Что посеешь

Сережа начинает ждать с вечера. Он берет припрятанную смазку, которую дал Шура. Зачерпнув немного пальцами — мерзкую и скользкую — ложится на кровать, накрывается одеялом до самого подбородка и разводит ноги. Раньше помыслить не мог, что когда-нибудь будет трогать себя там, но больше не верит в божественное наказание за рукоблудие. Все, что могло случиться, уже случилось, а испытывать ту жуткую боль ему больше не хочется. Вход поддается удивительно легко. Даже странно, что там все такое мягкое: хозяин ведь с таким трудом запихивал в него свой член. Сережа погружает в себя пальцы и замирает, прислушиваясь к ощущениям. Сначала он чувствует лишь нечто инородное, но вскоре на него обрушивается то, о чем шепотом, пока не слышат взрослые, с упоением твердили соседские омеги. В животе становится горячо, а в голове совсем пусто — словно он и не знает того, о чем рассказал ему утром Олег. Сережа вытаскивает пальцы, испугавшись этой странной неконтролируемой неги. Некоторое время просто дышит, глядя в потолок. Все в порядке: оказывается, он никакой не сломанный, а очень даже нормальный, как все остальные омеги. Это здорово успокаивает. Сережа уверенней вводит в себя пальцы и начинает двигать рукой. Это сложно, потому что разум заволакивает настолько сильно, что едва удается помнить, кто он такой и что нельзя шуметь. Хочется скулить и стелиться под того, кто приносит такие чудесные ощущения, но как только он забывает, что никого рядом нет, и перестает двигать рукой, туман в голове немного рассеивается. Ему даже приходит в голову мысль о том, что можно потрогать себя и снаружи, где омеге дозволено трогать только для мытья, быстро и стыдливо, но он отгоняет эту мысль прочь. Сережу выгибает волной мурашек, изо рта чуть не вырывается стон. Он пораженно вынимает из себя пальцы и понимает: хватит. Хочется продолжать, но всему ведь должен быть предел. Мысли такие же тяжелые, как конечности. Голову словно мокрым сеном набили. Сережа отстраненно пугается: вдруг это навсегда? Но через непродолжительное время туман рассеивается, и он вновь может соображать ясно. Ну ничего себе. Сережа обтирает себя кусочком ветоши, намоченным в тазу, и прячет ткань под матрас. Надо будет выполоскать в речке или попросить Олега постирать. От мысли, что в руки Олега может попасть эта чертова тряпка, жар приливает к лицу. Ну уж нет. Надо взять с собой и закопать где-нибудь, когда они в следующий раз пойдут гулять далеко от усадьбы. От мысли о прогулках пережимает горло. Воспоминания о дневном разговоре окончательно прогоняют туманную негу. Ох и попал же он. Барин от него избавится, когда Сережа наскучит. Если не выйдет довести, как Мику, то, как Захара, со свету сживет. И спасет ли его потомство — большой вопрос. Сережа трогает живот кончиками пальцев, слегка надавливает. Ничего. Калева как-то рассказал, что сразу почувствовал, когда дети под сердце легли. Сережа встряхивает головой — что теперь тревожиться, все равно этим делу не поможешь. Надо смотреть на хорошее. Вон, спать ему тут можно хоть до полудня, делать ничего не надо, да и Олег оказался неплохим. Вот бы по утру на речку — искупаться и поваляться в росистой траве, пока не пришли холода. Неподалеку только затхлый пруд с утками — они с Олегом проходили сегодня мимо. Олег не дал Рыжуле напиться оттуда, наверняка и купаться там не стоит. Этот пруд похож на его теперешнюю жизнь. Он, так и не справившись с горечью, засыпает, погрязший в мыслях. Когда просыпается, хозяйская бричка уже стоит под окном. Еще не отогнали — значит, Альберт Адамыч прибыл совсем недавно. Странно, что Олег не пришел будить. Сережа подскакивает на кровати, осознав, что хозяин сейчас к нему явится