***
Магнус не видел его целый день. Не видел, но тянуло увидеть так, что сводило челюсть и немного подташнивало. Йохансен знал, что тот по уши в работе — всегда был, всегда будет. Когда Магнус пришел на завтрак, тот уже поел. Обед пропустил. Ужин забрал через Руни в кабинет. Магнусу было страшно: избегает он его, что ли? Эго кричало: нет, конечно же, ты что. Хочет или не хочет, он всегда возвращается к тебе, ты нужен ему, с тобой одним он может познать бога, стягивая твои волосы и вставляя тебе член в задницу по самые яйца с низким рыком: «О Господи!» Ты один знаешь его желания. Ты один готов быть для него ровно тем, что ему требуется. И он один умеет трахать твою душу — трахать так, что ты ходишь, как по воздуху, еще несколько дней после занятия любовью, еще словно бы нося на коже теплый след его груди и рук. Мягко сжимаешь свою шею, ощущая приятный спазм внизу живота, и приоткрываешь губы, вспоминая. Нежно улыбаешься, ловя его ускользающий силуэт в темном коридоре. Неотрывно следишь за ним, стоит ему попасть в поле твоего зрения. Мучаешься от невозможности прикоснуться, когда он рядом. Ведь тебя нельзя — нельзя, пока он не позовет, пока он не разрешит: «Можно. На колени». Почему, почему всегда так, как он это делает — окружающие, кем бы они ни были, всюду и постоянно исполняют его волю? Все всегда все делают так, как хочет Эрвин. Все всегда слушаются Эрвина. Как послушные псы, люди рвутся туда, куда он указал, гордые тем, что следуют за ним, откликаются на его зов. Все всегда так, как хочет Эрвин Смит. Все всегда играют по его правилам. И нет здесь никакого равноправия, и никогда не будет, ведь нутро — нутро, а не эго! — знает, что Эрвин Смит не выбрал его, Магнуса, и никогда не выберет. Потому что он, Эрвин Смит, не способен любить никого — даже себя. Для любви у него слишком много работы и слишком мало времени. В жизни Эрвина Смита было, есть и будет место только ему и его желаниям. И с горьким вкусом унижения, застрявшим в солнечном сплетении, Магнус Йохансен понимал, что даже так он все равно готов любить его, хотеть его и ждать его. Его. Таких, как он, больше просто нет. И если уж он, Бог, благосклонно посмотрел на него, Магнуса, однажды, то Магнус будет молиться встретить его взгляд опять. И делать все, что в его силах, чтобы ускорить это свидание — стараясь, конечно, ни в коем случае не разгневать Всевышнего. Ведь Эрвин Смит был страшен в гневе. Однако… Магнус вытянул ноги перед бездыханным камином, подул на заледеневшие руки. Однако в разведкорпусе появился Леви. Вообще, в разведкорпусе постоянно кто-то появлялся. И это Магнуса, в целом, не напрягало. Ведь Эрвину не было свойственно трахать кого-то нового — это было опасно. Он предпочитал людей, стоящих с ним в одной воинской весовой категории — проще говоря, людей своего звания и часто — круга. С Ханджи и Мике — упаси вообще Господи — у него никогда ничего не было, и не то чтобы Эрвин докладывал Магнусу о своих связях, но… В конце концов, они делили постель. Они давно стали друг другу меньше, чем друзьями, а до любовников толком так никогда и не дотянули — Эрвин не хотел. Но такая связь, по крайней мере, значила, что Магнусу известно об истинном Смите больше, чем кому-либо другому в их кругу. Естественно, она значила и то, что о многих других аспектах личности Эрвина Магнус уже попросту не мог быть осведомлен — не хватало ни трезвости ума, ни интимности, которую Йохансен выронил из их отношений, впервые встав перед Эрвином на колени. Совать член Магнусу в рот — пожалуйста. Рассказать