***
Без лишних слов и мыслей Эрвин собрался и выдвинулся в путь, чтобы в субботу с раннего утра заняться решением вопроса экспедиции — как и пожелал ему Шадис. Эрвин пребывал в мрачном расположении духа: пусть с Закклаем он и был знаком, все же он оставался лишь лейтенантом. В такие минуты, когда Смит, не имея полноценной, официально закрепленной за ним власти, оказывался ответственным за судьбу разведкорпуса, ему на ум невольно приходила первая реакция Шадиса на его инициативу — устройство дальнего обнаружения — в недалеком прошлом. «Опробуешь его, когда сам станешь командиром». Опускаясь в седло, Эрвин выдохнул: вся надежда на то, что до этого дня осталось недолго. Пусть идея Смита и стала одним из главных прорывов в области обезопашивания разведкорпуса за стенами еще в пору его лейтенантства, Шадис не горел желанием ратовать за прогрессивное будущее своего военного подразделения. Растерял решительность — а может, никогда ее и не имел, пряча некомпетентность за смелостью. — Как будто забыл, как сам звал свиньями тех, кто пасется во дворце. И сокрушался о том, что они не осознают, что живут в неволе, — процедил Эрвин сквозь зубы и взмахнул вожжами: — Пошел. Эрвин прибыл в Митру поздно вечером в пятницу. Дежурный казарм военной полиции провел Смита к конюшням и указал, в какой комнате тот может переночевать. — Не дворец… Да. Прошу извинить, что вам не по статусу… Лейтенантские комнаты, конечно, лучше солдатских бараков, однако сейчас все занято… — переминаясь с ноги на ногу, пробормотал дежурный и распахнул перед Эрвином дверь. Тот кивнул: — Ничего, спасибо. Дальше я сам разберусь. — Так точно. Оставшись в одиночестве, Эрвин позволил своим эмоциям отразиться в теле: он приподнял брови, сложил на груди руки и прислонился светловолосой головой к двери. Пусть комната, в которую его направили, и служила жилым помещением простым солдатам, в ней, к счастью, было пусто. Судя по толстому слою пыли на поверхностях, она и вовсе не являлась обитаемой. Однако даже беглый осмотр позволял заключить, что, несмотря на кажущуюся одинаковость с условиями проживания разведкорпуса, военная полиция обладала куда большим комфортом. Кровати были из сосны — светлые, крепкие, еще пахли лесом; столы, шкаф и тумбочки — тоже. На окне стояли в ряд сияющие керосинки — тоже новые. На полу — свежий слой лака. Эрвин прикусил до боли нижнюю губу, делая по комнате круг. — И какая тварь за эта ответственна? — процедил он, вынул из пачки папиросу, сунул ее в зубы и закурил, позволяя дыму заглушить яркость переживаемых эмоций. Газеты пестрили заголовками: «Военной полиции — больше денег: главным защитникам государства повышают зарплаты», «Военная полиция похвастала новым оружием: прошел конкурс стрелков», «Солдаты голодают: почему военной полиции улучшают рацион». Жизнь в столице была не просто сытой — «она была жирной до изнеможения». А что разведкорпусу? Денег нет. Шиш без масла. Чтобы добыть даже треклятые персики, Эрвину пришлось изрядно попотеть — а в коридорах казарм военной полиции так и несло говядиной. Несправедливость. Эрвин, хотя и знал весь свой план на зубок и был восхитительным оратором, не очень верил в силу визуализации. А даже верь он в нее, представить, каким именно образом ему удастся заставить толсторожее дворянство расстаться с деньгами на благо человечества, он попросту не был способен: в конце концов, Эрвин Смит — реалист. Конечно, всегда можно устроить расследование: найти доказательства тому, что финансирование верхами военной полиции — это, прежде всего, способ обеспечить безопасность перевозок собственных ценных грузов, способ оставаться в тени, стягивая в свои руки богатства страны, возможность оставаться безнаказанным, ведь ловить тебя некому — все прикормлены. И все-таки на теперешний момент Эрвину хватало аферы с Ловофым: для того, чтобы идти против всех, пока не было достаточной личной власти. И опять же, вот она: несправедливость. Как сказала бы Ханджи, Эрвин был большим мальчиком, поэтому факт существования этой концепции его давно перестал удивлять. Однако беда заключалась не в ней, а в том, что несправедливость не приходила одна. До и после обязательно шли те, кто вставлял палки в колеса, помогая несправедливому свершиться. Вот и Шадис сделал то же: отправил Эрвина в Митру, прекрасно осознавая, что шансов на победу перед комиссией у него крайне мало. Не стал мешать, чтобы потом приговаривать: «Ты сделал все, что мог, но сейчас потерпел неудачу. Смирись и поумерь амбиции». Ведь и правда: на фоне кажущегося мудрым, познавшего ритм неизменности бытия Шадиса Эрвин выглядел так, словно натужно рвется проявить себя, выслужиться, вот и изобретает невесть что. Судьба человечества и прогресс здесь оказывались ни при чем. В центре - только Эрвин и его эго. Эрвин провел ночь без сна, ворочаясь в одеяле из тяжелых мыслей на непривычно мягком матрасе, а на утро, тщательно одевшись и побрившись, отправился в штаб Закклая. От его взора не укрылось, с какой тщательностью дворники отмывают рвоту и прочие телесные жидкости с асфальта и стен зданий главных улиц. Однако для лейтенанта Смита все закончилось, так и не начавшись: он провел пять часов, терпеливо отсиживая задницу и спину на отвратительной деревянной скамье в штабе Закклая. А в три дня внезапно увидел, как главнокомандующий с портфелем наперевес выходит из кабинета. Смит встал, приветствуя его, а Закклай лишь развел руками: — На сегодня все, Эрвин. Разбежались сразу после решения вопроса с провизией для гарнизона. Приходи в понедельник. Мой помощник в 38-м кабинете, загляни к нему, он выдаст тебе командировочные. Я так понимаю, ты остановился в казармах военной полиции? Там пока и будь. Их недавно отремонтировали, думаю, тебе будет комфортно. Что оставалось делать? Эрвин не был в позиции, чтобы спорить с главнокомандующим, да и о чем здесь спорить? Выйдя из штаба Закклая, Эрвин долго блуждал по Митре. Он проклинал душный город и тосковал душой и телом по родной деревне, утопающей в зелени, радующей глаз реками, пахнущей травами. Травами, а не пьяницами, мочой, дерьмом и прочими прелестями ночной жизни, которой Митра очень славилась. Не успело солнце присесть на корточки, как за каждым поворотом он стал встречать неумелые, но жестокие драки; уродливый, как будто краденый секс. Повсюду кого-то рвало, и Эрвину приходилось, поджав губы, переступать лужи из обильных жидкостей и плохо переваренных остатков скудной пищи. И, естественно, куда бы он ни свернул, тут и там провожались ясным взглядом его льдистых голубых глаз раскормленные дворяне: с непомерными животами, разбитыми вином и жирным мясом, опоясанными поясами с золотой вышивкой, они выплывали из броских кабаков в сопровождении алоротых дам и местной полиции — лоснящихся, красномордых от выпивки в бумажных пакетах, с мутными глазками, стекающими