***
К пяти вечера получив заветную подпись Шадиса на чистовике плана, Эрвин сначала заглянул к Ханджи, чтобы под ее восторженный вопль и поздравления потрясти папкой с документами, а затем пошел в город отправлять бумаги в столицу. Само собой, он мог просто бросить их в почтовый ящик, а местный почтальон доставил бы их, куда требуется, уже через день. Но июльский вечер был таким приятным, таким теплым, что Эрвин решил прогуляться. Солнце еще стояло высоко в небе, но, передвигаясь по плавной дуге, оно уже давно странствовало на запад. По лазурно-голубому небу, покрытому пышными облаками с краями, светящимися золотом, летали широко и стремительно птицы. Мягко шелестела зеленевшая на деревьях листва, поднималась на дороге пыль от повозок, проезжавших по деревне медленно-медленно и замиравших то тут, то там, чтобы пропустить перед собой хохочущих во весь голос чумазых ребятишек и радостно лающих собак. Эрвин шел вперед, подставив лицо небу, и не заметил сам, когда стал улыбаться. «Эта мирная жизнь… — думал Эрвин. — Таит в себе прелести безвременья. Здесь ровным счетом ничего не происходит… Пожалуй, иногда «ничего» — это не так уж и плохо. Обычный хороший день. По-обычному хороший день. По-хорошему обычный день. Это… неожиданно так прекрасно». Он кивнул детям, замершим у лавки со сладостями с раскрытыми от восхищения ртами. — Я тоже хочу стать разведчиком! — крикнул кто-то из них ему вдогонку. Эрвин чуть обернулся, пытаясь разглядеть ребенка, но детвора уже смущенно сбилась в кучку и вовсю шушукалась. Был ли он таким в детстве — шебутным, веселым мальчуганом?.. Конечно, нет. Говорил ли он когда-нибудь открыто, чего хочет? Наверное, только в работе, и то не всегда: сплошные хитрости и уловки здесь и там, ведь кругом политика и интриги. Хотелось бы ему быть более честным? Почему-то при мысли о честности Эрвину на ум пришел и Леви. Он не видел его все воскресенье и не мог перестать сканировать взглядом любое помещение, в которое входил. Даже сегодня днем и то он умудрился от него сбежать — Эрвин только и видел, что его стремительно отдаляющийся черноволосый затылок и контуры шеи. Зато какая это была шея! «Не знаю, почему, но мне все сегодня кажется красивее, чем всегда, — подумал он. — И Леви тоже. Хотя Леви… С Леви это началось как будто бы раньше, почти сразу, как Магнус… Магнус. Вновь пробудил во мне проклятую чувственность и чувствование. Восхищает и пугает, сколько всего может таиться в нас и выходить на поверхность при верных обстоятельствах, особенно — если эти обстоятельства связаны с телесностью себя и другого человека. Начинаешь думать о вещах то ли до этого момента забытых, то ли и вообще неизведанных. Но Леви… Леви». Да, Леви был особенным. Блестящим. Выдающимся. Эрвина и самого мало впечатляли люди: в конце концов, у высокого — во всех смыслах этого слова — человека были соответствующие требования и ожидания. И Леви своей личностью, характером, складом ума, образом мыслей, юмором и странной, вывернутой наизнанку харизмой человека, который меньше всего желает быть таковым, который меньше всего желает привлекать к себе людей и быть их целым миром, превосходил все то, что Эрвин обычно хотел видеть в людях, которыми себя волей и неволей окружал. И еще… он вызывал в Эрвине желания. Самые разные желания, вглядываться в которые он себе не позволял. Эрвин старательно гнал от себя все эти мысли о нем, полагая, что, если отсрочит этот тяжелый анализ мира собственных хитросплетенных эмоций, то они хотя бы немного поулягутся. И бонусом на каких-то лишних пару-тройку часов или дней останутся еще не совсем реальными, побудут наваждением. Но у Эрвина не вышло: все-таки он не был склонен к самообману. Он напомнил сам себе вчера вечером, что сутками ранее, на костре, глядя через огонь на Леви, сидевшего напротив, широко расставив ноги, ощутил необыкновенную жажду физической близости с ним. Что теперь бегать? Он его хочет, точка. Он импонирует ему, как человек. После этого уличения самого себя в попытках увильнуть от истины и ее принятия Эрвин уже не мог позволить себе