ему о том, что его тревожит, выдать, что у него на уме, на сердце — никогда и ни за что. Таков уж был Эрвин. Мы либо трахаемся, либо разговариваем. Третьего не дано. А если попросишь — потеряешь его на очень, очень долго. Ведь Эрвин Смит был страшен в гневе. Страшен в гневе и неожиданно исключительно милостив по отношению к черноволосому гному, за которым спустился в Подземный город. За которым гнался на УПМ, устроив личную охоту. Которого вытащил на поверхность, прекрасно зная, что тот должен его убить. Который простил его и оставил. Оставил рядом с собой. В шаге от себя, за своей спиной, подставив ради него собственную голову под вполне себе материальную, реальную плаху. Чем он его зацепил? «Особый военный потенциал» — это все? Правда — все? Эго Магнуса кричало ему: «ДА!» Нутро Магнуса шептало — едва слышно от звона разбитых надежд и истерзанного годами сердца: «Почему тогда на костре Эрвин так смотрел на него? Так? Ну, ты знаешь?» О-о-о. Магнус знал. Магнус знал. Знал, что даже не уверен, видел ли он именно такой взгляд, направленный в собственную сторону. Даже если такое и случалось, то это точно было давно. Этот взгляд… Магнус подался вперед и прикрыл глаза, с задушенными легкими вспоминая… Такой взгляд, как будто он его хочет. Хочет так, что нутро связывается в тугой узел и берется в кулак. Хочет всего. Хочет так, что будет искать повод остаться наедине. Коснуться. Потрогать хоть где-то. Хочет так, что в брюках становится жарко и тесно даже без физической стимуляции. Хочет так, что, трахая, точно будет целовать в шею — долго, протяжно, горячо выдыхая и целуя снова. Обхватывая грудь руками, шепча его имя. — Его, сука, имя! — Магнус вскочил на ноги и стал судорожно метаться по комнате. Он обхватил себя руками за голову, замер, как вкопанный, рухнул на колени и заплакал, уткнувшись лбом в пол. Вся эта блядская жизнь. Вся эта блядская жизнь — здесь, в войне, в разведкорпусе. Он выбрал ее, упоенный мечтами о геройской славе, повелся на уловки государства, повелся на уговоры совести, повелся на сияние красивых медалей и собственную шальную везучесть. Решил, что так будет правильно, это будет доблестный поступок. Ах, сука, он был так хорош в собственных глазах, так бы на себя и подрочил!.. Но не выгорело. Не было никакой доблести в смерти. В фонтане крови друга, заливающей тебе глаза, когда его живьем едят титаны. Когда ты с мокрыми от ужаса штанами вскакиваешь на лошадь и несешься к ближайшему дереву, чтобы взлететь наверх и забыть на секунду обо всем, потому что иначе можно обезуметь от страха. Не было никакой доблести в кратких связях, в безостановочно ебущемся перед каждой вылазкой разведкорпусе — ебущемся в попытках наверстать возможно уже неизбежно упущенное в жизни. Нет никакой доблести в том, как он нашел однажды в подсобке Ангелу с окровавленной юбкой и полными ужаса глазами. Не было доблести в том, как ублюдков, изнасиловавших ее, так никогда и не нашли — вот только после одной особенно сокрушительной вылазки их череда прекратилась. Не было никакой доблести в страданиях. В похоронах. В отпеваниях. В том, чтобы матерям и отцам отдавать пальцы, руки, ноги, головы их детей. В том, чтобы самому годами не бывать дома. Пропускать реальную жизнь, разменяв ее на ублюдочный цирк, творящийся за стенами. И точно не было никакой доблести в том, чтобы плакать по ночам, горюя о жизни, которую ты для себя так никогда и не построил — хотя очень хотел. Магнус устал. Устал от выходов за стену. От жизни в армии. Он был геем, да — так что какая тут