и чувств. Эрвин глядел на Руни, Джерарда, Томаша и Леви, стоявшего словно вместе со всеми, но остававшегося как будто поодаль, самого по себе. Внезапно Эрвину показалось, что все они как будто не настоящие — нарисованные: стоят перед ним, словно вечные, как люди на картине, написанной маслом. Их кожа была светлой, матовой, ловила нежные оранжевые блики костра, давала его дрожи подсветить чистые, ясные глаза, сияющие особой радостью. И Эрвину вдруг подумалось, что эта радость во всех них, этот миг, в который она заключена, и есть то самое, ради чего стоит пройти через все самые плохие дни. Ведь, если в жизни человека бывают такие моменты — те, которые он проживает полнокровно, на которые откликается всей душой, которые его будоражат, которые заставляют рождаться улыбки и трепетать сердца, то жизнь странным образом обретает смысл. Эрвину была не свойственна сентиментальность, и он верил, что жизнь задыхается без цели, ведь, как бы парадоксально и, возможно, жестоко это ни было, не существуй на свете титанов, чем бы он занимался? Должно быть, все равно был бы в армии, однако другую жизнь было сложно представить. И — вновь — Эрвина редко волновали если бы да кабы. Скорее, его сферой интересов являлись «а что будет, если…» и «а почему бы и нет?» Проще говоря, его предположения касались будущего, не параллельных вселенных. Однако… эти глаза. Это были глаза разведчиков, объятых единством. Полных жизни, с горячей кровью, текущей по их целым рукам и ногам, с которыми они вышли из утроб матерей в этот мир. Все они были рады тому, что сегодня вечером они здесь, вместе, празднуют эту несовершенную, ебанутую до потери пульса жизнь. И они были искренни в том, что чувствовали сейчас, и были искренни в своем стремлении прийти с Эрвином к Цели. И все-таки — и Эрвин был на 99% в этом уверен, — когда наступит их час умирать, все они — и Руни, и Джерард, и Томаш, и Леви — не станут вспоминать, как скакали за стеной навстречу титанам. Они не начнут вспоминать войну и кровопролитие, захлебываясь в военное время в крови. Они не будут думать о людях — людях, с которыми они были счастливы, с которыми даже самый идиотский замысел, самая обыденная минута, самая глупая шутка — да что там, простой добрый взгляд — обретали содержание и ценность. За мгновения до смерти все они будут думать о тепле жизни. А жизнь… вот она, здесь, прямо сейчас, заключена и одновременно свободна в этом вечере, в оранжевых искрах костра, которые поднимаются к стремительно затягиваемому черным атласом небу, в плеске вина в кубках, в смехе и в улыбках. В беззаботности. В безоглядном, неосторожном, смелом и безрассудном «здесь и сейчас». Все они были прекрасны — его разведчики. Эрвин улыбнулся, поднял кубок. Отряд захохотал, стал пить, толкаться. — Что же ты, Моблит! — кричала рядом Ханджи. — Чокнемся!.. — Алекс, Ёситоки, за вас! — улыбался рядом Магнус, сжимая по очереди плечи своих солдат. Эрвин задержал на нем на мгновение взгляд. «Ах, Ханджи. Я ведь боюсь совсем не его. Я боюсь себя. А кроме себя никого не боюсь». Вечер потек своим чередом. Ответственные за угощения бодро раскладывали еду по тарелкам. Жареное мясо всех мастей, картофель и картофельные оладьи, запеченные баклажаны, кабачки, морковь и грибы, свежие томаты, огурцы, зелень, сыр, персики, клубника, арбузы, восхитительный свежий хлеб — еще теплый… Пахло так восхитительно, что слюнки текли. Эрвин, глядя, как толпа расхватывает свиные ребрышки, даже немного заволновался: а успеет ли он урвать самого вкусного? К счастью, несколько солдат как раз материализовались рядом со столами, притащив с кухни добавки, и Эрвин вздохнул с облегчением. — О, еще ребрышки, слава богу! — выдохнул рядом Мике, вытерев испарину на лбу рукавом рубашки. — И не говори, — кивнул Эрвин и посмотрел на Ханджи, которая так заболталась с одним из командующих, что напрочь забыла о еде. — Ханджи? Эй, Ханджи-сан! — Да? — завертела головой Ханджи, не сразу поняв, кто и откуда обращается к ней — гул вокруг стоял невообразимый. — Тебе ребрышки взять? — О, Эрвин! Да, будь