игнорировать Леви — его сексуальность, его красоту и, само собой, абсолютно ясное, такое понятное Эрвину сексуальное влечение к нему. «И все же… почему листва на деревьях мне кажется зеленее?.. Секс — это восхитительное лекарство от всего серого, но чтобы эндорфиновый прилив длился больше дня-двух?.. Мне давно не 17. Так что же, предчувствие близости с Леви делает свое дело?.. Разуму понравился намек на новую игру в кошки-мышки?.. Но никакой игры не будет». Само собой, Эрвин ничего делать не станет. Как он в свое время четко вывел и закрепил для себя на практике, «поболит и перестанет». Влечение влечением, но что отделяет людей от животных, так это возможность выбрать, делать ли что-то с таким желанием или нет. Ведь свои эмоции люди не способны контролировать, но им под силу выбирать, демонстрировать ли их, делать ли что-то сгоряча, принимать ли какое-то решение в долгосрочной перспективе. И Эрвин, само собой, выберет ничего не делать. Он будет смотреть на Леви как на своего подчиненного. Будет восхищаться им как солдатом. Уважать его как человека. Хотеть его. «И если повезет, наваждение уйдет так же, как пришло, — внезапно и быстро. Мне просто нужно это перетерпеть. Переждать. И, как бы ни хотелось обратного, меньше поедать его взглядом. Он не должен знать. Ни за что».***
С костром было покончено, в отношении экспедиции Эрвину оставалось только ждать новостей. Поэтому вечер понедельника, вернувшись из деревни и поужинав в компании одного только Мике, Смит решил провести в библиотеке. Там было не очень многолюдно: даже в разведкорпусе первый день недели давался людям тяжело, и солдаты предпочитали поскорее завалиться в кровати или скоротать время за игрой в карты или болтовней, а не книгами. Поэтому Эрвин неспешно прошелся в секции научной фантастики, выбрал совсем новенькую книгу, автор которой обещал описать быт человека, попавшего на необитаемый остров в одиночку на изобретенных им самим же крыльях, и направился в свой любимый уголок. Каково же было его удивление, когда за столом у лампы с темно-зеленым абажуром, склонившим голову над альбомом с акварелями, Эрвин увидел Леви — увидел и замер, застыл на месте, чувствуя, как кровь хлынула от лица вниза, заставив сердце стучать как будто невпопад. Левая рука Леви с красивыми длинными пальцами и красными костяшками были прижата к его бритому затылку, правая осторожно, почти трепетно придерживала на столе альбом. Эрвин не мог увидеть, какие эмоции написаны на лице у Леви и на что именно он смотрит, но ссутуленные плечи, подавшиеся вперед, и согнутая шея говорили о том, что он абсолютно погружен в рисунки, которые разглядывает. Первым порывом Эрвина было развернуться и уйти. Не тревожить его. Не тревожить себя. Потому что мозг распознал: внимание, с каким Смит разглядывал Леви, было не самым обычным. Мозг начал бить тревогу. Скрип половицы заставил Леви вздрогнуть и резко обернуться. — Это всего лишь я, — мягко улыбнулся Эрвин, глядя, как суровость на его красивом лице сменяется спокойствием. Внезапно Леви сказал: — Хотите присесть рядом? Только отрепетированная сдержанность удержала Эрвина от того, чтобы не вскинуть брови. — Если я тебе не помешаю. Эрвин расположился во главе стола — он всегда садился здесь, когда приходил почитать за столом. Пока он усаживался, раскрывал книгу — заметил, что Леви нет-нет да зыркает на него. «Все-таки сделал ему некомфортно», — с досадой подумал Эрвин и заставил себя начать активно таращиться в лист, исписанный мелкими буквами. — Это «Крылья свободы»? — раздался спустя какое-то время низкий голос Леви. Эрвин поднял глаза, потом сверился с обложкой: — «Механические крылья». А что за «Крылья свободы»? — Повесть про одного неполноценного, который решил смастерить себе крылья и улететь на них в другую страну. В итоге его занесло на необитаемый остров, и он умер. Отравился жуками. Глаза Эрвина округлились. Он еще раз изучал форзац: — Слушай, мне кажется, что у этой книжки совершенно такой же сюжет. Здесь главный герой тоже сам делает себе крылья, улетает на них на остров и там пытается