с грудей на задницы продажных женщин — или с кадыков на ширинки стройных молодых мальчиков. Да, на Митру опустилась ночь — черная-пречерная. Но это вовсе не означало, что на Эрвина напала слепота. Напротив, сейчас, после нового отказа и пустого визита в столицу, его зрение обострилось, и он почувствовал, как гнев с удвоенной силой вгрызается ему в горло. Но что с ним делать? Ничего другого, кроме как выгуливать агрессию среди домов да пьяных рож, он не придумал. В городе делать сейчас было нечего: либо трахаешься, либо пьешь, либо пьешь после того, как потрахался. Эрвина ничто из списка в таком месте, как Митра, не привлекало. Да, Эрвин любил разврат. Любил запретное, тайное, грязное, чтобы на полувдохе раскрываться и давать своей сути и обстоятельствам пережить трансформацию, сделаться откровенными, честными, истинными. Но чего он не переносил, так это пошлость. Митра же была ее воплощением, оказалась соткана из нее в день своего основания. Город увяз в банальностях, застрял на поверхности, провонял коррупцией, пропитался безнравственной грубостью, отсутствием вкуса и интеллекта. Поэтому, как бы Эрвин ни любил удовольствия — до звезд под подвижными веками, страстно и добросовестно, до нескольких победных концов — он оставался собой всегда и везде. Люди и ситуации, которыми он себя окружал, должны были соответствовать его стандартам, лежать в плоскости его идеалов. Да, жизнь за пределами личного никогда не оправдывала ожиданий, поэтому иметь их было глупо; но там, где контроль оказывался возможен, Эрвин использовал его по полной. И было совершенно не важно, собирается он устроить дружеские посиделки у речки или опустошить свои яйца: к себе он подпускал только тех, кто прошел его личную проверку качества. «В товарищи, — думал Эрвин, и под товарищами он понимал всех, с кем имел любые отношения тет-а-тет, — нужно брать тех, на кого хочешь быть похожим, тех, кто раскрывает в тебе лучшее. А для раскрытия в себе худшего есть жизнь. С этим мы с ней справимся вдвоем». В таких размышлениях Эрвин энергичной походкой дошел до трактира, который ему, на удивление, нравился — «У большого Аля». С аппетитом проглотив свинины на косточке, промасленных картофельных долек с чесноком, огурчиков и запив это тремя стаканами пива — жажда замучила Эрвина безбожно, он стал собираться в казармы военной полиции. — Завтра зайдете, лейтенант? — крикнул напоследок Аль, протирая высокий стол, за которым ужинал Эрвин. — Думаю, да, — серьезно кивнул Смит и, поборов зевок, вышел на воздух. Плотный ужин разморил его, растащил. Кое-как бредя по улицам, Эрвин стал мечтать о том, чтобы распластаться на кровати. Однако, едва ступив на территорию штаба военной полиции, он обнаружил, что его сонливость как рукой сняло. То ли прогулка так способствовала пищеварению, то ли дело было в том, что сработал закон подлости, но Смит внезапно взбодрился. А взбодрившись, обнаружил, что на внутренней территории есть прелюбопытнейшая вещь, о которой он совсем забыл. Оранжерея. Эрвин не был в ней давно: наверное, с кадетских лет. Однако еще с той поры он помнил чарующий запах, который словно проглатывает тебя, спускает по пищеводу в самый живот бога флоры, делая тебя элементом в ворохе составляющих волшебного аромата. Такие живодерские метафоры приходились Эрвину очень по душе: они были честными. Были честными потому, что Эрвин любил чувствовать жизнь на вкус, любил любые ее ингредиентные сочетания, даже горькие и болезненно острые. Ведь именно способность проникаться всем этим многообразием гастрономических впечатлений означала, что он действительно проживает свою жизнь. Поэтому он многие события и людей ощущал через то, как они ощущались на языке — через связи с едой. Так же, как в сексе ему порой хотелось сожрать партнера, и оттого он любил нежно прикусить его за шею или бедро, он представлял или пробовал усмирить голод и в остальных проявлениях жизни. Эрвин замер у двери, ведущей в оранжерею — в этот стеклянный куб, в котором, словно во льду, стояли, неподвижные, цветы. На небе высоко взошла луна, и Эрвин, взглянув вверх, внезапно охватил и зрением, и душой, и разумом эту словно вырезанную из мира и отражаемую в ином измерении картинку: он, серебристый диск, стеклянный куб с розовым и оранжевым, выделяющийся во тьме. Чувствуя невероятное, словно взявшееся из чего-то большего, чем он, желание, он повернул ручку и оказался внутри. Аромат роз и пионов был удушающим — таким сильным, что у Эрвина закружилась голова, «как от любви». Лаская неторопливым взглядом каждый бутон, он медленно продвигался в сердце оранжереи, стирая защитные слои с рассудка своих рецепторов. Вдруг внимание Эрвина привлекло что-то глубоко синее: в океане нежно-розового и персикового этот дышащий разлукой цвет заставил его замереть. Мама Эрвина разбиралась в цветах. Она была романтичной натурой и учила сына читать язык цветов. «Твоей будущей девочке точно очень понравится», — говорила она, подмигивая. Эрвин тогда заливался краской; Эрвин через несколько лет сперва стыдливо, затем привычно отодвигал слова матери на заднюю полку памяти, пряча настоящее за ширмой театра прозаичных реалий. Девочек у него было куда меньше, чем мальчиков; и ни разу он не встретил такого человека, ради которого стал бы заморачиваться о языке цветов. В его жизни толком не было романтической любви: только дружба, только удовольствия плоти. Чтобы увидеть над собой разводящего для него ноги физически совершенного молодого мужчину, Эрвину не нужно было вспоминать, что значат гортензии — вот такие, как здесь, в теплице, перед которыми он опустился почти на колени. Гортензии, от вида которых в единой связке в его голове зазвучал голос матери, а перед глазами нарисовался образ. — Гортензии говорят: «Вспомни обо мне». Если захочешь оказаться на уме у кого-то значимого для тебя, обязательно выбирай их. И вот мое личное наблюдение: у этого посыла есть и другая, сокровенная, задача. — Какая это? — нахмурился в памяти маленький Эрвин. — Если ты случайно набредаешь на гортензии и перед глазами предстает чей-то облик, можешь быть уверен: этот человек для тебя — особенный. Гортензии раскрывают нам наши истинные чувства, какими бы сложными они ни были. Эрвин встал на ноги, выпрямился; взгляд застыл на стекле оранжереи. Он увидел в нем собственное отражение, но осознал, что с жадностью жаждет встретить там глаза, которые молниями ослепляют его сознание. — А ты могла ошибиться? — растирая занывшую грудь, тихо спросил Эрвин. — Ты наверняка имела в виду любовь, а не физическое влечение к другому человеку… Моя милая мама: ты всегда говорила «девочка» да «девочка», а здесь — «человек»… Может быть, ты знала обо мне больше, чем показывала? Эрвин вновь присел у гортензии; нежно провел кончиком пальца по мягким лепесткам цвета разлуки. Прикрыл глаза, на одно яркое мгновение представив, что под подушечкой его пальца лепесток, но губ, которые можно целовать. Его губ. Ощутить, как твердость уступает чувственности, раскрыть его — и душу, и рот, вызвать усмешку, поглотить ее, слизав языком; языком обойти каждую ранку, оставленную грубым словом, брошенным в защиту самого главного — языком обойти каждую ранку, оставленную словами, так и не прозвучавшими о самом уязвимом. Каким был бы его взгляд после того, как поцелуй оборвался бы? Стал бы он прятаться, решил бы он изучить лицо напротив? Потянулся бы он к нему еще? Был бы он нежен или груб? О, Эрвин принял бы его любым. И при повторном взгляде на гортензии он вдруг подумал о том, что хотел бы украсить цветами его пространство, изменить его так, чтобы аскетичные солдатские бараки стали хоть немного походить на своего главного мужчину. Мужчину с душой, в которой так же много синего, как в гортензиях. «В душе — синева, а в имени — мед и мягкость».***