другом! Началось пиршество. Эрвин ел с крайним аппетитом, и, пусть он и был очень занят едой, его мозг успевал где-то на фоне обрабатывать поступавшую в него информацию. Так, Смит отметил, что угощения и вправду удались, а значит, повара постарались на славу — вон как все уплетают и чуть ли не стонут от удовольствия — а некоторые и стонут; выпивки тоже тьма, трезвым не останется никто. Выступающие стремительно сметают с тарелок еду, чтобы начать развлекательную программу — Джерард показывает налево и направо пятерню, имея в виду, что еще пять минут — и первый пошел. Да и площадка для костра обустроена прекрасно: скамейки принесли хорошие, новые, где пришлось, заменили доски или подбили гвозди — ничего не скрипит и не шатается; для выступающих сооружен небольшой помост, он тоже выглядит надежным; да и столы с угощениями и выпивкой расположены удобно и удачно — в целом, при должной самоорганизации всех присутствующих, давки и толкучки можно избежать. Ну и, само собой, гирлянды на деревьях: в свете костра плотная серебристая цветная бумага так и отбрасывает блестки налево и направо, позволяя теплому, но стремительному ветру управлять своим светом. Работа отряда удалась. Постарались прекрасно. Эрвин перевел взгляд с гирлянды на сам отряд и обнаружил, что Леви тоже смотрит на нее. Почувствовав на себе взгляд, тот повернул голову, встретился со Смитом глазами. Под дуновением ветра его волосы мягко разметались по лбу, а блики костра осветили острое лицо. И Эрвин дернул подбородком вверх и вправо, указывая на ближайшее украшенное дерево, и поднял большой палец. Пламя костра неожиданно взмылось вверх, скрыв Леви из виду, а когда оно улеглось, Смит увидел, что на его губах — нижней — полной, верхней — тонкой — гаснет усмешка. «Как нарисованный», — мелькнуло в мозгу Эрвина, и он вновь сосредоточил свой взгляд на человеке напротив. Леви сидел на скамейке, широко расставив сильные ноги, подавшись вперед. Держал в левой руке тарелку, в правой — ребрышки. Жадно, агрессивно даже, со вкусом, всасывая в себя сок жареного мяса, вгрызался в него, позволяя остаткам стекать по длинным пальцам. Было жарко, одежда на всех была тонкая, и Эрвин видел, как ткань черных брюк объяла мускулистые ноги Леви, подчеркнула рельеф мышц на его бедрах. При виде этих бедер Эрвин внезапно испытал какое-то дикое, невероятное, обрывисто осознаваемое им желание встать перед Леви на колени и потянуться к его ширинке. Эрвин вздрогнул, нервно сглотнул. В груди поднялась волна злости и фрустрации: что это? Что происходит? Откуда взялось странное наваждение? Леви в разведкорпусе не первую неделю — почему сейчас, почему он? «С другой стороны… что удивительного в том, что это именно он?» Рукава рубашки Леви вновь оказались подняты, обнажая его руки: они таили в себе столько загадочной, невероятной силы. А контуры его кистей? Его костяшки, запястья?.. А еще… разведчики в принципе никогда не застегивали рубашки на самую верхнюю пуговицу, чтобы было комфортно шее. Леви же часто прятал свою за тем франтовским галстучком. А теперь… Теперь вот она — сильная напряженная шея. Верхняя пуговица расстегнута. Видно даже ямочку между ключицами. Конечно же, в том, что пуговица вверху была расстегнута, не было ничего такого — сам Эрвин всегда ходил так же, в любую погоду. Да весь разведкорпус так делал. Но Леви… Леви выглядел страшно вызывающе и очень неприлично. Скандально откровенно. Так откровенно, что в животе горячая рука сладко сжала Эрвину все внутренности. И все-таки в его голове эта хватка вновь отозвалась болью и стыдом. «О чем ты вообще думаешь, — зло подумал он, укоряя себя. — Последние пару дней, как видишь его, начинаешь пялиться, в голове роится всякое… Ты привел его сюда ради его навыков. Да, что-то в нем выстрелило в тебя еще в самый первый раз, как ты его увидел. И погоня за ним в Подземном городе, та схватка — это были очень впечатляющие события. Но так нельзя. Побаловались с Магнусом — и хватит… Чертов Магнус, чертов я! Вот почему нельзя давать послаблений — ни себе, ни другим, никогда. Одно влечет