Что посеешь

Сережа выглядит завороженным, когда Вад подводит Рыжулю ближе и вручает поводья Олегу. Он разделяет чувства: таких кобыл еще поискать надо. Статная, даже взглядом выдающая благородную родословную гнедая лошадь, жемчужина хозяйской конюшни. Вчера Олег полвечера упрашивал Вада закрыть глаза на запрет и разрешить Сереже покататься. Пришлось расстаться с пятью копейками, но оно того явно стоило: видно, что Сережа едва сдерживает восторг. Рыжуля трясет гривой и тихонько фырчит. Олег рад, что хотя бы на шестой день хозяйского отъезда Сережа наконец выглядит не так, словно только и ждет, пока Олег отвернется, чтобы вытворить с собой что-нибудь нехорошее. — Это наша Рыжуля, — говорит Вад, обернувшись к Сереже. — Прямо как ты, правда? Олег досадливо стискивает зубы. Поддать бы хорошенько. Но Сережа, как выяснилось, и сам на язык остер. Он позволяет тому ответить на подначку. Удивляется, когда вместо привычных колкостей, которыми тот так и сыпет, Сережа отводит глаза и слегка краснеет. — Поуважительней, не с собаками своими общаешься, — рычит Олег. — Уж простите убогого, барин! — Вад отвешивает Сереже поклон, но выглядит это как издевка. Нужно с тем непременно поговорить. Еще одного хозяйского суженого в разладе со двором Олег просто не выдержит. По затылку пробегают мурашки, и он отгоняет прочь непрошенные воспоминания. Олег подводит лошадь ближе и подсаживает Сережу, стараясь игнорировать замешательство, которое тот выказывает. В новом хозяйском суженом так и сквозит деревня: вон, даже к помощи не привык, как каждый уважающий себя омега. Хотя лукавить Олег не вправе: Сережа ему очень даже по душе, несмотря на ершистость. Вад ухмыляется криво, словно знает, о чем он думает. — Нашелся-таки омега, сумевший оторвать нашего Поварешкина от любимой кухни? — издевательски тянет тот. — Вад, иди уже, конюшней воняешь, — устало огрызается Олег. Он действительно проводит с Сережей все свободное время. Во-первых, тот нуждается в обучении целой горе простых истин вроде этикета за столом и танцев. Во-вторых, Олег почти уверен: у Сережи рука не дрогнет, не из тех тот омег. Только отвернись, и всадит в себя ножик или чего похуже выдумает. — Как скажете, господин дворецкий, — фыркает Вад. — Катайтесь осторожно, барин, в вашем-то положении. Велите идти? Не дождавшись разрешения, Вад разворачивается и направляется танцующей походкой в сторону псарного двора. Олег провожает глазами, от всей души желая, чтобы тот споткнулся. Потом скашивается на Сережу: тот тоже глядит вслед, поникши в седле. Ничего, научится еще отбивать Вадовы нападки. — С ним нужно жестче, — советует Олег и тянет за поводья. — Не забывай, что ты — хозяйский супруг, а он — конюх. — Да какой из меня… — печально ухмыляется Сережа, — одно название. Хозяин ясно дал понять, кто я такой. — Тот дотрагивается до почти зажившего ушиба на лице. Олег вздыхает. Ну вот: только стало получше — Вад взял и все испортил. Дворовые Сережу долго еще не признают — как пить дать. Неспроста господам зазорно крепостных в супруги брать. Только кто ж из дворян за Альберта Адамыча пойдет теперь — после того, что случилось с Захаром и Микой? А может, наоборот хорошо, что Сережа вырос, работая в поле. Не такой гордый и хрупкий, как почившие хозяйские суженые — дольше протянет. И, в отличие от чахлых омег, взрощенных в пределах родительских усадеб, наверняка сможет понести потомство. Вот тогда-то все и станет получше: Альберт Адамыч оттает, дворовые успокоятся. Ох, заживут! Рыжуля немного взбрыкивает, и Олег замечает ежа, перебегающего дорожку, по которой они идут. Он притягивает лошадиную морду к себе за поводья, успокаивающе обнимает. — Тише, девочка, — воркует, поглаживая лошадь по теплой шерстке. — Все в порядке? — поворачивается он к Сереже. Тот сидит ни жив ни мертв. — Да, — одними губами отвечает, а сам смотрит куда-то вбок. Олег прослеживает за взглядом, но ничего, кроме травы да кустов, в той стороне не видит. — Можно