выжить. — Может, в этой книжке ему повезет, и у него получится не сдохнуть. — Посмотрим, какой у него будет настрой, — философски отозвался Эрвин. — Если он устанет жить один на необитаемом острове без шансов спастись, то, возможно, лучше и умереть. А что ты… — и Эрвин кивнул на альбом в руках Леви, а затем у него в голове что-то щелкнуло: — Это альбом рисунков Гервина, правильно? Второй, кажется. Теперь удивленным стал взгляд Леви: — Вы знаете его? Альбом, то есть? — Знаю и альбом, и Гервина. Он приходил на дружественные встречи, когда я только пришел в разведкорпус, — охотно пояснил Эрвин. — Гервин был первоклассным разведчиком лет… 25 назад. Когда ему исполнилось 40, попросился в отставку и с тех пор рисовал пейзажи, чтобы отразить увиденное за пределами стен. Он всегда мечтал посвятить себя рисованию, но первая половина его жизни сложилась иначе. Леви обратил взгляд на альбом, а затем задумчиво проговорил: — А я сижу и гадаю, как он смог все это себе нарисовать… Было ясно, что он ходил за стены, но разведка… Странно, что нигде нет пояснений. — Гервин был очень застенчивым человеком, настолько, что не желал даже имя свое оставлять на обложках альбомов, — улыбнулся Эрвин, а потом решился и спросил, рассудив, что плохо не сделает: — Любишь живопись? Леви медленно кивнул — как показалось Эрвину, чуть-чуть смущенно: — Люблю природу. И мне нравится видеть ее не только за окном. Здорово, когда… она есть в книгах, как сейчас. Или, например, комнатные растения. Очень их люблю. Домашние животные… Кхм, это тоже… мм… неплохо. Но… от собак столько грязи, а от котов — шерсти… Эрвин закусил нижнюю губу, а потом сказал: — Это точно. В детстве у меня была кошка — длинношерстная, огромная и тяжеленная. Она очень любила спать в моем шкафу. Поэтому к каждой рубашке у меня по умолчанию прилагался жилет из кошачьей шерсти. Неожиданно Леви улыбнулся. «Спасибо, что рот не открыл, — подумал он про себя, шокированно глядя на человека напротив. — Ему понравилась? Моя шутка? Я заставил его улыбнуться своей шуткой?» Громкий кашель по ту сторону стеллажа и быстрый шепот вернули Смита в реальность. Эрвин быстро понял, что Леви сам смутился тому, как открыто показал эмоции. И осознал, что нельзя делать это событие еще более странным. Поэтому он решил игнорировать его улыбку — хотя Смита так и подмывало попытаться развеселить его еще раз — и призвал на помощь все свое красноречие и быстроту ума, чтобы найти спасательную для обоих тему разговора: — У тебя есть любимый рисунок? Леви посерьезнел, задумчиво посмотрел в стол, поднял глаза на Эрвина: — Любимого нет. Наверное, мне просто нравятся все, где запечатлено открытое пространство, — Леви осторожно перевернул страницу, и Эрвин понял со странным замиранием в груди, что он хочет показать ему пример. Смит с готовностью подался вперед, чтобы посмотреть, куда тот указывал. А Леви тихо-тихо, почти шепотом сказал, направляя аккуратный палец на зарисовку на странице слева: — Вот здесь. Очень красиво. Трава так и золотится в свете заходящего солнца. — Люблю такое предзакатное время, — проговорил Эрвин так же негромко, не отводя взгляда от страницы. — Когда шел сегодня с почты домой, был как раз такой свет. Мир сразу стал в тысячу раз мягче. Казалось, я во сне. Он поднял глаза и увидел, что Леви смотрит на него. С такой же мягкостью, какой наполнился мир, когда он шагал через деревню домой. «Домой». Только промотав сказанное в голове, Смит понял, что назвал так разведкорпус перед солдатом, хотя обычно контролировал свою речь и называл его казармой или штабом. — А вы любите живопись, командующий Эрвин? Услышав свое имя, произнесенное его голосом, Эрвин испытывал странное волнение. Они сидели достаточно близко друг к другу, чтобы он мог почувствовать тепло, исходящее от Леви, увидеть, как он дышит. Очень захотелось его потрогать — лицо, руку, что угодно, пусть бы даже рукав куртки. Эта острая, внезапная, ослепительно яркая нужда в физическом контакте с ним поразила самого Эрвина. Леви просто смотрел на него, а Эрвин, еще две недели назад живший, по