за собой другое. За удовольствием пришло мучение». Следующая мысль Эрвина вызывала на его лице горькую усмешку: «Волшебный член Магнуса опять разблокировал всю твою чувственность… дурак. Она всплыла на поверхность так внезапно — опять — и пала на него. Нельзя не любить людей глазами, если любишь кого-то телом…» Он вновь тайком бросил взгляд на Леви, сжал кубок с вином, мотнул сам себе головой: «Он твой солдат, точка. Никаких шашней с солдатом. Цель — он нужен тебе ради цели. Тебе должно стать наплевать на то, что…» Смит тяжело выдохнул, глядя вниз: это он не позволял себе проговаривать даже в мыслях. Облекать чувства в слова. Приводить к общему знаменателю причину такого внезапного пристального внимания к Леви и свои реакции на него. Но сделать это хотелось до шума в ушах. «Тебе должно стать наплевать на то, что тебя к нему влечет». — Ну что, раз уж мы немного перекусили, — раздался снова голос Шадиса, — пора насладиться… кхм… развлечениями. Объявлять их будет лейтенант разведкорпуса Эрвин Смит, — и Шадис вытянул руку в сторону быстро опрокинувшего в себя остатки вина Смита, который совсем не ожидал передачи главенства ему именно в этот момент, когда в голове рой мыслей о собственной глупости, а на тарелке еще гора свиных ребрышек и Ханджи с хитро поблескивающими стеклами очков рядом. — Эрвин будет… будет вести мероприятие. Да. Поэтому по любым вопросам — к нему. Волна аплодисментов — «совершенно безосновательных» — взорвала воздух так же внезапно, как угасла, когда Эрвин встал на ноги и вынул из кармана листок с именами выступающих. — Добрый вечер, товарищи, — кивнул он. — Спасибо за представление, командир Шадис. Я рад видеть всех вас на нашем ежемесячном костре. Для каждого разведчика такие вечера — это маленькая жизнь, и я надеюсь, что мы проживем ее полнокровно… Шквал аплодисментов прервал речь Эрвина. Ему показалось, что громче всех хлопала Ханджи. Он заставил себя посерьезнеть, оглянулся — все смотрели на него внимательно. Открыл рот, увидел Леви — осекся. Сглотнул, отвел от него взгляд, посмотрел на всех и ни на кого: — Разведкорпус полон талантливых, выдающихся людей. Однако наши разведчики умеют не только блестяще перерубать титаньи затылки и отлично держаться в седле, — раздался смех. — Чтобы этот вечер протекал весело и захватывающе, а вино разливалось охотнее, наши товарищи согласились продемонстрировать нам и другие свои таланты. Поэтому прошу вас поддержать наших выступающих аплодисментами. Мы начинаем нашу шоу-программу! Все охотно захлопали. — Ее откроет капитан Виктор Лебедев, — продолжил Эрвин, отыскивая глазами Лебедева в кругу зрителей и указывая вытянутой рукой в сторону высокого жилистого блондина в круглых очках, который Эрвину почему-то никогда не нравился. — Виктор исполнит стихотворение собственного сочинения под увертюру к опере «Красный лес». Аккомпанировать Виктору на аккордеоне будет капитан Резе Шуляр. Резе, Виктор, пожалуйста, выходите на сцену. Товарищи, поддержите наших выступающих… Резе — ловкая, высокая, роскошная женщина с огненно-красными волосами — с легкостью затмевала Виктора, чему Эрвин оказался очень рад: даже глядеть на Лебедева ему не нравилось. Поэтому, как только оба выступающих бодро дошагали до сцены, сооруженной в двух шагах от разрыва в кольце сидящих на скамейках разведчиков, Смит сосредоточил все свое внимание на Резе. Он знал ее еще по кадетскому корпусу: она вступила в него на два года позже Эрвина. Помнится, он даже ходил с ней на какие-то свидания лет эдак 11 назад и умудрился потрогать ее грудь, пока они целовались однажды ночью в тени парковых деревьев. Однако вскоре Резе обнаружила, что парни ее не интересуют, и Эрвин уважительно дал заднюю. — Резе такая красивая, — шепнула Ханджи как будто себе под нос. — Это точно, — тихо согласился с ней Эрвин. Выступления сменяли друг друга под звон аплодисментов благодарной публики. Было все: вальс под игру на скрипке, декламация шуточных стихов о разведкорпусе, шоу пародий на командование и фокусы. Что примечательно, стихи про разведкорпус читал