***
Леви был сыном проститутки, едва не умершим от голода рядом с трупом матери, когда ему было 4. Его нашел Потрошитель Кенни — беспощадный, жестокий мужик, одинаково талантливо кравший все, что лежало хорошо и что лежало плохо. Он с легкостью, азартом и пьяным удовольствием вспарывал животы и резал глотки военной полиции и любым гражданским, что вставали у него на пути. Кенни научил Леви держать в руке нож и показал, как терроризировать горожан, — эти уроки были самыми первыми. Если проводить параллель между ними и алфавитом, то в книге по воспитанию Кенни эти азы покрывали дистанцию примерно от А до Г. Потом Кенни научил Леви работать ножом — метать, рассекать, резать, вспарывать. Научил его драться. Научил стрелять. Научил убивать и красть. Научил не бояться тех, кто больше тебя и оттого кажется сильным. Потому что, по факту, сильнее Леви не было никого. Кенни рассказал ему странную историю из своего детства о том, как однажды в нем пробудилась сила — дикая, необузданная, невероятная сила, и это невиданное физическое превосходство над абсолютно всеми навсегда изменило его жизнь. С Леви такое тоже случилось: ему было около 6, а Кенни заставил его драться с верзилой, у которого уже ломался голос, росли усы и пушка выпирала из кармана. Верзила бил насмерть, и Леви внезапно осознал, что умрет, если не будет бороться за свою жизнь, если не будет биться за себя. Какая-то стальная, всепоглощающая решимость вспыхнула в его мозгу. Она пронеслась по его венам стремительной пулей, разжигая кровь; сердце заколотилось в груди от адреналина и преисполненности собственной мощью. Кенни оттащил Леви от верзилы в самый последний момент — но самый последний момент настал уже после четвертого удара кулаком. С тех самых пор физически Леви не боялся ничего. Глядя на земляной потолок Подземного города, он думал в детстве: «Если земля, на которой стоят мои ноги, — это верзила, то я — потолок, и не этот, а синий!» Когда Кенни оставил его, Леви было 9. Дерясь, он видел, как Кенни вдруг отвел от него взгляд, развернулся и растворился в толпе, только сальные длинные волосы под шляпой блеснули в свете уличных фонарей напоследок. Он так и не нашел его: в доме, где они жили, было пусто; с улиц он тоже исчез. Леви так и не смог понять, почему Кенни оставил его. Что, алфавит закончился? «Спаситель, блять». Как и все дети, которых бросали, в 9 он решил, что что-то сделал не так — чем-то разозлил Кенни или вообще в целом его разочаровал. Потому-то Кенни и оставил его. Оглядываясь назад, он, конечно, понимал, что дело было не в нем — дело было в самом Потрошителе. Взрослый, страшный, кровожадный мужик, преступник такого калибра, что в его существовании сомневаются, списывая все на городскую легенду, берет к себе маленького сына мертвой проститутки, которую хрен знает почему решил вдруг навестить — а потом бросает пиздюка. Его пропитанный спиртом изощренный мозг выкидывал фортели похлеще тех, какими шокировали титаны! На то, чтобы развернуться и оставить одного в вечно тусклом царстве Подземного города девятилетнего мальчика, которого приютил, у Кенни точно были свои причины. Леви смог бы их разгадать, знай он о Кенни хоть что-то правдивое. Но из всех баек, которые тот травил без устали, большинство и были разве что байками. Кенни держал язык за зубами практически обо всем, что по-настоящему имело значение — начиная от собственной фамилии и заканчивая тем, что знал о жизни. В особенности, о той, что была наверху. Странно, но именно эту привычку Леви наиболее явственно перенял от своего псевдоопекуна: все держать при себе. Когда тебе 9, ходить по Подземному городу и говорить разным тетям и дядям, как тебе грустно, что тебя оставили одного, — это все равно что совершить преступление против себя же. Вздыхать о том, как тебе больно — морально или физически — неважно — было сродни самоубийству. Вообще хоть как-то проявлять свои чувства — в особенности, проклятую троицу — доброту, сострадание, любовь — значило показать всем, какие у тебя есть уязвимые точки. Уязвимость равняется слабости. А когда