Проснувшись в воскресенье в шесть утра (естественно, без будильника), Эрвин решительно отбросил в сторону одеяло, встал на ноги и, принявшись за зарядку, стал прокручивать в голове план на день. Само собой — думал Эрвин, вращая головой — находиться на территории казарм военной полиции он не собирался; раз уж нелегкая принесла его в проклятую Митру — рассуждал он, сперва наклоняясь в стороны, а после вращая тазом — стоит использовать это время с пользой. Эрвин вообще время терять не привык, поэтому в зачаточном виде план на случай, если придется задержаться в столице, оформился в его голове еще по дороге сюда. А вчерашний инцидент с гортензиями — без уверток признался себе Эрвин, решительно наклоняясь вперед и касаясь ладонями пола, чтобы затем легким прыжком отбросить ноги назад, уперевшись в пол носками, и начать бодро отжиматься, коротко выдыхая — только укрепил его уверенность в принятом решении. Пребывая в задумчивости, чувствуя пульсирующую в теле жизнь, Смит перекинул через плечо полотенце и отправился в душевые. Розовая, круглощекая, смотрящая друг на друга чуть удивленным детским взглядом военная полиция сновала по казармам, не обращая на Эрвина особого внимания; однако их товарищи постарше так и косились на него без утайки: им было не только известно, что Эрвин Смит существует - они также были осведомлены о том, как он выглядит. И видеть этого загадочного человека было будоражаще — загадочного человека, который в свои тридцать, находясь в разведкорпусе только в звании лейтенанта, уже имеет такой яркий, ни с чем не сравнимый эффект присутствия: его внутренняя сила, его харизма, его уверенность в себе, в своих убеждениях, взятие им ответственности за свои слова и поступки. Где бы он ни находился, за что бы ни брался, напиши он письмо или окажись лишь упомянутым в беседе, он. был. там., этот Эрвин Смит. Поэтому да, видеть его идущим по коридору — высокого, широкоплечего, статного, дышащего военной выправкой и самостью, с этими густыми светлыми волосами и выдающимся носом с горбинкой у переносицы — было подобно странному провалу из мира осознавания в междусонье, туда, где замедляется время и краски плотно вибрируют цветом. Кое-кто даже останавливался на полпути и поворачивал голову, провожая Эрвина взглядом. Когда еще встретишь такого человека?.. Скорее всего, момент, равный этому, не настанет никогда. Эрвин обмылся ледяной водой в относительной удивленной тишине; он заметил, что мужчины стали разговаривать тише, когда он вошел, но не придал этому никакого значения: в чем смысл? Нагрев воду и на несколько минут приложив смоченное ею полотенце к лицу, Эрвин принялся за бритье. Внимательно изучая свое отражение в зеркале, уверенно и плавно устремляя лезвие к подбородку, скользя по искусно вылепленной природой линии челюсти, легким движением кисти направляя его к изгибу шеи, Эрвин приводил себя в порядок. Покончив с бритьем и расчесавшись, он покинул душевые и вернулся к себе. Прежде, чем надеть рубашку, он нанес на кожу, в ложбинку между ключицами, немного одеколона — мускусного. Облачившись в форму, он наконец покинул казармы, проведал свою лошадь и зашагал в город: пора было завтракать. Без лишних размышлений Эрвин направился к Алю: в Митре все заведения открывались рано и закрывались лишь после полуночи. День был погожий, и прогулка выдалась приятной. На улицах, несмотря на ранний час, было полно народу: многие спешили в церковь на воскресную службу. — Яичницу с беконом и тосты с маслом? — расплылся в улыбке Аль, едва завидев Эрвина. — И чай, да покрепче, — кивнул он, усаживаясь за барную стойку. Аль, мужчина лет шестидесяти с коротко стриженными усами и гладкой макушкой, принялся за дело, передав Эрвину газету. Вскоре перед Смитом появилась тарелка, полнящаяся горячим гастрономическим великолепием, и он с аппетитом принялся за еду. — Аль? — позвал он через некоторое время владельца, допивая чай. — Чего-то еще изволите, лейтенант? — Вопрос. Вы не знаете, где в Митре можно купить хороший чай? — Хороший чай? Это как у меня, что ли? Вкусный черный? — Не совсем, — пряча улыбку, отозвался Эрвин, вытер пальцы салфеткой, расстегнул грудной кармашек и вынул оттуда аккуратно сложенный им вчетверо листок бумаги. — Сенча… пуэр… вещи вроде этих? Аль вытянул губы трубочкой, вперившись куда-то в сторону и напряженно думая. Через несколько секунд его лицо прояснилось, и он весело проговорил, глядя на Эрвина: — А у вас изысканный вкус! Даже в Митре мало кто балуется таким. Местные бароны и то такого не попивают, лейтенант! — Правда? — вежливо удивился Эрвин, отлично зная, что местные бароны попивают только вино из пупков проституток. — Еще как! Аль улыбнулся Смиту еще шире. — Так знаете ли вы, где такие изысканные чаи можно приобрести? — Да… Не то чтобы, — пожал плечами Аль, и от Эрвина не укрылось, как в его черных зрачках отразилась и спряталась за глазные яблоки мрачная мысль. — Возможно, вам знаком хотя бы один продавец? — Может, мне что неизвестно, — нехотя проговорил владелец таверны, — но на ум приходит только… Только один человек, который таким промышляет. «Промышляет». — Вот как, — поправляя на столе салфетку, проговорил Эрвин и вновь поднял на Аля глаза: — Как его зовут, и где его найти? В глазах мужчины опять мелькнула тень легкой настороженности. — Если чего из чаев менее изысканное соизволите попробовать, то дилера найдем в два счета, — зачастил он, — там и люди попроще, и дело иметь с ними приятней будет… — Аль, — перебил мягко Эрвин, — мне непринципиально. — Совсем? — после паузы уточнил тот. — Да. — Синий Князь. Эрвин постарался не измениться в лице. — А откуда этот Князь взялся? — Из Подземного города, — пояснил Аль, — а прозвище свое получил… Хотя… Или… Нет, лучше… — Он кого-то задушил? — А? — вылупился на него Аль. — Я не знаю, если честно, но он точно… Как бы это?.. Вы… Лейтенант, вам известно, что такое слива? — Слива? Фрукт? — Нет-нет… Слышали про… Божечки, как неловко-то — уважаемому человеку объяснять… — А-а! — внезапно дошло до Эрвина. — Вы про выражение «сделать сливу»? — Да! — с облегчением выдохнул Аль. — Но какое отношение это имеет к Синему Князю? — А он садюга известный. Любит драться, ножичком поорудовать. У него подпись есть. Фирменный знак, так сказать. Кем бы ни была его жертва, что бы он с ней ни делал, — Аль побледнел, — уходя, Синий князь всегда делает ей сливу. — Это шутка? — растерялся Эрвин. — В каком смысле? — растерялся Аль. — Вы утверждаете, что опасный криминальный авторитет, расправившись с жертвами, напоследок синяки им на носах оставляет? — Так подпись же! — развел руками Аль. — На утро знаете, как стыдно жертвам? Все на лице написано, это унижение. С кого ж деньги сбивают, с кого — спесь. А потом по улицам ходють, синеносые эти бедолаги, глаза прячут, весть о своем позоре разносят.***