Гергер из отряда Мике. Были в них такие строчки: — Наш Мике — парень надежный, Ну, а нос у него просто роскошный: Выручит в любой беде, Коли не утащит господина к ароматной… На этом моменте у Эрвина чуть глаза не лопнули — так отчаянно он попытался сдержать хохот от родившейся в его собственной голове рифмы к стихотворению Гергера. Скосив глаза на самого Мике, Смит осознал, какая это была ошибка: Мике рифму придумал такую же, и оба готовы были начать покатываться на месте, вспоминая столичные приключения упомянутого «господина». — Восхитительные стихи, Гергер, — похвалил его, хлопая и вновь поднимаясь на ноги, Эрвин, предварительно сделав вдох поглубже и отвернувшись от Мике греха подальше. — Это правда, нос Мике и правда прекрасно служит всему разведкорпусу, если только не утаскивает его, как ты выразился, к ароматной еде… Особенно к ребрышкам — товарищи, какая вкусная у нас сегодня и вообще всегда еда! Всем дежурным по кухне и ответственным за этот праздничный ужин спасибо! Давайте поблагодарим наших прекрасных поваров за замечательные угощения!.. Кроме всяческих шутливых вещей были, конечно, и выступления посерьезнее, то есть песни а капелла и под гитару. Под гитару пели несколько человек. Одним из них был Магнус. — Товарищи, — торжественно обратился к публике Эрвин, произносивший речь за речью, — сейчас хочу обратить внимание на одного… особого разведчика. Здесь есть, к счастью, достаточно стариков — таких, как я, а значит, вы все — Мике, Ханджи, Бен, Алисса, Вэл — кого сейчас заметил — точно помните нашего любимого артиста. Того, кто не давал нам спать ночи напролет в казарме кадетского корпуса, пропевая самые пошлые и отвратительные дворовые стишки, какие только можно себе вообразить, самым ангельским голосом на свете. Разведчики захохотали: сразу поняли, о ком шла речь, но, как Эрвин и предполагал, смеялись они удивленно — не ожидали, что он передаст в объявлении Магнуса столько личного. А Эрвин, пусть и придумал, что объявит Магнуса вот так, показывая, как давно и как близко они знакомы, еще до того, как снова провел с ним ночь — а сколько таких ночей было в его жизни, сосчитать не представлялось возможным, решил не отказываться от своих слов даже после секса. Почему-то ему, когда он предался размышлениям о том, как Магнуса лучше представить, показалось очень важным отметить их дружбу. Почему-то показалось, что Магнусу, да и самому Эрвину, это нужно. И пусть Эрвин не был сентиментальным человеком, пусть он все личное держал под замком, эту роскошь — роскошь в виде Магнуса — он решил выпустить из клетки и дать ей взлететь высоко в свободное небо под всеобщий восхищенный взгляд. Эрвин перевел взгляд на него и сказал: — Товарищи, Магнус Йохансен. Под аплодисменты публики Магнус вскочил на ноги и, легкий, неуловимый, как ветер, сияя счастливой улыбкой, взлетел на сцену. Отбрасывая гусые русые волосы с ярко-зеленых, как изумруды, глаза, он перекинул через плечо ремень гитары, присел на стул, очаровательно улыбнулся, сказал: — Привет, друзья, — среди разведчиц кто-то громко охнул, и Магнус, обнажая острые клыки, соблазнительно засмеялся. Посмотрел на Эрвина: — Я не такой мастер речей, как наш лейтенант Смит, поэтому я просто спою, хорошо? — Да!!! — шумно согласился, вновь аплодируя, изрядно подвыпивший разведкорпус. И Магнус стал петь — петь чуть хрипловатым, до ужаса приятным баритоном, путешествовавшим по коже, как если бы кто-то стал нежно танцевать по ней пальцами, имитируя походку: вверх-вниз, легко и непринужденно, топ-топ, гладь-гладь. И играл Магнус тоже хорошо: перебирал струны так, как будто они были продолжением его руки, осознавая каждое свое движение и одновременно в нем растворяясь. Эрвин и сам не заметил, как стал чуть раскачиваться музыке в такт — так же, как и все. Магнус, приоткрывший глаза, увидел, как зачаровал музыкой разведчиков, собравшихся у костра, и запел с еще большим чувством. Эрвин видел, как поднимались, словно кружась в медленном парном танце, искры от огромного костра, видел, как зажигаются звезды, видел, как