ты слаб, всегда найдется кто-то, кто сильнее — кто-то, кто захочет забрать все, что у тебя есть, что ты можешь дать — кто-то, кто станет покушаться на твою жизнь. И да, физически Леви после ухода Кенни по-прежнему оставался силен — но морально… морально он был потрясен и растерян. Он знал, как позаботиться о себе: как ни странно, Кенни научил его самому необходимому — жить жизнью, порядок которой был определен их проклятым городом. Но вот как быть с тем, что на темном распутье жизни он снова остался один? Не то чтобы Леви боялся одиночества. Да и история с Кенни научила его раз и навсегда: в первую очередь, нужно доверять только самому себе. Полагаться на самого себя. Он ребенком стал прокладывать собственный путь, в гордом одиночестве шагая из сегодня в завтра — и так каждый новый день. Он был более чем самодостаточным малым. И все-таки, глядя на мальчишек и девчонок, со смехом бегавших кучками по улицам Подземного города, глядя на матерей, идущих за руку с детьми, на отцов, бросающих после работы с отпрысками мяч, Леви невольно обращался к тому крошечному окошку в собственной памяти, через которое смутно видел затуманившиеся от прошедших мимо лет отдельные черты лица своей матери, пытался уловить запах, исходивший от ее кожи, когда она брала его, совсем крошечного, на руки. Он помнил ее темные волосы, помнил глаза цвета пасмурного неба — кажется, кто-то из женщин в борделе сказал, что Леви очень на нее похож. «Вылитая Кушель». Наверное, только благодаря этим словам, застрявшим в его голове и воспалявшимся в нейронах его мозга всякий раз, когда он лежал в кровати без сна больше двух часов, он и мог представить себе, как она все-таки выглядела. Потому что отдельные воспоминания о контуре ее подбородка, очертаниях носа и изгибе бровей все отказывались складываться воедино. Поэтому… поэтому он просто смотрел на себя в зеркало и думал: «Да, вот так — она выглядела совершенно так же, как и я. Только волосы у нее были длинными». Да, Леви никогда не боялся одиночества, но что-то внутри него настойчиво повторяло ему всю его жизнь: «Людям нужны люди». Что-то внутри него настойчиво хотело быть частью чего-то большего. Что-то внутри него упорно жаждало встречи. Ему не было плохо, когда он был один, и все-таки ему стало лучше, когда в его жизни появился Фарлан. Когда в его жизни появился друг, с которым не надо было много говорить, чтобы его понять. Когда в его жизни появился человек, на которого можно было положиться — пусть этот человек и шел в списке надежных лиц только после него самого. Доверяться было страшно, но Леви чувствовал, что оно того стоит. В жизнь определенно добавилось больше красок, когда рядом появились друзья. Да, жизнь как таковая не стала лучше, не стала другой — она оставалась прежним треклятым ебаловом. Но было что-то в том, чтобы пить чай не одному, а с Фарланом, размышлять о том, что там, наверху, блуждая не только в чертогах собственного разума, но и заглядывая в хранилище мысленных хитросплетений друга. И еще кое-что. Леви научил Фарлана пользоваться УПМ — украл экземпляр и для него тоже. Спиздить эту хрень оказалось проще пареной репы, но вот научить его пользоваться системой… Леви был убежден, что этот процесс оказался одним из серьезнейших испытаний в его жизни: в конце концов, так переполнить чашу его терпения и за это не отгрести до Фарлана не удавалось еще никому. Леви тогда изо всех сил, день за днем, сжимал пальцы в кулаки, только чтобы не наградить его дурную голову парой-тройкой смачных оплеух для закрепления пройденного материала. А Фарлан только виновато, застенчиво и очень мило улыбался, краснея до корней волос: «П-прости, Леви… Ты же знаешь, я достаточно ловкий… Но освоить эту штуку вот так… Это немного трудновато… М-можно я попробую еще раз? Сейчас точно будет лучше, чем в прошлый». И Леви, не издавая ни звука, кивал, и снова ловил Фарлана, и снова сжимал пальцы в кулаки, и снова молчал, и снова видел его виноватый взгляд, который лучился этой блядской, мать его, добротой, и повторял все сначала, пока… Пока однажды не вылетел с