семья. И все же для прикрытия можно было бы отыскать какую-нибудь девушку, не очень заинтересованную в сексе… И завести детей. Дети… Это было бы здорово. Устроиться, скажем, учителем музыки. Давать концерты в местных театрах. Публика бы собиралась хорошая — все-таки имя он себе сделал. Да, это было бы хорошо. Но как уйти от этой жизни? Как уйти от Эрвина? Магнус не знал. Не знал и неизбежно снова думал о Леви, горя изнутри при мысли о нем и Эрвине вместе. «Почему он? Что в нем такого, чего нет у меня?.. Он ведь даже не твой типаж. Не высокий, не светловолосый. У тебя все мужики как на подбор были — метр девяносто, светло-русые. Такие же, как ты. Да ты словно сам себя трахал — такой ты охуенный, да, так любишь себя, что себя же больше всего и хочешь. И выбираешь тех, с кем проживешь удовольствие быть с собой. Так отчего ты перестал дрочить сам себе, а, Эрвин? Почему он? М?» И уже не зная, что нашептывало ему эту истину, Магнус понимал: — Ты ведь никогда его не трахнешь. Он просто твой солдат. Он даже не такой, как мы. Ты посмотри на него. Эта крыса точно ни с кем даже не целовалась ни разу. Он слишком брезгливый, чтобы ты кончал ему в рот, милый Эрвин… Нет. Ты слишком умен для того, чтобы спать с подчиненным. Твоя фантазия так и останется фантазией. Ты так и останешься неприступным собой, он так и останется девственным собой, а я… А я встану перед тобой на колени — плевать, это неважно. Все… все встанет на свои места. Если только я не умру сначала.***
Утром настроение у Магнуса было ужаснее некуда. Он проснулся с опухшими глазами, подавленный и опустошенный. Не радовало ни солнце за окном, ни тепло уютной постели, ни радостные лица личных солдат. — Я вчера стучалась к вам… — многозначительно проговорила ему Ангела, нагнав в коридоре по дороге на завтрак. — Прости. Заснул, — не глядя, отозвался он. — Ты знаешь, что на завтрак? — Нет, откуда? Магнус кивнул и уныло поплелся вперед. Но стоило ему подойти к столовой, как он замер: очередь за едой начиналась уже в коридоре. Ажиотаж солдат был заметен невооруженным глазом. — А что за столпотворение? — спросил он что-то оживленно обсуждавшую с Моблитом Ханджи. — О, доброе утро! — лучезарно улыбнулась старая подруга. — Да за добавкой стоят. Не прорваться даже тем, кто еще не ел. — А что за деликатесы подают? — удивился Магнус. — Персики, — внезапно улыбнулся Моблит. — Персики? — изумленно выговорит Йохансен. — Вот так да! Откуда? Как? — Кто знает? — пожала плечами Ханджи. — Еще, кстати, кашу хвалили. Сказали, какая-то необычайно вкусная. — Необычайно, — повторил Моблит. — А что… — начал Магнус и тут же осекся: мимолетное забвение, вызванное разговором с Ханджи, рассеялось. Он вспомнил, что в столовой сегодня дежурит Леви. «Так это он кашу варил, что ли?..» Весь аппетит разом улетучился, а злость возродилась. Встав за Ханджи в очередь, он не проронил ни слова. Раздача еды шла быстро — как будто быстрее, чем обычно. Войдя в столовую, он тут же понял, почему. В косынке на голове и лице, сверкая глазами-молниями, низкий парень низко рявкал: — Взял и иди, быстрее! Шевелись, чего замер! На! Следующий! Молодец, теперь шуруй. Поднос где? В какую тарелку еще положить? Не задерживай очередь, шевели батонами. Персик? Ху… Нет, добавочных персиков нет! По две штуки на человека, я тебя запомнил! Следующий!.. — А он это лихо, — одобрительно закивала Ханджи Моблиту. — Специфично, но… лихо. Магнус едва дождался своей очереди. Он замер перед дежурными по кухне, глядя, с какой скоростью солдаты снуют туда-сюда, и улыбнулся