счастливо, пьяно и как будто бы вечно горят глаза у людей вокруг него. Сильный порыв ветра разметал волосы Магнуса, заставил деревья шелестом листьев стать хором, державшем его голос на своих ладонях, позволявшем ему разнестись на многие мили вокруг легко и свободно — так, словно голос, словно песня были птицами. Воздух пропитался волшебством, и Эрвин понял, что красота этого мгновения, красота Магнуса, красота его музыки наполнили все его существо и заставили время остановиться. Смит не сводил с друга глаз, и в его груди вдруг родился странный трепет: захотелось встать, подойти к Магнусу, встать рядом с ним на колени и поцеловать его в лоб. Магнус играл еще и еще — веселое, легкое, философское, танцевальное. Парочки закружились вокруг. Мике утащил танцевать Ханджи. Эрвин же оставался сидеть, наблюдая за Йохансеном, костром, людьми и думая, что все-таки вечер получился хорошим, и ему обязательно нужно провести время со своим отрядом, чтобы отблагодарить их за отличную работу. И вдруг Магнус, доиграв, сказал: — Спасибо, что так откликнулись на мою музыку… Мне было очень приятно смотреть, как вы танцуете. Правда. Я могу сыграть еще пару песен, но прежде я хочу спеть кое-что для себя. Можно? Вы согласны? Разведчики пребывали уже в той кондиции, когда не соглашаться уже оказались не способны, а потому Магнусу ответил хор нестройных голосов: — ДА-А-А-А-А!!! — Тогда… «Зеленая гавань», друзья. «Зеленая гавань». — О нет! — печально и громко вздохнул кто-то очень знакомый. Эрвин повернул голову, реагируя на голос, и в тот же миг, когда Магнус взял первый аккорд, он понял, что вздыхала Руни: она сидела, грустно положив голову на плечо румяного Томаша, и тоскливо глядела на сцену. Руни Эрвин не винил: от песни и правда веяло тоской. Она была прекрасной, но до ужаса щемящей душу, хотя по идее должна была вселять надежду. Рядом с Руни Эрвин увидел Джерарда — куда более счастливого, с удовольствием шептавшего что-то на ушко девушке справа. А вот Леви — отметил внезапно для себя Эрвин со странным уколом в груди — рядом с отрядом больше не было. Его место пустовало. — В зеленую гавань ведет узкая тропа, — вступил Магнус, — она раскинулась среди лесов, отрешенная, одна. Среди мирских дорог нет подобных ей — каждый, кто идет там, считает ее своей. И после этих строк к Магнусу присоединился хор из нескольких десятков голосов, полных самых разных чувств. Для всех эта песня была песней дальней дороги — песней, с которой уходили за стену и с которой надеялись вернуться домой. — Каждый, кто идет там, считает ее своей, — запели разведчики — мужчины и женщины, неожиданно четко проговаривая каждое слово. — Каждый, кто идет там, считает ее своей. — Что же прячет гавань, мне скажи, — пел Магнус, солируя; однако теперь его голос поддерживала не только листва — его поддерживали его друзья, его товарищи, его разведкорпус. — Все ее секреты покажи… Нет такого, что могу дать я; что такое гавань, реши сам для себя. — Что такое гавань, реши сам для себя… — повторилось в зале, и несколько человек стали негромко хлопать, отбивая ритм в такт гитаре. — Там цветут сады и раздается пенье птиц, — звучал хор, — там у счастья и свободы нет пределов и границы. Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть. — Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть. Эрвин знал, что Магнус любил эту песню до смерти. Пусть она и существовала задолго до того, как они оба пришли в кадетский корпус, Смиту всегда казалось, что эту песню придумал и записал Магнус — такой родной она для него была. Наблюдая за тем, с каким чувством он пел ее, Эрвин восхитился и красотой, и талантом Йохансена. Но, в то же время, мысли возвращались к Леви. Почему его здесь нет? Куда он ушел? Ему стало тоскливо? Ему стало скучно? — Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть, — пел Эрвин, чувствуя слова, но не разбирая их на смыслы. — Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть… — пели Магнус и разведкорпус, и эти слова зеркальным отражением мелькали перед глазами каждого, кто их слышал, заставляя