ним в ночи посмотреть на Подземный город с высоты и не почувствовал себя счастливым. Леви нравилось, что у него появилась возможность разделить с кем-то и хорошее, и плохое, и так себе будничное — пусть не все, пусть не всегда, пусть сохраняя многое в себе, хороня под напускным безразличием и вечным спокойствием сокровенное, хрупкое, важное, — и все-таки: делиться было приятно. Было приятно делиться хлебом. Было приятно делиться кровом. Было приятно делиться восторгом полета. Было приятно делиться этой дикой, безумной, пьяной мечтой выбраться наружу, наверх. Было приятно встретить таких же сумасшедших, как ты сам, и почувствовать себя нормальным. В своей тарелке. Найти себя среди своих людей.***
В купании в океане собственных мыслей Леви провел все утро: разминку, душ и завтрак. Он знал: этот раунд копошения на свалке болезненных воспоминаний был проспонсирован костром разведкорпуса в прошедшую субботу. Еще когда Руни впервые упомянула о нем в мае, Леви сразу подумал: какая-то хуйня. Увидев же, с каким пылом все стали жопу рвать, только чтобы шоу удалось, он в своих первоначальных догадках убедился. Что и говорить: когда Эрвин сообщил отряду, кому придется заняться самой организацией костра, Леви был в огромном, блять, восторге. Ведь что может быть приятнее, чем оказаться зажатым в плотное кольцо незнакомых людей, которых ты сможешь обоссать с высокой колокольни и этого не заметить, и наблюдать за их весельем, когда тебя воротит от одного только звука чужого голоса?.. Да и потом: сам факт костра и пьянки — это одно. Но что же будет после? Леви давал, любой, на выбор, даже, блять, не мудрости, а нормальный коренной, резец, например, — что после все разойдутся ебаться по всем возможным закромам, да так, что от стонов не скроешься ни под какой подушкой. Конечно, Леви было глубочайше до пизды, кто и какие конечности в какие гениталии сует или так, бьет кого-то ими наотмашь. Но ему было не до пизды, что покоя в замке не предвидится ни всю неделю до костра, ни в субботу, ни в воскресенье. Самый ближайший тихий день — понедельник, и то ближе к вечеру. Но до него нужно дожить. Нужно вытерпеть субботу, все эти песни и танцы — а они точно будут, всегда бывают на таких гулянках — и, возможно, разговоры. Если получится, будет здорово тихонько съебаться и укрыться где-нибудь, где можно будет остаться наедине с самим собой. Но вот когда улучить такой момент, куда податься?.. Разумеется, Леви не мог и близко себе представить, насколько морально уничтожающим окажется для него костер. Он даже не мог вспомнить, в какой момент его накрыла ужасающая тоска — такая сильная, что он онемел, начисто утратил способность связывать что про себя, что вслух два слова; что он больше не управлял своими глазными яблоками и пялился, как загипнотизированный, в одну точку; что голосов и улыбок вокруг стало так много, что хотелось закричать — закричать так, чтобы легкие лопнули, чтобы пошла горлом кровь, чтобы лопнули глаза, и он смог, наконец, подстегиваемый нечеловеческой физической болью, очнуться от этого кошмара. Смог, наконец, обнаружить, что ничего этого и не было. Что все оказалось только сном. Но он не мог закричать. И ему было слишком хорошо известно, что все это произошло. Он плохо помнил, когда сбежал с костра, как оказался в башне. Помнил только, что внезапно услышал шаги, встал на ноги и увидел Эрвина. Эрвин… Вспомнив о нем, Леви сильнее прежнего сдвинул брови и яростно направился вперед, через луг, к конюшням. Эрвин, Эрвин, Эрвин… Он был повсюду. И это было… хорошо. Прищурившись от хлесткой пощечины яркого солнца, Леви задумался о Смите: если честно, Эрвин был одним из… нет, все-таки, просто одним, тем самым человеком, присутствие которого Леви фантастическим образом не высаживало на коня. Ему нравилось, что он может с ним поговорить. Потому что Леви выбрал его, и Эрвин не был долбоебом — ни в каком смысле. А это не могло не радовать, если всю свою жизнь ты только прочнее убеждаешься в том, как же все-таки безнадежны люди. И все же вспоминать ту встречу с Эрвином в башне было