Честно говоря, Эрвин даже удивился тому, насколько легко оказалось отыскать Синего Князя. Выйдя от Аля, напоследок застенчиво завещавшего ему идти к авторитету без формы и «нос беречь», Смит беззвучно засмеялся: бандит, который ставит сливы!.. Вот же где… Эрвину были очевидны несколько вещей. Первая: он часто бывает в Митре, всегда ходит в форме, и люди Князя — а они точно там будут — вполне себе могут знать, что он военный; к тому же, выправку никуда не денешь. Так что смысла идти без формы нет. Да и нет у него ничего, кроме формы! Вторая: Князь родом из Подземного города, да еще и хорошо орудовал ножом. От мысли, что у них с этим представителем уличной аристократии может быть общий знакомый — король подземного мира, у Эрвина внутри все щекотало и немело. Такая глупая реакция, ну что в этой связи такого? Однако сама только мысль о том, чтобы вдруг оказаться как будто ближе к нему, разгоняла кровь по венам с новой силой. Стоило ли сообщать Князю о наличии общего знакомого? Что ж, сперва нужно узнать, в каких они могли состоять отношениях. Эрвин решительно постучал в деревянную дверь милого коттеджа с флоксами на подоконнике и чуть расставил ноги в сторону, бедром чувствуя тяжесть своей кобуры. Дверь распахнулась внезапно и бесшумно, и Смит, ожидавший увидеть на пороге кого угодно, но только не того, кто открыл дверь, пораженно уставился на мужчину. Перед ним стоял маленький сухонький старичок с длинной белой бородой — почти до пупа. На макушке у него — с кулачок волос. Глаза темные, раскосые, узкие, кожа — бледная до умопомрачения. Пальцы мужчины были сведены артритом. На указательном же — как и обещал Аль, представив в качестве описания знатной персоны только этот знак — красовалась миниатюрная татуировка черной короны. — Синий Князь, — проговорил Эрвин приятно, — вы принимаете? — Разведчик? — прищурился Князь, а затем вдруг широко улыбнулся, обнажив целый рот золотых зубов: — Необычно. Ну проходи, дорогой. Эрвин прошел мимо князя и оказался в темной гостиной, обставленной дорогой, громоздкой кожаной мебелью. Он втянул в легкие воздух и огляделся по сторонам: тут и там высились книжные шкафы, вот только не везде стояли книги: на полках за стеклом прятались коробочки, бумажные мешочки и что-то, обернутое в ткань. На диване у камина, затопленного даже в такой теплый летний день, как этот, сидело двое широкоплечих мужиков. Эрвин точно знал: в доме их больше, а эти будут с него ростом и точно не из Подземного города пришли. — Чем помочь? — Князь сел в вычурное, троноподобное кресло по другую сторону камина и жестом указал Эрвину на свободный стул с изогнутыми ножками. — Благодарю вас, — отозвался Смит. — Я бы хотел приобрести у вас чай. — Вот так вот сразу? — улыбнулся Князь. — А как же рассказать, откуда ты про меня узнал? Да и позволь сразу обозначить, господин лейтенант: твое желание приобрести чай вовсе не означает, что ты сможешь его себе позволить. Эрвин изогнул бровь. — Я так понимаю, ты не за черной бурдой для разлития в столовой разведкорпуса ко мне наведался?.. — Конечно, нет. — Стартовая цена моих чаев — сорок золотых. Если не готов выложить этот минимум, не стоит даже тратить время друг друга. Я бизнесмен. — Деньги не проблема, — кивнул Эрвин спокойно: он уже так давно был в армии, так неплохо выслужился и так редко что-либо себе покупал (все давало государство), что денег у него хватило бы, в принципе, на такой же коттеджик в каком-нибудь тихом райончике Митры. Синий Князь поднял редкие брови: — Правда? — Абсолютная. — И такие деньги при себе у тебя имеются? Неожиданно для самого себя, оказавшегося под прицелом испытующих темных глаз Синего Князя, Эрвин засмеялся. Уголок рта князя дернулся. — Неужто ты думаешь, что, имей ты при себе каких-то сорок золотых, мы сразу тебя скрутим, отберем бабло и сливу тебе поставим? — Конечно, нет, — отсмеявшись, проговорил Эрвин, а затем положил ногу на ногу, погладил колено и спокойно ответил: — Забавно: вы так дорожите своим чаем, что даже жалеете продавать ему такому, как я, хотя сливы давно в прошлом и с военной полицией вы на «ты». Князь сложил перед собой руки домиком. — И что позволило тебе сделать такое умозаключение? Эрвин поднял уголки губ, уперся обеими ступнями в пол. Подался вперед, сцепливая руки в замок и расставляя ноги шире, как если бы собирался рывком встать с места: — Здесь совсем не пахнет чаем. — И? — улыбнулся Князь, склоняя голову на бок, как птичка. — И вы пьете его, скорее всего, в подвале — за какой-нибудь прочной дверью, куда покрепче этой, — Эрвин указал подбородком на вход. — И там же, в подвале, храните его. Здесь, за стеклом, — муляжи для отвода глаз. Внизу чая на сколько тысяч? Пять? Восемь? Князь повторил движение Эрвина: он так же подался вперед, приподнял уголки губ, чуть сощурился и проговорил: — У каждого из нас — своя маленькая радость. Мою ты раскусил, фараон, — он цокнул языком. — А у тебя какая? Эрвин улыбнулся. — Что ты любишь? — Как и все, — отозвался Смит. — Не какивсекай мне. Что ты любишь? — Люблю удивлять других. Князь улыбнулся. — Удивлять чем? — Ощущениями. Взгляд Синего Князя застыл на глазах Эрвина; несколько секунд он напряженно всматривался в них, а затем откинулся — довольный, проводя языком по острым зубам — на спинку кресла. — Какой чай ты хочешь? — У меня есть список. Эрвин расстегнул кармашек куртки и вынул листок бумаги. — Я зачитаю… Но старик мимикой показал «не надо» и в нетерпении протянул руку. Смит замешкался. — Что, теперь решил, что я читать не умею? — скривился Синий Князь. — Вовсе нет, — и Эрвин протянул ему листок. Старик взял его в руки, одновременно с этим навьючивая на переносицу круглые очки с толстыми стеклами и устраиваясь поудобнее. Однако только лишь его взгляд упал на старательно выведенные сильной рукой строки, как он замер и поднял лицо к Эрвину. — Откуда у тебя этот список? — жестким тоном спросил