так широко, как только мог: — Доброе утро, Леви. — Доброе, — буркнул тот, словно вообще не поняв, кто перед ним. — Тарелка? — Как дела? — Тарелка! — рявкнул Леви кому-то позади себя, и высоченный парень аккуратно опустил стопку посуды справа от него. — Шевелись, Бозард, ты как сонная навозная муха! Ну, давай, еще ложки! Леви взял тарелку, плюхнул в нее здоровый черпак — надо, блять, признать, отменно выглядевшей — пшенной каши и протянул ее Магнусу, взглядом тут же переключаясь на тех, кто шел за ним. — Лейтенант Йохансен, — внезапно ядовито прошипел Леви, — вы задерживаете очередь. — Ах, да, простите! — Магнус лучезарно улыбнулся девушкам позади себя, отчего те на полувыдохе растаяли, утонув в его взгляде, и развернулся к столу, где восседали Ханджи и Моблит. Игнорируя их оживленный разговор, Магнус набрал на ложку каши, принюхался. Открыл рот, брезгливо, сглатывая слюну, сунул ложку в рот. И чуть не прикрыл глаза от того, насколько вкусной она ему показалась. — Потрясающая каша, а?! Магнус так и поперхнулся, яростно закашлявшись. — Ну… Что же ты. Широкая ладонь опустилась на его спину, легонько постукивая. По телу пробежал электрический разряд. Этот голос, этот запах… Эти руки. — А я уже и не знала, где тебя искать! — радостно улыбнулась Ханджи, уплетая кашу. — Ты посидишь с нами? — Много работы, — качнул головой Эрвин и опустился на скамейку — о боже! — рядом с Магнусом. — Но я позавтракал. Снял пробу, так сказать. Не уверен, что ставить особый военный потенциал на кашеварство — моя лучшая идея, но… должен признаться, этим утром мой желудок решил иначе. И Эрвин улыбнулся. — Правда, вкусно? — и он взглянул на Магнуса. — Да, ты знаешь… — промямлил он, с отвращением кладя в рот еще одну ложку действительно прекрасной каши, — это лучше, чем обычно. Магнус поразился сам себе — и откуда у него вообще нашлись силы это признать? — Кто же знал, что Леви хорош в готовке, — проговорила Ханджи и вонзила зубы в персик. — М-м-м! Пр-р-р-росто объедение! Эрвин! Ты не знаешь, откуда у нас персики?.. Это так восхитительно! Эрвин мягко улыбнулся и развел руками. — О боже мой, — выпалил на одном дыхании Магнус. — Это же ты. Эрвин взглянул на него опять — нейтрально, но открыто. — Ты сделал так, что у нас сегодня персики. — Не представляю, о чем ты говоришь, — отрезал Эрвин. — У-у-у! — захохотала Ханджи. — Эрвин всемогущий. — Прекрати, Ханджи… — улыбнулся Смит. — Это не повод для восхищений… Настоящее дело — впереди. — Пока никаких новостей? — Пока никаких. Эрвин встал, Эрвин ушел. А Магнус, оглядываясь ему вслед, заметил, как тот посмотрел на Леви — и как Леви, словив его взгляд, кивнул ему. И как Эрвин, отворачиваясь, чуть улыбнулся ему в ответ.***
Сидя вечером с Ханджи в ее лаборатории, куда его направил Шадис, Магнус раз за разом проматывал в голове завтрак. Эти персики («С чего вдруг персики? У Эрвина же аллергия»), эта каша, эта радость, эта рука на его спине, это «снял пробу», этот уход, этот кивок Леви, эта улыбка. Посмотрев на Зоэ, вдохновенно разглядывающую в пробирках какую-то зеленую жижу, Магнус не вытерпел. — Ханджи. — М? — Что ты делаешь? — Изучаю грязь. Магнус проглотил «зачем» и спросил: — Могу тебя отвлечь? — Ты уже. Йохансен улыбнулся. При свете керосиновой лампы Ханджи — недвижимая, но полная жизни, лучащаяся мягким внутренним светом и поглаживая теплом комнаты — была похожа на картину. — Ты такая красивая сейчас. Ханджи удивленно вскинула на него взгляд: — А? — Красивая ты, говорю, кляча ты очкастая. — А-а! — Ханджи весело рассмеялась. — Неожиданно, но