неловко. Было неловко, что он видел его таким. Потому что Леви в тот момент ощущал себя нагим, и он не хотел, чтобы Эрвин видел его уязвимым и оттого слабым: Эрвин ведь взял его из-за его силы. Какая теперь нахуй слабость? Он не может позволить себе такого говна. А Эрвин еще и вежливо так предлагает — «давай выпьем, давай просто помолчим вместе, если хочешь». Еще чего! Вот так открыто идти и обременять его?.. Показывать, что он не так силен морально, как Эрвину нужно, хотя у командира на него большие ставки?.. Нет, в пизду! Никаких таких посиделок. Никаких таких молчаний. Перед глазами Леви встал вчерашний вечер в библиотеке. Он нервно сглотнул, вспоминая, как вдруг начал откровенничать со Смитом о живописи. Слава богу, рядом больше никого не было. Не то чтобы его волновало, кто что скажет, даже если это и будет что-то в духе «невероятно, Леви из Подземного не только читать умеет, но и картинки любит разглядывать!» (а он слыхал здесь, в разведке, и похлеще). Ведь в чем-чем, а в своих интересах Леви был прочно убежден и мог любому помочь сосчитать зубы, если у того начиналось острое жжение в жопе из-за желания до него доебаться. И Леви знал, что Эрвин не поднял бы его на смех — ведь Эрвин сам говорил с ним искренне о прогулке в деревне, о красивом свете… Леви прочистил горло, чувствуя, как к щекам прилил жар: и все-таки это было слишком. Это было слишком лично. Опять же: Леви просто хотел быть ему полезен. Он не хотел казаться Эрвину младенцем в теле взрослого, который требует его постоянного внимания, за которым нужен глаз да глаз, который отнимает его драгоценное время из-за личных проблем. Нет. Для Эрвина у Леви никогда не должно быть личных проблем. Да вообще никаких проблем быть не должно. Леви всегда должен — всегда должен, и все, точка. Должен Эрвину все и всегда. «Ведь я выбрал его, — повторил себе Леви. — А он выбрал меня. И это нерушимо». В таких размышлениях Леви приблизился к конюшне. Из нее донеслось довольное фырканье. Вмиг лицо Леви просветлело. Доставая из кармана куртки припасенный для своего жеребца сахар, он вошел внутрь, в царство тени, прохлады и запаха сена, где обитали эти невероятные создания — создания, укравшие его душу и сердце в тот же миг, когда он впервые их увидел, оказавшись на поверхности. Леви быстрым, нетерпеливым шагом подошел к своему черногривому красавцу, аккуратно положил ладонь на бархатистую морду. Под кожей, достигая сердца, стало разливаться тепло. — Привет, — прошептал Леви. Лошадь приветственно фыркнула ему в ответ. Они нежились друг с другом несколько бесконечных секунд, а затем лошадь фыркнула опять, открыла пасть и высунула язык. Леви подставил ладонь с сахаром, и мокрый длинный язык лизнул его пальцы, вмиг крадя весь рафинад. Леви поднял уголки губ. — Хороший… хороший… — прошептал Леви, нежно проводя рукой снизу вверх по морде. Да, он очень любил лошадей. Они были прекрасными компаньонами и замечательными слушателями — за последние несколько недель его лошади в частности приходилось не раз переступать через бурно струящуюся реку мыслей хозяина, изо всех сил пытаясь не пасть жертвой неумолимо сильного течения. Да, его лошадь… слышала почти обо всем. Почти, потому что, когда Леви заглядывал в ее черные умные глаза, он видел: она понимает, что он о чем-то молчит. Что-то утаивает. Чего-то боится. — Я уже ничего не боюсь, не говори глупостей… — прошептал Леви лошади в самый нос, прижавшись лбом к ее морде, сжав ее с обеих сторон мозолистыми ладонями. «Может, хватит прикидываться? — безапелляционно заявила лошадь, дожевав сахар, и пафосно фыркнула, уставившись на Леви с высоты своего могучего роста. — Ты умалчиваешь. И не только передо мной. Перед собой умалчиваешь». — Хрен тебе больше, а не сахар, — пробормотал Леви, отстраняясь от лошади. — Иди сено ешь, кляча…. «Я вообще-то конь, и тебе об этом распрекрасно известно», — горделиво продолжило животное. «Совсем ебанулся». «Совсем ебанулся», — подтвердила лошадь и, как бы вторично убеждаясь в собственной правоте, ударила копытом по устланной сеном земле. Леви вышел из