он. — О чем вы? — невинно глянул на него Эрвин. — Ой, не играйся со мной, фараон, — цокнул дед. — Я эту руку и эти пуэры с ройбушем узнаю за версту, даже будь я слеп! Откуда у тебя этот список, я еще раз задаю вопрос? Эрвин изучающе, спокойно посмотрел на деда: лицо в напряжении, тонкие губы поджаты. Что это — страх? Но перед кем-то или… За кого-то? — Как вы думаете? Смит ожидал новой вспышки раздражительности — реакции, которая поможет ему приблизиться к разгадке эмоций оппонента. Но внезапно Синий Князь взял себя в руки. Он крепко-крепко поджал губы, до белизны, а затем сухо произнес: — Пуэра нет. И ройбуша классического тоже. Только с ванилью есть. Тебе ваниль нравится? — Я не против. — Дам понюхать, там решишь. Что про еду и питье говорить, когда надо пробовать?.. Но сразу предупреждаю, чтобы время не тратить: пахнет ликером. Многим нравится. Берут бабам своим. А потом сами хлещут. Улун… улун только обжаренный. Из списка точно попадем только в Сяо Чжун… Казимир, ты слышал? — Да, Синий Князь, — сказал один из бугаев на диване, все это время изучавший свои ногти. — Так неси чай, что ты расселся, ферзь! Следующие полчаса Эрвин провел довольно странно — странно в том смысле, что подобный опыт был у него впервые. Старый Князь приказал ему подсесть поближе к себе, на низкий пуфик; Эрвин оказался фактически у его ног. Князь подносил к его чуткому красивому носу то одну высокую стеклянную банку, то другую, крепко и бережно держа каждую избитыми болезнью руками. Старик негромко, интонацией заклинателя, словно посвещал его в таинство, рисовал картину вкуса из слов — пейзажи, которые раскроются, коснись языка Эрвина тот напиток или этот. Эрвин же невольно наклонялся к Князю все ближе — в противном случае услышать хоть что-то не представлялось возможным. — А чем ты занимаешься в разведке, фараон? — спросил его в конце старик. Эрвин повернул голову к Князю: тот изучающе смотрел на него, взглядом словно бы измеряя пропорции его лица. — Стратегией, — отозвался Смит. — Я бы погадал тебе на чае, — внезапно сказал Князь, — ты бы увидел там много хорошего. Есть у меня такое чувство. — Погадали бы на чае? — переспросил Эрвин. Старик прищурился: — А ты в гадания не веришь? — Я мало верю в вещи, которым нет подтверждения фактами здесь и сейчас. — А в миссии за стеной ты веришь? — усмехнулся старик. Эрвин чуть поднял уголки губ: — Подловили. — Черт с ним, с гаданием, будет интересно — придешь. Но и без гадания вижу… Ты вот ко мне так жался всю дорогу, что я нос твой во всех деталях разглядел. Будет у тебя в жизни большой успех. И большая ответственность. Эрвин рассмеялся: — Как мой нос связан с успехом и ответственностью? — А ты попроси друзьишек зеркальце перед собой подержать, покрутись влево-вправо. Люди с таким носом, как у тебя, позади не волочатся. У тебя огромные амбиции и лидерские качества тоже. Скоро все переменится, помяни мое слово. Будешь вершить великие дела. И лицо твое, — старик неопределенно провел ладонью по собственному лицу, — это дерево. Такие бывают у людей, стремящихся преуспеть в чем-то грандиозном. А значит, и яйца у них здоровые имеются. — Взглянуть хотите? — улыбнулся Эрвин. — Для науки. Синий Князь залился хохотом. — А ты хорош. Как звать-то тебя? — Эрвин Смит. — Эрвин Смит… Захаживай к Князю, не стесняйся. — Спасибо, Князь… А что… что значит мое лицо — «дерево»? — В восточной науке, — проговорил дед, — есть понятие стихий. Их пять: огонь, вода, дерево, металл и земля. В науке гадания по лицу все то же: лицам соответствуют стихии. Твое лицо — длинное, прямоугольное, с ярко выраженным подбородком. Его представляет земля. Такие, как ты — беспредельщики, — дед усмехнулся, — будешь стоять на своем до конца, упорно идти вперед, ничто тебя не остановит. В мире, где все постоянно меняется, надежным и вечным будешь только ты. Эрвину выставили счет за чай на триста двадцать золотых — он остановил свой выбор на трех сортах. — Пуэр твой попытаемся добыть через шесть недель. Подходит тебе? «Если одобрят экспедицию, через шесть недель я могу быть мертв, а так…» — Подходит, — кивнул он, вынимая из грудного кармана кошелек. — Ха! А ты непрост, — пряча деньги, заулыбался Синий Князь. И вдруг спросил: — Так он выбрался все-таки, паршивец мелкий? Эрвин спрятал кошелек. Поднял взгляд на Князя: — Сделал вам что-то? Вместо ответа старик вдруг расстегнул золотые запонки на левом рукаве и решительным движением задрал его к локтю. Губы Эрвина раскрылись — от удивления или резкого, пьянящего, обжигающего живот изнутри возбуждения, нахлынувшего на него, как волна, он не мог сказать. На руке старика — от запястья до локтя — красовались четыре шрама. — Ему было 13, спиздил у меня этот свой проклятый шу пуэр. Спиздил — и ка-а-ак побежал! Мы еле нашли, где он прятался, обустроился в каком-то подвале. Это ты не смотри, что болезнь взяла свое — раньше-то я ух как держал всех в страхе. Разве что Потрошитель мог со мной равняться. А тут этот пиздюк — не побоялся, налетел на меня — на меня лично! — из ниоткуда, хоп! — и я на земле. Ты представляешь? Мои ребята — на него, бьют-бьют, а справиться не могут. Мальчонка вырвался, уложил их на лопатки, ко мне кинулся — дикий такой, глаза, как молнии, сияют, и… Короче говоря, оставил подарочек. Быстро сработал — я даже восхитился. Стал его уважать и чай ему продавать после этого. Конец истории! Эрвин ласкающим взглядом прошелся по шрамам еще раз. Л — Е — В — И.***
Понедельник для Эрвина прошел несобытийно. Впрочем, как и вторник. Да и как среда. Все, чего Эрвин добился, так это собственного раздражения, потому что каждый новый день ему говорили приходить к восьми утра в штаб Закклая, затем переносили встречу на два, а в четыре просили прийти завтра. Эрвин решил: хватит. Он пришел в штаб Закклая в четверг к восьми, полный уверенности решить вопрос. Получить либо нет, либо да и вернуться домой: иначе он просто терял драгоценное время, а ему ох как было чем заняться. Дождавшись окончания первого обсуждения об усилении охраны стены Роза (о чем ему сообщил сердобольный секретарь Закклая), Эрвин встал со скамьи в коридоре и быстрым шагом направился в зал заседаний, готовый к бою. — Эй-эй-эй, куда! — услышал он за собой голоса военной полиции, но было поздно: Эрвин уже оказался внутри и захлопнул за собой дверь. А когда повернулся лицом к комиссии, возвышавшейся на пьедестале в правой части открытого солнцу зала с Закклаем в центре, так и застыл от удивления: через дверь на противоположном конце комнаты в помещение входил, сопровождаемый Пиксисом, Шадис. — Я не понял, это что за нашествие! — скривился жирный краснолицый мужик в лиловом камзоле возле Закклая. Мужчины, по всем описанным признакам ужасно с ним схожие, одобрительно загудели. — Со всех дверей прут, никаких манер!.. Закклай привстал. Шадис с Пиксисом замерли. Затем