спасибо. Хотя это не моя заслуга, конечно. Просто гены. Скажи мне честно: это все мой нос? — Нос у тебя что надо, — подтвердил Магнус с любовью. — Здорово! — довольно закивала Ханджи, сморщив его. Она оторвалась от колб, повернулась к Магнусу в профиль и провела по носу указательным пальцем: — Изгиб отличный, да? — Да. — Ты замечал, что у титанов тоже разные носы? — спросила Ханджи, вмиг задумавшись. — Я нахожу это поразительным. Совсем как у людей. — Странные они, эти титаны, — боясь, что теряет ее, Магнус стал судорожно соображать. как бы сменить поскорее тему разговора. — На людей похожи, а гениталий нет. Значит, самого главного от людей в них нет, и сравнивать их с нами… нельзя, что ли. — Самого главного? — сдвинула брови Ханджи. — То есть ты говоришь, что в людях самое главное — это гениталии? — Не самое, но… они определяют наши поведение. Разве не так? — Что ты имеешь в виду? Магнус уставился на нее. Ханджи недоуменно уставилась на него в ответ, а потом засмеялась: — Ты про желание размножаться? Про секс, что ли? — Ага. — И сейчас что-то говорить начнешь про наши главные инстинкты, да? Выжить, размножиться, защитить потомство? — Это же девиз разведкорпуса, разве нет? — пошутил Йохансен. Ханджи расхохоталась. — Ну, даже не знаю, — чистосердечно улыбнулась она. — Выжить я хочу, а вот размножение меня не слишком волнует. — Везет тебе, что ли. Ханджи несколько мгновений сидела, не двигаясь, изучая собственные руки. А потом подняла подбородок и негромко спросила его: — А почему тебе не везет? Магнус сделал глубокий вдох и выдохнул. Пожал плечами: внезапно, подобравшись к теме желаемого разговора, он растерял свои решительность и храбрость. — Тебе когда-нибудь нравился тот, кому не нравилась ты? — Даже не знаю, — задумалась Ханджи. — Наверное, да. Я не иду на поводу у каждой своей симпатии. Магнус грустно улыбнулся. — А у тебя что-то невзаимное? Йохансен уставился на свои искусанные шрамами руки. — Скорее да, чем нет, — выдавил он наконец. И быстро добавил: — Интересно, бывает ли такое у Мике. Или у Эрвина. Мы вроде бы все время говорим с ними про секс, но таких важных вещей как-то и… не обсуждаем, что ли. Магнус впился взглядом в Ханджи. Она, не меняя выражения лица, беззаботно переставила пробирки. — У всех бывают такие чувства. Я думаю, это нормально. — А… — Магнус прочистил горло, — как ты думаешь… Все ли люди способны на любовь? — Да, — не задумываясь, ответила Ханджи. — Даже такие, как Эрвин? — выпалил Магнус. Зоэ вскинула на него взгляд горящих глаз цвета спелой вишни. Удивленно улыбнулась: — Особенно такие, как Эрвин. — «Особенно»? — изумился Магнус. — Он самый пылкий человек из всех, кого я встречала, — пожала плечами Ханджи. — Чувствительность и чувственность… Я уверена в том, что он проживает эту жизнь очень полно, особенно — внутри. Ханджи сложила бумаги в стопку и проговорила, бережно связывая их лентой: — Любовь… Она у каждого своя. Нам хочется, чтобы нас любили так, как нам нравится, но каждый любит, как умеет. Лично я, если мне не нравится, как меня любят другие, люблю себя сама еще больше — так, как мне нужно. И из любви к себе… принимаю решения о том, что мне делать дальше. Ради этой любви. А не вопреки. Ну, как-то так! Ты не пододвинешь стремянку во-о-он туда, пожалуйста?.. Сморгнув выступившие на глазах слезы, Магнус встал и зашагал к стремянке. Ставя бумаги наверх вместо Ханджи, он с острой болью в груди понял: он никогда не выберет себя. Между ним и Эрвином… Он будет выбирать его. Опять и опять. Позволять ему