конюшни, косо поглядывая на свой не в меру пиздючий транспорт. Он практически слышал, как лошадь ответила: «Какой хозяин, такой и транспорт», но решил проигнорировать этот лошадиный выпад. Лошадь всегда попадала в точку. Леви провел ладонями по лицу, пытаясь снять с него паутину того, что снять было невозможно. Лошади. Изабель любила лошадей. Мысль поразила его, как его лезвие ножа, всаженное между ребер. Он так упорно, блять, избегал этого всю ночь, все утро — и вот, нате, выкусите, блять, горькой редьки, СУ-КА! Изабель. Леви обмыл руки в бочке с водой, быстро отводя глаза от собственного искаженного отражения, замкнутого в круге, шедшего рябью от его движений. Разве не всегда так получалось в жизни? Разве ты не становишься виден сам себе чуть иначе с каждым новым своим поступком? С каждым новым своим необратимым решением? Разве ты не ходишь, изувеченный, безвозвратно изменившийся и измененный, по кругу, пытаясь отыскать выход и сбежать от тупой, ноющей боли, не замечая, что выхода нет? Свои люди. Он потерял своих людей. Дал самому дорогому, самому важному ускользнуть сквозь пальцы, как песку: оглянешься — а его и нет, сдуло ветром, словно никогда и не было. Да, это было самым страшным — нет, одним из самого страшного: скорость. Скорость, с какой все произошло. Это было так быстро, что казалось, будто не было ничего. Их жизни оборвались за минуты, дождь смыл кровь с травы и остатки вечера; наступила ночь, за ней — утро, а утро значит новый день. Леви в новом дне был, а Фарлан с Изабель — уже нет. Они остались там, во вчера, поливаемые ливнем, с разорванными на части телами, на зеленом поле, залитом кровью. Сегодня на поле тел больше нет, светит солнце, да и само поле, конечно, уже не зеленое. И все же: раз, щелк, одно решение, вопрос минут — и они навсегда оказались отрезаны друг от друга разрывом временных линий: Фарлан и Изабель остались в прошлом, Леви — в настоящем. Есть ли для него место в будущем? Конечно, он не знал. Хотелось ли ему, чтобы такое место было? Леви задрал голову к небу и посмотрел на беззаботно плывшие по синеве пышные, пушистые облака: хотелось бы. Господи, как хотелось бы. Как же хотелось жить. Но жить было больно. Леви вернулся в конюшню, схватил ведро, щетку и стал яростно чистить стойла, не замечая, как вновь проваливается в пучину воспоминаний, от которых так пытался сбежать последние несколько часов. Он нахлебался яда прошлого так сильно, что еле вывез субботу и воскресенье. И вот — опять. «Сука. Блядский костер».***
Когда Леви вернулся в штаб разведкорпуса после той проклятой вылазки, он все еще находился в таком сильном состоянии шока, что ему казалось, будто бы молниеносность гибели его друзей отменяла саму гибель. Ему казалось — пусть он и видел их тела, пусть и изрубил на куски ублюдочных титанов, сожравших весь отряд, — что, если они погибли так быстро, если эту скорость не заметил никто, значит, ее и не было, и смерти не было, и Фарлан и Изабель живы и ждут его дома, в Подземном городе, а значит, надо вернуться назад. Бумаги, которые им поручили украсть, Эрвин, которого приказали убить, Эрвин, который знал об их плане с самого начала и позвал его, Леви, остаться с разведкорпусом после гибели Фарлана и Изабель, — все это отошло куда-то далеко-далеко, растворилось на задворках потухающего от боли разума. Леви смутно помнил, как по прибытии в замок разведкорпуса рухнул, в чем был, как был — в крови, поту, грязи — на кровать поверх одеяла, провалившись в мертвый, немой от ужаса пережитого сон; смутно помнил, как проснулся среди ночи, весь горячий от лихорадки, почувствовав, как в голове стрельнула мысль, будто бы Изабель и Фарлан ждут его дома, и попытался найти выход из комнаты; избил солдата, шагнувшего ему навстречу — как Леви понял потом, в попытке успокоить, спросить, чем ему помочь; словно в тумане видел, как выбрался в коридор, как заблудился в стенах замка, отчаянно пытаясь сбежать наружу из этого лабиринта проклятий, явственно слыша, как стучит пульс в голове, практически видя перед самыми глазами, как мысли выскальзывают из