командир разведкорпуса быстрым шагом вышел в центр комнаты, представ комиссии на обозрение, отдал честь и незамедлительно склонил голову: — Прошу простить, барон фон Кравец. Мой лейтенант лишь хотел удостовериться, что я благополучно прибыл в Митру. Лейтенант, вы свободны. — Мы вас ждали к девяти, Шадис, — скривился фон Кравец, — лошадей на переправе не меняют, вы слыхали о таком? — Прошу прощения, у лошади слетела подкова в дороге. Я не отниму у вас много времени… Эрвин отмер. Кровь, еще несколько секунд назад так пульсировавшая в его ушах, резко отхлынула от головы, и он выдохнул, чувствуя столько всего одновременно, что ему показалось, будто мир перед глазами немного накренился. Он словил взгляд Пиксиса, который ладошкой, как метлой, жестикулировал ему: пора «сдутья». Эрвин спохватился, добросовестно отдал честь и выскользнул из зала заседаний. Эрвин и правда ждал недолго: Шадис — опять же, в сопровождении Пиксиса — вышел в коридор уже буквально через полчаса. Когда Смит услышал скрип двери и шаги, он оторвал взгляд от пола и встал на ноги, машинально прикладывая к груди правый кулак. — Эрвин, — кивнул Пиксис, сжал его предплечье, — здоров? — Да, спасибо. Как поживаете сами? — О, прекрасно, прекрасно… Пока мы не пришли к комиссии, как раз рассказывал твоему командиру о фантастическом местном вине, совсем новая марка «Митрофана». Сладкое, пьется, как вода, а эффект — восхитительное забытье. Потрясающая вещь! Шадис, я жду тебя внизу. Бывай, лейтенант. И Пиксис, посвистывая, тактично удалился. Шадис посмотрел на Эрвина исподлобья: — Пройдемся?***
Солнце ослепляло. Было жарко, душно и противно. — У нас погода такая же, — пнул носком военного ботинка траву Шадис, закладывая руки за спину и щурясь. — Дождя не было уже хер знает сколько. Тучи все собираются… Авось сегодня пойдет. Надеюсь на это… Эрвин кивал, поглядывая на Шадиса. Тот, ловя его взгляд, каждый раз неуютно съеживался. Так они и шли дальше: молча, зыркая друг на друга из-под густых бровей. — Простите, командир, — вздохнул Эрвин и остановился: — Я бы хотел начать прогуливаться в сторону дома, поэтому, если вы не против, давайте наконец перейдем к делу. Шадис замер, поднял на него взгляд. Внезапно улыбнулся, прикрыл глаза. — Экспедиция одобрена. Три недели на подготовку. Возвращайся и дерзай. Эрвин протяжно выдохнул: каждая его внутренность оказалась унизана тысячей иголок — предвкушения и будоражащей кровь близкой опасности. Страха, который будет побежден, едва он сделает первый глоток свободного воздуха. Но разбираться в своих ощущениях он начнет позже; Эрвин опустил голову и взглянул на Шадиса: — Вы так же, как сегодня, словно по волшебству, появитесь в последний момент? — И помешаю тебе? — усмехнулся Шадис. — Перед комиссией вы скорее помогли, — честно отозвался Эрвин. — Но ваше «дерзай» редко означает автономию — в конце концов, и сюда вы отправили меня одного без намека на свое участие. Он помолчал и добавил: — Прошу вас предупредить меня, если в случае с экспедицией вы так же планируете впрыгнуть в последний вагон и сменить отлаженную мной рассадку пассажиров. Шадис кисло улыбнулся: — Дерзишь и не заикаешься, Эрвин. — К чему увертки? — поднял подбородок Смит. — Не долго тебе осталось терпеть меня, — сказал внезапно Шадис и добавил: — С твоим планом я согласен. Он безумный, конечно, и в комиссии сказали, что ты сумасшедший, но… этому миру нужны психи вроде тебя. А я не псих. Мешать не стану. Обещаю. Они посмотрели друг на друга. Наконец, Шадис хлопнул Эрвина по плечу и сказал: — Езжай. Тебе наверняка блевать хочется от этого скотского города. «Не только от него». Эрвин кивнул, отдал честь. — Тебе не хочется знать, почему я приехал? — спросил его внезапно Шадис. — Одеколон, — отозвался Эрвин, расправляя плечи. — Одеколон моего отца. Но я не думал, что вы все же появитесь здесь. Шадис посмотрел на Эрвина тусклыми темными глазами. — Ты расчетливый сукин сын, — без злобы сказал он. — Слышал такое мнение, — кивнул Эрвин и еще раз приложил кулак к груди.***
Дома и правда было жарко до ужаса и душно. Эрвин, который провел в дороге целый день, так устал от этой погоды, и от пути, и от бессмысленности траты своего времени, что мечтал только о трех вещах: папироса, душ, постель. Смит слез с лошади, сунул руку в карман куртки и уставился на пустую пачку: — Как это вышло вообще? — едва слышно прошептал он. — Лейтенант! Вы вернулись! Эрвин обернулся. — А, Моблит, здравствуй, — он протянул солдату ладонь. Тот с готовностью пожал ее — да еще и обеими руками. — Как дела? — спросил устало Эрвин. И, к своему удивлению, разглядел на лице Моблита легкую панику. — Что случилось? — он подавил тяжелый вздох. — А? — Моблит поразился его вопросу так, словно первый день был с ним знаком. — Н-ничего, сэр. Все по-прежнему… Дождика вот не было уже ох как давно. Жара стоит, да… Ханджи… Ханджи-сан работает в поте лица — буквально, ха-ха… Только изредка… Изредка отдыхает… Эрвин чуть сдвинул брови: что происходит? — Моблит? — Да, сэр? — внимательно посмотрел на него солдат. — Что-то случилось с Ханджи? — Нет, сэр. С чего вы взяли? — Ты заговорил о ней. — Но она ведь моя начальница. — Я ведь не заговорил с тобой о Шадисе. — А могли бы? — Моблит, сейчас я задаю вопросы. Что с Ханджи? И по реакции Моблита — который чуть съежился, осознавая, что сказал то, о чем говорить не следовало, но, пожалуй, все-таки хотелось — понял, что не ошибся. — С ней все хорошо. Она вся радостная ходит. Горит новым проектом. — Новым проектом? — нахмурился Эрвин. — Да. Леви. Эрвин поднял подбородок, непроизвольно мгновенно реагируя на имя: — И что с ним? — Они так много времени проводят вместе. И на тренировках, и п-после… Да… Моблит, умудрившись все лицо сжать, выражая и жалость, и сожаление, и печаль, и раскаяние за то, что болтает здесь лишнее и его не касающееся, смотрел на Эрвина снизу вверх и ждал его реакции. — Что ты говоришь? Я не понимаю. Моблит многозначительно поднял брови, и Эрвина вдруг осенило. Он поднял брови, разомкнул губы, потом закрыл рот, нахмурился и наконец сумел расслабить лицо. Пытаясь звучать как можно более нейтрально, он проговорил: — Моблит, ты считаешь, что у них с Ханджи-сан назревает… романтическая привязанность друг к другу? Моблит робко кивнул. Эрвин выдохнул. Посмотрел на Моблита. Как же много этот бедный мальчик не знает о своей дорогой Ханджи-сан. — Спасибо, Моблит, — проговорил Эрвин и многозначительно посмотрел на него сверху внизу: — Буду признателен, если, кроме меня, ты никому — даже Мике — о своих догадках не… — Конечно, сэр, только вам, как самому близкому… — Да-да, я понял. Спасибо. — Вы думаете… — Я не думаю. — Вы точно?.. — Совершенно. Но тебе лучше… — Держать профессиональ… — Именно так. Доброго дня, Моблит, прошу меня извинить, хочу успеть в деревню. Отойдя от Моблита на безопасное