спросить? — неуверенно просит Сережа. У того характер, — Олег уже выучил, — то просьбы на грани с мольбами, то требования, похожие на угрозы. — Спроси, конечно, — говорит он как можно беспечней, — отчего ж не спросить. Сережа молчит еще некоторое время, хмурится и кривит губы. Олег начинает сомневаться, сможет ли ответить: вопрос явно непростой. — А может быть так, чтобы после… — Сережа заминается, замолкает. — Мне спросить совсем не у кого, правда! — вспыхивает тот. — У Юли хотел, но она ведь такая… Только ты и остался, правда! — Что спросить-то хотел? — мягко спрашивает Олег, понимая, что Сережа совсем уж смутился. — Да я это… Вот когда меня, ну. Когда мы с Альбертом Адамовичем тогда, в первую ночь… — Олегу резко становится не по себе. Он явно не хочет ни о чем таком разговаривать. — Может быть так, чтобы после щенят не было? — наконец выдавливает Сережа. Олег чувствует, как жар заливает щеки. Зачем Сережа с ним такое обсуждает? Что, тому омег дворовых мало, что ли? Ему-то откуда знать, что там может, а что не… — Ты что с собой вытворил? — строго спрашивает Олег. Неужели тот нарочно потомство скинул? Ох, несдобровать, если кто узнает. — Да ничего я не творил. — Сережа смотрит сверху вниз испуганно, пронзительно, почти зло. Олегу вспоминается их первое знакомство: дрожащий омега, кутающийся в одеяло чуть ли не на грани обращения в зверя. Становится совестно. Там, в деревнях, и разговоры такие заводить негоже, и книг нет: откуда Сереже знать про всякое? Он хочет было ответить, но с удивлением обнаруживает, что и сам в этих вопросах не силен. И спросить-то было не у кого: родителей едва помнит, а бабушка, старая омега, и вовсе считала, что все эти срамные разговоры — от безделья. Не к Павлу, в конце концов, приставать же было. — Не знаю, — честно признается он, — я ж холостой. Не может, кажется. Но вот у Мики щенят не было. Да и у Захара тоже не случилось. В усадьбе, вон, целая библиотека: возьми да почитай. Уверен, Альберт Адамыч против не будет. — Издеваешься, — огрызается Сережа. — Я неграмотный. Олег удивленно моргает и дергает плечом. Это настолько странно, что он и не подумал бы. Вот с чего хозяйскому супругу не уметь читать? — А ты умеешь, что ль? — Конечно умею, — фыркает он. Еще б не уметь: дворецкими кого попало не назначают. — Да у нас все почти умеют — некоторые сторожа слогами, но все же. Ты лучше никому больше не говори, — советует Олег, представив, как дворовые окрестят Сережу дурачком, если узнают. — Да больно надо. Кто такой Захар? — Спрашивает требовательно, будто обиду затаил. Олег вздыхает. Мика в свое время тоже расспрашивал, но не его, а Павла. За что и выхватил розгами от хозяина, причем при всем дворе. Он встряхивает головой, отгоняя прочь неприятное воспоминание. В его силах не позволить этой истории повториться. — Первый хозяйский суженый, — нехотя отвечает Олег. Надеется, что Сережа не станет донимать: о покойниках говорить совсем неохота. — Что с ним случилось? Он снова оборачивается. Сережа вытянулся вперед, на лице застыло выражение упрямого интереса. Тот одергивается, прижимает уши и приподнимает брови, вмиг становясь таким несчастным и невинным, что аж пожалеть охота. Вот же лисица. — Умер, — сообщает скупо. Ему-то откуда знать? Он едва в человека перекидываться научился, когда Захара не стало. — Останови, — требует Сережа и, дотянувшись, сам тянет за поводья. Рыжуля тормозит, рыхлит копытом мягкую землю. Сережа, не дожидаясь, пока Олег поможет, спрыгивает наземь. Подходит почти вплотную — аж отшагнуть приходится, — и не терпящим отказов тоном требует: — Расскажи. Я должен знать. — Да о чем рассказывать-то, — фыркает Олег. — Захворал, с кем не бывает. Сережа хмурится и раздраженно дергает хвостом. В портках тому явно комфортнее, чем в сарафане: вон какой размашистый сразу. — Ты либо отвечай честно, — гудит тот, — либо не строй из себя доброжелателя. У хозяина омеги как мухи мрут, а ты молчишь? Олег чуть не давится от возмущения: он ведь вправду