вздрогнуть и заглянуть внутрь себя. Магнус перестал петь, и вскоре его пальцы замерли на гитарных струнах, говоря: «Вот и все». На несколько секунд повисла тишина. Воздух содрогнулся от аплодисментов — сначала несмелых, осторожных, но становящихся громче, объемнее с каждой новой долей секунды. Звон наполнил пространство, заставил картинку перед глазами раскачиваться, как колольчик над дверью, когда домой возвращается семья. Радостные выкрики благодарности, расстроганные всхлипы, свист, хлопки десятков ладоней — все смешалось в один полнокровный звук, в такт которому застучала кровь в жилах Эрвина. Он выдохнул. Дальше все происходило стремительно, а оттого Эрвина унесло потоком событий далеко от места и мыслей, в которых он утопал во время выступлений артистов. С ним хотели поговорить солдаты, другие лейтенанты; он сам пытался выискать в толпе выступавших и поблагодарить их за участие в программе снова; к тому же, пьянка набирала обороты, и несколько бутылок с вином оказались разбиты: какой-то молодчик из новичков стал бегать за ним с вопросом «А где взять еще винца?». Эрвин сумел вырваться из толпы где-то спустя час, осознав, что даже сильный ветер не способен принести ему легкого дыхания — так много народу было вокруг. Он ощутил острую потребность остаться наедине с самим собой — хотя бы на пять минут, в темноте, подальше от глаз, лиц, рук, голосов. Поэтому, проверив карман на наличие папирос, он даже не пригласил отойти с собой ни Мике, ни Ханджи, ни, тем более Магнуса — который и без того был занят флиртом сразу с тремя разведчицами. Удаляясь от костра и все больше погружаясь в тишину и в ночь, Эрвин шагал широкими, размеренными шагами по высокой росистой траве. Она мягко шелестела под ногами, омывая сапоги, и зазывала идти все дальше и дальше, скрыться за ее стеной. И Эрвин шел. Шел, заранее зная, где уединиться. Он пересек двор, обогнул замок и вышел к одной из его старых башен. Ее давно уже пора бы отреставрировать, но вместо этого у стены поставили табличку «Проход нежелателен». На первом уровне башне был открытый балкончик, который больше даже не вел в замок — дверь туда стояла заколоченной. Но сам балкон с его огромными оконными проемами был надежно обвит виноградной лозой, как бы заставлявшей его слиться с пейзажем и тем самым остаться незамеченным. Это работало: немногие знали, что на балкончике могут свободно расположиться сразу несколько человек, уютно устроившись на полу, чтобы поглазеть через высокие пустые окна на переливающийся серебром летний полумесяц. А вот Эрвин знал. Он подошел к балкону почти вплотную, на ходу вынимая из кармана куртки пачку папирос, как вдруг скорее почувствовал, чем увидел чье-то присутствие. Мгновение — и из темноты балкона к оконному проему шагнула фигура. В лунном свете человек был похож на картину: серебро наполнило кожу сиянием, замерцали глаза на усталом, измученном лице. — Леви? — тихо и удивленно выдохнул Эрвин, застыв с папиросами в руках. — Вот ты где. Леви посмотрел на него так, как будто не узнал, как будто сам не до конца понимал, где очутился, и почему рядом вообще кто-то есть. С Эрвином такое случалось редко, но он смутился и испытал жжение стыда в груди и в горле: остро ощутил, что пришел и разрушил что-то хрупкое, такое, что ему не надо было видеть, о чем ему нельзя было знать. Захотелось отвести глаза, развернуться, уйти, но почему-то Леви, хотя и глядел на него так странно, не отпускал его. Казалось, набросил на него какую-то цепь, обмотал вокруг горла, как если бы он, Эрвин, был собакой, и стал тянуть ее на себя, отрезая пути к отступлению. — Я уйду… сэр, — сказал Леви, двигаясь, наконец, с места и показываясь уже в дверном проеме. Эрвин по инерции — странной и необъяснимой — шагнул в сторону, преграждая ему путь. — Все в порядке, оставайся… Я сам уйду. И добавил: — Извини, что потревожил. — Нет, я… Леви качнул головой, сурово сдвинув брови и посмотрев вниз, словно теряя нить, которая должна была привести его предложение к завершению. Потом вскинул подбородок, дав челке разметаться по