расстояние, Эрвин беззвучно захохотал, трясясь всем телом: — Господи, — прошептал он сам себе. — Вот же где придумал! Эрвин представил себе, как Ханджи и Леви сидят в темноте в ее лаборатории, друг напротив друга, смотрят из окна на звезды, негромко разговаривают… Изначально в его воображении все это рисовалось, как шарж. Однако внезапно карикатурность момента исчезла — растворилась в спертом летнем воздухе собирающего тучи над деревней вечера, скрылась за проглядывающим сквозь облака полумесяцем, который серебрился, искрился, словно смеялся сам — над Эрвином. Потому что Эрвин замер и с недоверием прислушался к себе: все так. В животе, в солнечном сплетении, стало колко и обжигающе. Ему было хорошо известно это чувство: ревность. Конечно, все это чушь — как Ханджи будет вместе с Леви? Да и Леви — он недавно здороваться с ней начал. Это бред. Двух более разных людей представить себе совершенно невозможно. Но почему тогда они проводят друг с другом столько времени? Если им правда хорошо вместе, то это прекрасно, но и работать вдвоем, и отдыхать?.. Как-то им словно… слишком хорошо вместе? Картинка в голове сделалась почему-то именно жуткой. Теперь, против воли представляя их двоих в темной комнате — его с этими глазами-молниями, искусно вылепленными природой пальцами, так красиво сжимающими чашку, когда вместо нее они могли бы так сладко обхватывать… Вспышка молнии — такая яростная, словно являла собой удар хлыстом — внезапно озарила небо ярко до того, что осветила всю деревню. Эрвин, почти преодолевший расстояние между казармами и ею, оказался прерван на полумысли: что, если сейчас хлынет дождь, разыграется гроза?.. Оставаться в деревне не самый лучший вариант: он ужасно устал и хочет растянуться на постели. Значит, лучше поспешить! Смит оказался перед прилавком с папиросами совсем скоро. — Давненько вас не было, — заметил торговец, вынимая для него несколько пачек. — Уезжал по делам, — отозвался Эрвин, по привычке глядя в сторону корзинки, где обычно лежали козинаки и халва: он всегда брал их для Ханджи, когда сюда заходил. Вот только на этот раз, к его большому удивлению, в ней было пусто. — А кто скупил все сладости? Эрвин поднял подбородок и посмотрел на хозяина лавки. Тот проследил за его взглядом и развел руками: — Дивное дело. — Какое? — уточнил Эрвин: право слово, как же его достало из всех клещами слова вытаскивать! — Да ходит сюда один. Из ваших. Вот уж не знаю, куда ему столько, сам-то небольшенький… Замок он из халвы строит, что ли?.. Да еще и мясо покупает. Не кормите вы их, что ли? — Вот как? — проговорил Эрвин. Леви? Леви скупил всю халву? Эрвин ни разу не видел его с пирожным в руке, даже когда их в столовой раздавали. Ответ напрашивался сам собой. — Спасибо, доброго вечера. Эрвин вышел из лавки ровно в тот момент, когда воздух с треском пронзил словно роковой раскат грома. Мир содрогнулся, заплакали дети, залаяли собаки… Эрвин открыл пачку папирос, сунул одну в рот, чирканул спичкой. Затянувшись, он не ощутил привычного наслаждения — только горечь. Как же хотелось его увидеть. Это было главное его желание. До папирос, душа и постели — ну — тут Эрвин пожал плечами сам себе — в постели с ним он бы тоже полежал, да и не только полежал бы; никакая усталость не оказалась бы ему страшна, представься возможность разделить с ним ложе. Думая о нем, Эрвин быстрым шагом направился обратно к казармам. Однако не успел он пересечь зеленое поле, в этом году отдыхающее, как безо всяких предупредительных капель с неба наконец хлынул дождь. Он был теплый, но такой сильный, что куртка Эрвина, его волосы, руки и бедра уже через несколько минут полностью покрылись влагой. Прорываясь сквозь эту стену, слушая раскаты грома, он внезапно увидел, что под высоким деревом, раскинувшимся посреди поля, кто-то прячется. Из-за дождя и обильной листвы человека было не разглядеть, но брюки и ремни разведкорпуса он узнал моментально. — Эй! — позвал Эрвин, но человек не шелохнулся. До него было метров сорок. Эрвин сделал вдох, проводил взглядом молнию и быстрым шагом направился к дубу: — Эй! Друг! И с тем, как Смит приблизился к дереву, он увидел, что на него круглыми глазами смотрит Леви. Вымокший до нитки, с влажными волосами, прилипшими к высокому лбу, он стоял в тени листвы, глубоко дышал и не мигая смотрел на Эрвина. От дождя его волосы казались еще более черными, глаза сияли в унисон грому и молниям, а лицо казалось загоревшим. Нет, он определенно загорел! Загорел и замерз: тонкий серый свитер Леви, который он предпочел форме, был темнее обычного от воды и плотно прилипал к груди и животу, бессовестно подчеркивая его безупречное физическое сложение. — Леви, — мягко произнес Эрвин, отодвигая рукой ветвь и подходя ближе, — не стоит прятаться под деревом. — Почему? — спросил он. От звука этого голоса внутри Эрвина все пришло в движение. Эрвин улыбнулся: — Дубы притягивают молнии. Они могут поджарить тебя. Одинокие деревья особенно опасны. Пойдем домой. — Ладно, — кивнул Леви. Эрвин придержал рукой ветвь, чтобы Леви смог выйти из-под лиственного зонта, не наклоняя головы. Они долго шли в тишине, не глядя друг на друга, поднимая головы только тогда, когда раздавался раскат грома. И хотя это было приятно — вот так идти с ним через поле, в грозу, совсем рядом, любоваться украдкой его профилем, телом — Эрвину до ужаса хотелось провести пальцем по его бровям, вытирая подушечкой капли воды, коснуться скул, стирая с кожи влагу. Коснуться красных костяшек, поцеловать… в запястье, которое оказалось обнажено от того, как Леви поднял рукава свитера к локтям. — Ты так и не подстриг челку, — усмехнулся Эрвин. — А? Да… — Леви наклонил голову и вдруг провел обеими ладонями по волосам, открывая лоб. Он повернулся к Эрвину, сверкнул глазами: — Ваше предложение еще в силе? Эрвин широко улыбнулся: — Пойдем со мной. Он провел его через пустой темный двор в укрытии из дождя к казармам; словно крадучись, он провел его по безлюдному коридору и поманил за собой на лестницу, двигаясь без света интуитивно, по памяти, слушая тело; в тишине особенно громко щелкнул замок, в котором Эрвин, распахивая перед ним дверь спальни, повернул ключ; он отступил в сторону, приглашая его войти, и бесшумно закрыл за ними дверь — закрыл быстро, словно то, что он вошел в его спальню, было тайной. Эрвин сгорал от восторга. В его голове следующими были молчаливое согласие, медленное сближение, руки в темноте, стягивание с него свитера через голову, первый жаркий поцелуй, ладонь на его твердом обнаженном животе; задеть пальцами его брюки, резинку его трусов; долгий секс — страстный, но тихий, со стонами, задушенными в его шее. Вкус его спермы на губах. Как он будет чувствоваться, когда Эрвин войдет в него?.. О, зрелище точно будет восхитительное. — Как ваша поездка в Митру? — Что ты говоришь? — сипло