его головы и стягиваются узлами, становятся невозможными для прочтения. Как слезы пробиваются сквозь обветшалую броню остатков его самообладания и мощным потоком пробиваются наружу. Он проснулся, обнимая колени, на полу какой-то подсобки: рубашка мокрая, лицо липкое, кожа изнутри горит огнем. Леви не помнил, как там оказался, не знал, который был час. Он осторожно, через крохотную щель в приоткрытой двери, выглянул в коридор и понял, что вообще не представляет, в какой части замка находится и как добраться до казармы. Он простоял у двери, не решаясь выйти, долгое время. Он не знал, во что была обличена эта вечность — в часы или минуты. Он представлял, как выглядит, и знал, что переживаемое им написано у него на лбу: он не мог даже в мыслях допустить, чтобы его увидели таким. Леви чудом добрался до казармы незамеченным, схватил сменную одежду и таким же чудом добрался до душевых: стрелка часов давно перевалила за 11, но он помнил, как старшие солдаты рассказывали, что в первые дни после вылазки — отдых. В армии это вовсе не означало, что можно валяться целый день на кровати с книжкой в руках — для всех всегда найдется работа, но прогуливавшихся по замковым коридорам солдат все равно было пруд пруди. Наспех обмывшись ледяной водой — теплой не осталось, Леви натянул на себя свою повседневную бесстрастную кожу и вылетел в коридор. Вылетел и столкнулся лоб в лоб с Эрвином Смитом. — Леви, — произнёс он и посмотрел на него сверху вниз. Леви помнил, как в тот момент опустил глаза, как стал сосредоточенно разглядывать до блеска начищенные ботинки Смита — такие же, какие были у него самого. — Тебя не было на завтраке. Леви кивнул. — Тебе нужно что-нибудь? Леви поднял на него глаза. Вот так вот просто. «Тебе нужно что-нибудь?» Он сглотнул. То, что ему было нужно, уже никак и никогда нельзя было вернуть. Что еще могло бы пригодиться ему сейчас, он не знал. Леви мотнул головой, снова опуская глаза. В горле стоял такой ком, так жгло лицо откуда-то изнутри, что он дышал с трудом — не то что был способен и слово выговорить. — Хорошо, — донесся до него спокойный, глубокий голос Смита. — Твой отряд у мельницы. Я дал им свободное время до обеда. Темные брови Леви сдвинулись. В замешательстве он поднял подбородок и посмотрел в ярко-голубые глаза Эрвина. Выдавил непонимающе, многозначительно: — Сэр?.. «Но мой отряд был вчера уничтожен». — Прости, Леви, — вдруг мягко проговорил Смит, и в его глазах мелькнуло что-то…. что-то вроде раскаяния?.. — Я должен был с этого начать. Теперь ты под моим прямым командованием. Мой отряд — твой отряд — у мельницы. Это было очевидным. Это было очевидным, логичным, единственным естественным, возможным выходом, и все-таки в своем вчерашнем состоянии Леви даже толком не осознал, что его решение остаться в разведкорпусе означало, что он согласился быть под командованием Смита; не осознал, что, скача за ним по бескрайним просторам мира за стенами, глядя, как развеваются на ветру его волосы — его, непоколебимого и нечеловечески сильного духом и разумом, стремительно и жадно несущегося вперед на своей белоснежной лошади, Леви уже был частью его отряда. Его местом уже стало место за спиной Эрвина.***
Потеря Фарлана и Изабель оказалась первой полностью осознаваемой Леви потерей в его жизни — не считая моментов помутнения рассудка, он впервые четко понимал, что происходит. Когда умерла мама, Леви был совсем ребенком; сначала он думал, что она просто крепко уснула, и только когда она долго — он не знал, насколько долго — не открывала глаза на его мольбы проснуться, на его просьбы что-нибудь поесть, на его испуганный плач, только когда она начала пахнуть, Леви смутно осознал, что произошло то самое. Смерть. «Вот она какая», — заторможенно подумал он и изнеможенно опустился на пол у стенки, готовясь встретить свою. Он даже не плакал — у него просто не осталось на это сил. Он тихо сидел и ждал, когда дверь откроется. Приход маминой смерти — он думал, это какая-то сущность, любящая переступать через пороги — он пропустил; свою не пропустит. Но вместо смерти