меркам разведкорпуса, очень даже хорошо, сбивался с толку и переживал совершенно странные эмоции. — Люблю, — проговорил он как будто немного печально, не сумев вовремя скрыть тень своего отчаяния. Он всмотрелся в ветхий альбом, прочистил горло и сказал негромко, но искренне и легко — наверное, легко от того, что думал об этом в последнее время так часто: — У меня с детства была тяга к прекрасному. Когда я впервые оказался за стеной, мне показалось, что я забыл, как дышать — так красиво это было. Эта… зеленящаяся, прохладная свобода. Бескрайняя, под голубым куполом. Когда мы возвращались назад, мне хотелось плакать. Даже не от страха или потерь, хотя мне тогда было всего 16 лет. Мне было очень горько, что мы вынуждены покинуть это место. И что по какой-то неведомой до сих пор причине оно во власти титанов. И они отнимают у нас такую красоту. Их глаза встретились снова. Эрвину показалось, или дыхание Леви стало глубже?.. И внезапно он проговорил, не сводя с него глаз: — Я почувствовал себя так же. Когда ворота поднялись, мы проехали туннель и оказались снаружи… Даже звуки пропали. Было так много свободы. Особенно после целой жизни под землей. Эрвина захлестнуло странное, необъяснимое состояние: ему казалось, что он наполнен — хаотично роящимися мыслями и чувствами — и опустошен одновременно. В груди стало так тепло от того, чем поделился с ним Леви, но он совершенно забыл, что можно складывать буквы в слова, чтобы что-то на это ответить. Ему хотелось столько всего сделать сейчас и одновременно не двигаться совсем, застыть в этом мгновении, утонуть в том, что окружен в Леви — ведь внезапно он понял: он в его власти, по крайней мере сейчас так точно. И эта власть… это не чувсто даже, это место, в котором так приятно находиться. — Ты что, дурак, что ли?! — раздался из-за стеллажа по другую сторону их уголка обиженный женский голос. — Ну вся в чернилах теперь, как так! — Тише, Лиза! Мы в библиотеке! — Мы в библиотеке, а умнее ты не стал. Дураком как пришел, так и уйдешь. Болван! Руки-раскорюки! Леви и Эрвин синхронно посмотрели на стеллаж, из-за которого доносился звук, а затем встретились взглядами и чуть сконфуженно усмехнулись друг другу. Леви прочистил горло, придвинул альбом поближе к себе: — Расскажете потом, умер он или остался жив? — М? — растерялся Эрвин, и стеклянный замок, в котором его сознание разместило их с Леви и это мгновение, разрушился. — Кто умер? — Ну этот ваш. Главный герой. Эрвин сделал вдох. — Все-таки надеюсь, что он выживет. — Отчего так? — непонимающе уставился на него Леви, очевидно, сбитый с толку и впавший в неловкость из-за того, как интенсивно Эрвин на него пялился. «Решил ли он, что я так смотрю на него из-за того, что он сказал что-то не то?.. Но он сказал все то». — От красивых видов мысли о смерти перестают помещаться в голове, — улыбнулся Эрвин. — Но я буду держать тебя в курсе. Твои ставки, Леви? — Я ставлю на смерть. Откуда мы знаем, вдруг он прилетел на остров, втайне от самого себя уже желая умереть? — Ну что же. Тогда… вдруг финал — это не смерть, а чудесное воскрешение духа человеческого? На новой земле, дарящей новые надежды? Как ты и сказал, откуда мы знаем? — А вы фантазер, — внезапно Леви поднял левую бровь и в упор посмотрел на Эрвина. Эрвин, весь застывший в ожидании продолжения этой фразы, вдруг понял, что продолжения не будет. Челка коснулась серых ясных глаз Леви, чернота волос блеснула в мягком свете ламп. Как ни в чем не бывало, он неспеша поднялся на ноги, аккуратно закрыл альбом, сказал Эрвину: «Спокойной ночи, сэр», развернулся и скрылся меж стеллажей. Эрвин Смит же застыл, растерянный, не понимающий, что все это означает, а затем круто развернулся на месте, глядя удаляющей невысокой фигуре вслед. Почему он фантазер? почему Леви выбрал сообщить ему об этом? какой смысл он вложил в это слово — хороший или плохой? какой тогда, удерживая этот смысл в уме, Леви хотел сделать посыл? Эрвин повернулся на стуле, вновь находя взглядом книгу, но от внезапно поднявшегося раздражения захлопнул ее и хмуро уставился в окно.