отдаляться, позволять ему приближаться. Позволять спать с собой, позволять себя прогонять, позволять себя игнорировать, позволять напиваться вместе. «Если в этой жизни нам суждено окончательно расстаться, — подумал Магнус, возвращаясь в свою спальню, — то только смерть разлучит нас. Либо он, либо я». Он не успел сбросить пиджак, как в дверь постучали. Отворив, он увидел освещенное светом керосиновой лампы лицо Ангелы. — Можно? — шепнула она. — Входи. Магнус отступил в сторону. Как только Ангела перешагнула порог его спальни, он захлопнул дверь и повернул в замке ключ. Ангела прошла по давно знакомой ей комнате, по-свойски скинула пиджак и тяжело опустилась на диванчик, протяжно выдыхая. — Тяжелый день? — безразлично спросил Магнус. — Очень. А у тебя? — так же безразлично спросила Ангела. — И у меня. — Но ты сможешь?.. — Смогу. — Хочешь выпить? — Еще как. Магнус достал из шкафа портвейн, налил щедро в стаканы. Поднес один Ангеле, сел на пуфик напротив нее. Чокнулись. В тишине и темноте наступившей ночи они молча выпили, а затем пропустили еще по одной. — Я начну? — тихо спросил Магнус. — Да, — едва слышно отозвалась Ангела. Легкий хмель и чернота вокруг закружили ему голову. Едва различая силуэт Ангелы, он встал на ноги, нечеткой походкой добрался до шкафа, вернулся на пуфик. — Ура, — тихо шепнула девушка. Магнус положил любимую гитару на колени. Осторожно вынул из чехла. Закрыв глаза, принялся наощупь перебирать струны, настраивая. — Как всегда? — спросил он. — Да, — шепнула Ангела. И Магнус неспешно провел пальцами по струнам, враз утопая в океане звуков, рожденных его руками. Он растворился в музыке окончательно и бесповоротно, как всегда бывало с ним, когда он начинал играть, или слышал игру других, или когда дело касалось пения. В груди потеплело и похолодело одновременно, когда из навеянной моментом бессвязной мелодии стали различаться вступительные аккорды их с Ангелой любимой песни. — В зеленую гавань ведет узкая тропа, — тихо запел он, — она раскинулась среди лесов, отрешенная, одна. Среди мирских дорог нет подобных ей — каждый, кто идет там, считает ее своей… Ангела вступила на припеве. Ее меццо-сопрано красивой птицей пролетело, поднявшись к облакам, по нотам: — Там цветут сады и раздается пенье птиц, там у счастья и свободы нет пределов и границы. Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть. — Там любой мечте есть, где явью стать. Вот бы нам с тобою туда скорей попасть, — вывели они с Магнусом вместе. Они пели долго. Перебирая струны, сливаясь голосами, оба потеряли счет времени. Их любимую песню они сыграли четырежды. Тишина настала только тогда, когда Магнус услышал: оба охрипли. Ангела поднялась с дивана, утирая слезы. Уходя, прошелестела: — Спасибо. — Спасибо тебе, — так же тихо отозвался Магнус в ответ. У самой двери он различил: — Будут еще просьбы? — Пока нет. Повернулся в замке ключ, тихо захлопнулась дверь. Магнус Йохансен рухнул на диван, на нагретое Ангелой место. В груди так и не перестало саднить, а она только уколола его в больное место. … Засыпая той ночью, Магнус видел зеленые бескрайние просторы. Перед ним мчался вперед Эрвин — с развевающимися на ветру волосами, отливающими золотом. Он все звал его и звал, но никак не мог ни докричаться, ни догнать его. — Ой, Эрвин! — прорезал видение низкий голос, и взгляд серых глаз нанес молниеносный удар под дых. И Магнус не успел оглянуться, как оба они — Эрвин вместе с Леви — унеслись далеко вперед от него — так далеко, что показалось, будто бы их никогда и не было.