пришел Кенни — пришел и через пару годиков ушел. Не так, как мама, ушел ногами, но запах, который он распространял всюду, где появлялся, был запахом смерти — может быть, Леви все-таки умер тогда, в детстве? Какая-то его часть так и осталась там, у стены, рядом с телом матери, крошечная потухшая искра в холоде комнаты, навсегда погруженной во тьму? Когда ушел Кенни, Леви надо было о многом хорошенько подумать: где жить, что есть, чем заниматься. Забот хватало. Горевать особо было некогда. Если Леви и плакал, то этого точно никто и никогда не видел. В Подземном городе нельзя было плакать — это был один из уроков жизни Кенни. «Ни при каких обстоятельствах», — выписав ему звонкий щелбан, подчеркнул он. Нет, плакать было нормальным — так считал Леви. Но он разделял позицию пропахшего потом и перегаром Кенни: слезы — это проявление слабости, а если ты слаб — ты труп. Леви всю свою жизнь чувствовал на своей спине очень много любопытных взглядов — как здесь отойти в сторонку и поплакать? Вот он и не плакал. Уже много лет как не плакал. До той ночи в мае. Несмотря на то, что теперь его, фактически, единственной, а оттого главной и безумно важной заботой стал разведкорпус, Леви горевал почти все время. Боль была такой сильной, что хотелось кричать, хотелось разодрать себе грудь и выбросить к черту сочащееся кровью сердце. Но какой крик? Когда он пытался озвучить то самое умалчиваемое собственной лошади, с его губ не смог сорваться даже шепот. И когда он оставался совсем один, наедине со своими мыслями и природой, еще несколько месяцев назад казавшейся такой далекой и недоступной для него, он не мог и себе признаться во всем, через что на самом деле сейчас проходил. Да, сначала ему казалось, что его друзья живы и ждут его дома; но постепенно это лихорадочное видение сменилось другим: ему стало думаться, что, раз все произошло так быстро, значит, их вообще никогда не существовало. Просыпаясь в холодном поту, Леви хватал себя за волосы, тянул ртом воздух, тело шло мелкой дрожью от страха, что он их придумал, приснил, вообразил от безысходности одиночества, от отравляющих разум паров смертей, болезней и затхлости, которые он пропускал через легкие на протяжении почти всей своей жизни в Подземном городе. И ничто в месте, где он жил сейчас, не носило на себе их следов, чтобы доказать ему обратное. Часто, просыпаясь среди ночи, или глядя в тарелку с блядской комковатой кашей на завтрак, или стоя под душем с мочалкой в руке, безжалостно сдирая с себя пот вместе с частичками кожи, он терял нить повествования собственной жизни и начинал сомневаться в здравости своего рассудка. Иногда ему просто казалось, что он сходит с ума. А Кенни учил: «Не сходи с ума, говнюк; никогда не сходи с ума! Такое дерьмо очень плохо кончается». Но как он мог не сойти с ума?..***
Расправившись с конюшней, Леви наспех обмылся там же и отправился на тренировку: время подбиралось к 12. Пока он шел к месту встречи с Дитой Нессом, его обогнало несколько разведчиков. Эта кучка, отметил Леви, у которого еще в детстве по профессиональным причинам вошло в привычку замечать, каким его видят люди, покосилась на него презрительно. Леви про себя устало хмыкнул. Придя в разведкорпус, он услышал о себе много слухов. Например, парочка солдат считала, что он до сих пор читает по слогам. Другие говорили, что в Подземном городе он держал в кулаке все преступные группировки и был главой местной мафии, о чем свидетельствует некая секретная татуировка на его теле — «шрам на моей заднице с того раза, как Изабель случайно воткнула в мою левую булку вилку, м?». Третьи шептали друг другу, что Леви сидит на какой-то особой диете, которая и делает его таким блестящим бойцом, и каждый раз с жадностью наблюдали, чем же он питается, дабы разгадать секрет его рациона. Все это было утомительно. Правды ни в чем этом не было. Держать в кулаке преступные группировки Леви точно не было нужно, потому что его таоке не интересовало: Кенни — да, тот любил власть, но сам Леви никогда не хотел а) нести ответственность за чьи-то жизни, кроме своей,