произнес Эрвин и, спешно подойдя к шкафу, прочистил горло. — Как поездка? В Митру? — повторил Леви. По голосу было ясно, что он стоит почти за самой его спиной. Эрвин медленно повернулся. Они стояли друг напротив друга — так близко, что даже в темноте Эрвин увидел, что губы Леви посинели от холода. Быстро достав полотенце из полотняного шкафа, он одним движением расправил его и укрыл им плечи Леви. Тот от неожиданности разомкнул губы, растерянно глядя на Эрвина: — Спасибо… — Присаживайся. Я все тебе расскажу. Только зажгу керосинку… Эрвин устроил все во мгновение ока. Теперь в темноте, освещаемой мягким светом единственной лампы, друг напротив друга сидели они. Леви был магически красив. Красив так, словно бог в шутку создал его — иначе как объяснить тот факт, что других подобных лиц попросту не бывает? Эрвин выпрямился на стуле, посмотрел Леви в глаза. Негромко спросил: — Я тебя немного потрогаю. Можно? Уголки губ Леви чуть поднялись: — Можно. Эрвин улыбнулся и подался вперед. Во рту пересохло. Эрвин протянул руку и указательным пальцем коснулся подбородка Леви. Леви же вдруг опустил взгляд вниз и застыл. Сердце Эрвина билось в груди так сильно, что он не понимал, как Леви еще не слышит этого бешеного стука запертой в клетке птицы. Смит мягко подтолкнул подбородок Леви вверх. — Посмотри на меня… — прошептал Эрвин. Леви медленно поднял взгляд, по-прежнему оставаясь неподвижным. Желание поцеловать его было сильным — сильным до того, что мир перед глазами замыливался. Леви был к нему так близко — меньше, чем на расстоянии вытянутой руки. Они оба замерзли и нуждались в тепле. В комнате было темно, только лампа напоминала им о том, что каждое действие здесь реально, ведь она подсвечивала желания и намерения мягким будуарным светом. Эрвин нежно провел расческой по челке Леви и улыбнулся: он закрыл глаза, когда длинные волосы упали на ресницы, и выглядел смешным и милым. — Щекотно? — не пряча улыбки, спросил он. — Да, — отозвался Леви и вдруг добавил: — У вас есть метла? Я уберу воло… — Я сам. Не волнуйся ни о чем. На самом деле, от Эрвина требовалось три раза щелкнуть ножницами. Однако Эрвин был целеустремленным человеком, умеющим распознавать возможности. Поэтому он раскручивал их на полную, выпивая из бокала предложенного каждую каплю. Он мягко обхватил подбородок Леви тремя пальцами, осторожно повернул его голову влево, вправо. Леви не сопротивлялся: Эрвин с наслаждением осознал, как послушно он позволяет ему взять над собой контроль. Смит облизал пересохшие губы. Провел расческой так, провел расческой сяк, радуясь, что его глаза закрыты, а значит, Эрвин может любоваться им вблизи без стеснения и риска оказаться обнаруженным. Но знать меру было важно. — Не двигайся, — шепнул он. — Больно не будет? — внезапно уголок рта Леви чуть дернулся. Эрвин тихо усмехнулся, лаская его лицо взглядом. — А ты как хочешь? — Хотел бы уйти от вас с обоими глазами. Если это исполнимо, то детали неважны. — Мудрый подход, — беря в руки ножницы, проговорил Эрвин, — риск боли не должен останавливать от перспективы остаться довольным результатом. Щелк, щелк, щелк — Эрвин повертел лицо Леви за подбородок и хмыкнул. — Посмотри-ка на меня, — скомандовал он, задумчиво оглядывая работу. Леви открыл глаза. Эрвин улыбнулся. — Постой-ка. И он, положив ладонь ему на щеку, нежно касаясь его кожи, убрал срезанные волоски. Вдруг Эрвин увидел, как зрачки Леви расширились. Он застыл и перестал дышать. Внезапно Эрвин разучился дышать тоже. Неожиданное, переворачивающее с ног на голову все осознание заставило каждую клетку его тела онеметь. — Прости, натряс на тебя, — широко улыбнулся Смит, убирая руку с его лица. — Н-ничего, — тихо, сбито отозвался Леви. Эрвин одним движением вернул волосы Леви в обычный пробор. — Мы выходим за стену, Леви, — тихо сказал он, возвращая их обоих в реальность. Этот факт окатил их, как ледяная вода. — Когда? — лицо Леви болезненно исказилось. — Три недели. Я обо всем объявлю завтра, - и Эрвин отложил расческу. — Я… — сдавленно начал Леви. — Ни о чем не волну… — Поздравляю вас. — Меня? — непонимающе посмотрел на него Смит, сцепливая в замок руки, покоящиеся на широко расставленных сильных ногах. — Вы сделали это. — Боюсь, не я, — мягко улыбнулся Эрвин, опустил голову и исподлобья заглянул Леви в глаза: — Командир Шадис нанес Закклаю визит. Я только просидел в его штабе брюки. Взгляд Леви стал вопросительным. — Меня отказывались принимать, и я просто ждал, — без обиняков объяснил Эрвин и улыбнулся: — Но был и плюс. — Какой? Кстати, можно, зеркало? Смит передал ему зеркало и, пока Леви рассматривал свое отражение, произнес: — Я купил чай. Придешь ко мне? Научишь заваривать? Леви отложил зеркало в сторону и деловито поинтересовался: — Какой купили? Эрвин перечислил сорта. — Сяо Чжун… не думал, что найдете, — заметил Леви, промакивая волосы полотенцем. — Оказалось, — деликатно проговорил Эрвин, — что ты знаком с поставщиком. — Я? — изумился Леви. — О да. — О чем вы? — Ты даже… — Эрвин не смог сдержать улыбки — улыбки, полной довольства дерзостью этого мальчика, который так доверчиво передал ему власть над собой, который так застыл от его прикосновений, господи, — оставил ему свой автограф на память. Глаза Леви округлились до невозможности: — Синий Князь?! Эрвин рассмеялся, довольно кивая. — Ну надо же! — восхитился Леви, откидываясь на спинку стула. Затем он резко подался вперед, разводя колени в стороны, повернул голову вправо, с легкой полуулыбкой глядя в темноту; взгляд Эрвина любовно повторил изгиб его шеи. — Сразу узнал твой почерк. Словно распереживался, что я такого с тобой сделал, раз ты составил для меня чайный список. Леви усмехнулся и посмотрел на Эрвина снизу вверх; о, теперь на него смотрел мужчина — мужчина, полный силы и уверенности в себе, полный скрытой от близоруких глаз сексуальности. — Надеюсь, вы оставили его теряться в догадках? — Еще бы. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, несколько долгих секунд. Эрвин таял под взглядом холодных серых глаз. — Спасибо за волосы, — проговорил низким, крадущимся голосом Леви. — Всегда рад поддержать тебя на пути красоты. Леви усмехнулся, обнажая ровные белые зубы. Они оба поднялись на ноги. — Полотенце постираю и принесу. — Как пожелаешь. Леви кивнул. Неожиданно для Эрвина он вытянул вперед правую ладонь. Эрвин с готовностью пожал ее, с наслаждением ощущая в этой изящной руке, такой маленькой по сравнению с собственной, безграничную силу. В этом прикосновении было очень много тепла. — Ты немного согрелся, — заметил Эрвин. — Вы тоже. Они медленно расцепили руки. — Буду ждать от вас вестей? Эрвин кивнул. — Еще раз… спасибо, — обойдя его, кивнул напоследок Леви. — Еще раз пожалуйста. Леви вышел. А Эрвин, посмотрев на свою правую ладонь, медленно приблизил ее к шее и прикрыл глаза.