добра желает. И когда под дверью дежурил всю неделю, и когда Шуру следить приставил, и даже когда смеялся над Сережиными неумелыми попытками скрыть, что тот впервые в жизни вилку видит, — добра желал. Совершенно, между прочим, искренне, а не только потому, что первый от хозяина получит, случись что-нибудь с новым омегой. — Ну ты и заноза, — вздыхает Олег. — Сам от себя не устаешь? — Не устаешь, — огрызается Сережа. — Прекрати со мной носиться. Руки на себя раздумал накладывать, не случится ничего с твоей драгоценной шкурой. — Да я не… — Олег, — рычит Сережа, — не держи за дурака. Если правда помочь хочешь — отвечай на вопрос. Двое омег подряд просто так не сгинут. Мне шкура тоже, знаешь ли, дорога: третьим стать неохота. Почти все в Олеге хочет протестовать. Ничего плохого хозяин со своими суженными не делал. А если и делал, то имел право. Когда альфа своего омегу воспитывает, грешно вмешиваться. Да за кого Сережа их всех тут держит? Олег уже готов огрызнуться, осадить, но крошечная часть сердца, которой Сережу жаль, не позволяет. Та самая часть, из-за которой ему до сих пор снится нелепо изломанное тело Мики. Олег смотрит в сердитые синие глаза, и что-то внутри надламывается. Ему словно передается часть той бескрайней злости, что плещется внутри хрупкого Сережи. Накрывает, с головой затапливает невысказанными обидами, застрявшими в горле недомолвками, затаенной злобой. Он признается сам себе в том, в чем с детства боялся: вовсе не заболел Захар, да и Мика не спроста отравы наелся. Все вокруг знают. Знают, но не говорят. И не то что друг другу — даже сами себе не говорят. А Сережа вот сказал. Что теперь с этим делать, Олег не понимает. — Ты, главное, детей ему выноси, — говорит Олег отчего-то шепотом, — и все хорошо будет. Сережа морщится, выглядит так, будто сейчас закричит, но вместо этого прячет лицо в ладони. — Не хочу, — выдыхает после длительной тишины. — Не стану. Олег закусывает щеку. Говорить такое — все равно что челобитную на собственное убиение писать. Хорошо, что рядом никого, а сам он на Сережу донести не посмеет. Слишком привязался к тому за прошедшую неделю. Есть что-то такое в этом омеге, из-за чего сильно хочется, чтобы тот остался с ними на подольше. Если получится, даже насовсем: Олег бы с удовольствием посмотрел на то, как тот повзрослеет и станет еще прекраснее, чем теперь. Сережиных щенят бы воспитывал вместе со всем двором. Если тот продолжит дерзить по поводу и без, то — Олегу страшно это признавать — сгинет, так же как Захар с Микой. — Опять ты не то говоришь, — огорченно качает головой он. — Молчал бы лучше. Накажут — мало не покажется. Он с содроганием вспоминает, как сжавшись сидел у кухонной печи, а со двора доносились обрывки истошной мольбы не трогать, отпустить. Как Мика сначала сорвал голос, а затем перестал кричать, когда все началось. Какое облегчение он испытал при этом, несмотря на то что знал, что они там вытворяют. Уговаривал себя, что не может помочь, что сам ни при чем: он ведь не пошел, не участвует, хотя Игорь и звал. — Да ты чего? — шепчет Сережа смущенно, протягивает руку и обтирает ладонью его щеку. Олег выныривает из воспоминаний, сглатывает вставший в горле ком и понимает, что не может сдержать катящиеся по лицу слезы. Сочувствие в Сережиных глазах лишь подстегивает: ему становится до того жаль Мику и себя, не способного ничего поделать, что горло сводит. Он крепко зажмуривается. Каков позор — при омеге, да еще и при хозяйском суженом разнылся! — Ничего, — собрав силы, ровно произносит он. — Отвечай, что с Захаром сделали. — Сережа сводит брови к переносице. — Теперь точно не отстану. Олег, мне жить охота! — Твоя правда, — вздыхает Олег. Он позволяет себе немного подышать, чтобы голос не подвел, и говорит шепотом: — Я мелким был, когда Альберт Адамыч взял себе Захара. Плохо помню. Он был из бояр, красивый очень, но немой, как рыба. Нас всех чурался, а с хозяином был ласковый, будто все время течный. И все вроде