лбу. Волосы упали ему на глаза, накрыли ресницы, и Эрвин испытал странно нежный для себя порыв протянуть руку и убрать пряди с его лба, вновь открывая ему взор. Желание было таким неожиданным для Эрвина, что дыхание на мгновение сбилось. Машинально Эрвин сжал пальцы, понял, что стискивает ладонью пачку папирос. Они оказались спасительными. — Может быть, ты хочешь?.. — и он поднял пачку, показывая ее Леви. — Не курю, — мотнул тот головой. Эрвин продолжал стоять перед ним, смотреть на него. В темноте все чувствовалось и виделось иначе. Вот они, двое мужчин, заблудившихся в летней ночи: стоят у старой башни замка, обвитой виноградной лозой, думают каждый о своем — но неужели у них нет ни одной схожей мысли? Эрвин пытливо смотрел на Леви, а Леви так же глядел на него. Так о чем таком они допытываются друг у друга, что не могут произнести это вслух? Эрвин выдохнул — глубоко, протяжно. А потом сказал: — Ты молодец, Леви. Руни очень тебя хвалила. И те деревья… Гирлянды выглядели прекрасно. Леви чуть сдвинул брови, как будто не сразу понял, о чем вообще идет речь. Потом медленно кивнул и сказал: — Я… Хорошо, что Руни осталась довольна… Курите, сэр, а я пойду. И Леви решительно и стремительно — слишком решительно и стремительно, как показалось Эрвину — сделал шаг в сторону и обошел его, обдав запахом хвои. Машинально Эрвин втянул воздух легкие поглубже — он любил этот запах: он напоминал ему о лесе, а лес был одновременно и свободой, и дорогой к ней. И может потому, что мысль о свободе сразу затрепетала в его сердце, или же потому, что свобода здесь была вообще ни при чем, а дело было странно, парадоксально, неожиданно, беспричинно и, в то же время, совершенно обоснованно, логично, предсказуемо и понятно с самой первой их встречи в Леви — Эрвин развернулся к нему и позвал: — Леви. Он обернулся, замер в двух шагах от Эрвина. Тот двинулся вперед и только потом понял, что дистанции между ними почти не осталось. Отступать назад было глупо, а впереди так приятно пахло и веяло человеческим теплом. — Все в порядке? Леви заметно напрягся. — Прости мне мою бестактность, если тебе не понравился этот вопрос, — продолжил он после короткой паузы. — Но я… — он сделал резкий, болезненний вдох. — Я понимаю, через что ты сейчас проходишь. И если вдруг однажды ты захочешь… скажем, даже молча с кем-то пропустить стакан-другой… ты можешь прийти ко мне. И потом Эрвин добавил: — Я твой командующий. Мне есть до тебя дело. И по лицу он понял, что тот уловил эту дуальность: Эрвин зовет его к себе, но расставляет границы; он влезает не в свое дело, но с позиции человека, который отвечает за него головой; и ему не плевать — ровно настолько, чтобы Леви не показалось, что не плюют на него только из-за работы, и настолько, чтобы он понял, что важен. — Спасибо, — чуть хрипло отозвался Леви. — Но… я, к сожалению, не пьянею. — Везет, — отозвался Эрвин и, чуть подняв уголки губ, добавил: — Значит, никогда не сбалтываешь лишнего. Леви посмотрел на него, а потом спросил: — Вы пьянете? — Да. — Даже в этом случае не думаю, что сами вы из тех, кто может о чем-то проболтаться. Эрвин усмехнулся, а Леви вдруг проговорил: — Язык развязывает не алкоголь, а характер. — Отлично сказано. — Не я придумал, — безо всякой жалости заметил Леви. — Один… знакомый алкаш из Подземного города. Плевался афоризмами. — Скучаешь по дому? Вопрос Эрвина застыл в воздухе непрошенным гостем. Леви снова посуровел, чуть нахмурился, но прежде, чем Эрвин успел открыть рот и словами выложить себе дорогу прочь из этой ловушки, в которую он заставил угодить их обоих, Леви вызволил себя сам, посмотрев на него и просто сказав: — По дому? А где он теперь вообще, этот дом? Эрвин не нашелся, что ответить, а Леви, взглянув на него из-под сведенных черных бровей, кивнул ему, развернулся и стал медленно удаляться от башни, растворяясь в ночной темноте. Оставшись в одиночестве, вдали от шума голосов и веселья, Эрвин прислонился спиной к башне и наконец закурил. Струйка дыма взвилась к небу, но для него воздух по-прежнему был пропитан хвоей.