хорошо было. Павел тогда стал меня читать учить, чтоб я потом Захаровым щенятам помогать смог, когда пора будет. Но щенят все не было: помню, как на кухне бабушка, земля ей пухом, обсуждала с кем-то, что зря Альберт Адамыч болезного омегу в дом привел. Думала, что если и будут дети — то такие же немые, как отец. А потом Захар ушел. — Олег переводит дыхание и прикидывает, не упустил ли чего. Сережа глядит внимательно, глаза у того такие умные, что Олег в жизни не поверил бы, что тот неграмотный. — Когда я подрос, Павел, земля ему пухом, рассказал, что барин делал с Захаром… Вещи, о каких и думать грешно. Злился, что щенят нет. А потом... Это слухи уже, но в Минеево говорят, что видели, как наши сторожа Захара в лес отвели, а вернулись без него. Больше его никто не видел, а после Святок Федя — был такой, до Игоря сторожами заправлял, — сказал, что останки нашли. Решили, что сбежал по дури, — кто ж этих омег разберет, как течка стукнет, — а в лесу звери загрызли. На том и похоронили. Сережа долго молчит. Смотрит задумчиво себе под ноги и губы кусает. Затем отходит к ближайшей березе и прислоняется спиной к стволу. Олег думает, что и вовсе на землю усядется, но ошибается. — Что за вещи хозяин с ним делал? — наконец изрекает тот. Олега передергивает. Он ни за что не станет рассказывать Сереже подробностей — и сам-то долго отходил, когда от Павла услышал. Понял тогда, что Мике по сравнению с Захаром еще мало достается — думал, переживет. Выходит, ошибся. — Плохие вещи, — уклончиво отвечает Олег, — какие ни один альфа с омегой делать не должен. — Не скажу тебе, не проси даже. — Он опережает Сережу, открывшего было рот: — Альберт Адамыч по молодости жестоким был. Очень. Сейчас-то он делать такого не станет. Ты, главное, не перечь, и с тобой такого не случится. Мика своенравный был, избалованный, вот ему и доставалось. Сережа поднимает встревоженный взор и коротко кивает. Олег глядит на почти исчезнувшую ссадину на щеке, вздыхает. Сережу жаль, но барина понять можно. Когда тот станет стар и немощен, двоюродные Бехтиевы живо приберут поместье к рукам, если наследников не будет. — К тому же, Мика сам отравы наелся. Одним утром я пришел помочь ему одеться, а он уже… Уже все, — глухо заканчивает Олег. Он отгоняет вставшую перед взором картинку и решает умолчать о том, как Мику не любили дворовые и как доводил Альберт Адамыч. И о том, что случилось за пару дней до. — Не удивительно, — фыркает Сережа. — От такой жизни и не то сделаешь. — Олег чувствует, как по спине ползет холодок, и подходит ближе. — Ночью после свадьбы я думал, что умру. Я умирал, а он говорил, что я рожу ему щенят. Олег давит в себе порыв обнять. Конечно, Сережа преувеличивает. То, о чем рассказал всем Вад, часто случается с омегами в первую брачную ночь, и никто еще не умирал. Вот только с таким настроем и до отравы недалеко. — Хозяину достаточно лет для того, чтобы беспокоиться из-за отсутствия наследников, — уклончиво замечает Олег. — Ты не противился? — Нет, — Сережа переводит на него большие синие глаза. — За что он так со мной? Олегу хочется сказать, что дело вовсе не в Сереже, несмотря на то что тот ему врет. Что их хозяин — жестокий человек, доводящий своих омег до гробовой доски, вот и все. Но об этом даже думать боязно — не то что говорить. — Ты, главное, будь умницей, и все будет в порядке, — настаивает Олег. — Ты понесешь, и Альберт Адамыч тебя полюбит. Ты сильный. Первый из хозяйских омег, кто за нож схватился. Все будет хорошо, я... Я сделаю все, что смогу, чтобы тебя защитить, — добавляет он в каком-то непонятном, никому не нужном порыве. — А тебе-то это зачем? — хмурится Сережа. Хороший вопрос. Он долго молчит, затем смотрит на небо. Говорит, больше себе, чем Сереже: — Потому что если бы я был хоть немного смелее, Мика был бы жив. Сережа разглядывает его пристально, словно хочет уличить во вранье. Олег того не винит, а только больше убеждается в стремлении Сереже помочь. Знать бы еще как.