и, стараясь унять зашедшееся сердце, умывается в тазу. Был ли хозяин серьезен, когда сказал ему ждать так, как тот его оставил — на кровати со вздернутой к потолку задницей? Нужно ли ему вернуться в супружеское ложе? С одной стороны, нужно, а с другой — ему нельзя заходить в хозяйскую спальню без Альберта Адамыча. Что же делать? Он запрещает себе ударяться в панику и тщательно расчесывается, несколько раз проходится гребнем по каждой пряди. Вычесывает хвост. — Все не так плохо, — убеждает он собственное отражение в маленьком зеркальце на резной подставке, — нечего себя жалеть. Надо лишь помнить, что работать по двору тут не нужно, а кормят как на убой. К тому же, Олег такими яствами угощает, каких Сережа за всю жизнь бы не попробовал, не окажись он здесь. Подумаешь, супруг грубый — эка невидаль. Не у него одного такой, наверняка бывают и похуже. Да и вообще, правильно — своего альфу бояться надо, не распускаться лишний раз. Отражение скалится. Сережа спохватывается и прячет клыки. — Не дури, — строго говорит он сам себе. В дверь резко стучат, и в комнату тут же вносится Шура. В руках у того какая-то одежка. — С ума сошел? — с ходу налетает тот. — Почему барина не встретил? — А? — Желание огрызнуться борется внутри с надобностью разузнать, в чем дело. Вот только дураком перед заносчивым Шурой прослыть неохота. Тот цыкает, дергает за руку, заставляя встать, и бесцеремонно заматывает Сережу в принесенный сарафан. Сарафан бирюзовый, окантованный позолотой, а бесконечное число пуговиц спереди лишает возможности управиться с такой одежкой самостоятельно. Рукава совсем странные: пышные, пошитые из летящей полупрозрачной ткани, которую Сережа видел только тут, в усадьбе, на занавесках. Он уныло прикидывает, как неудобно будет в этом всем делать хоть что-то, мало-мальски требующее движения. — Альберт Адамыч тебе привез, — сообщает Шура, расправившись с пуговицами. — Хочет, чтобы ты в нем к обеду вышел. — Мне и в портках неплохо, — ухмыляется Сережа и тут же дает себе мысленную затрещину. Шура качает головой. — Не гневи судьбу, он и так недоволен был, что ты встречать не вышел. — А должен был? — осторожно интересуется Сережа. Откуда ему знать? Хозяин разозлится на него? Что тот с ним сделает? По спине пробегает холодок. — Олег не сказал? — Шура вскидывает брови. — Сказал, но я думал, что… — Сережа чувствует, что краснеет. Вообще-то, Олег говорил встречать хозяина на крыльце после отъездов и охоты, но он вспомнил об этом только что, сбитый с толку тем, что сказал ему Альберт Адамыч перед уездом. — Ты должен был выйти во двор, когда он прибыл. И не в портках, — ворчит Шура. — Не удивительно, что Олег не объяснил. Он, бедный, и так забегался, на нем вся усадьба держится, с тобой еще нянчиться не хватало. Сережа хмурится. Обидно. Куда, интересно, запропастился Олег? Почему не пришел разбудить его, как всю неделю до этого? И именно в тот день, когда Сережа, не иначе утомленный тем, чем занимался перед сном, проспал все на свете. — Где он сейчас? — требовательно интересуется он, стараясь, чтобы в голосе не сквозила стыдливость. — Поехал в соседнюю усадьбу с письмом. К ужину будут гости, — отвечает Шура явно нехотя. — Почему он? Почему не конюх или кто-то из сторожей? — А ты их видел? Таких на люди выводить нельзя, — фыркает Шура. — Вадика только по деревням и отправляют, — тот тянет губы в неприятной ухмылке, — за посылками. Сережа приходит в себя, когда ладонь уже прилично печет, а Шура держится за щеку и глядит круглыми глазами. Замахнулся не жалеючи: хоть и ладонью, а вышло наверняка больно — у Шуры аж голова мотнулась. — Думай, что говоришь, — выплевывает Сережа. — Я тебе не посылка, не лисенок приблудный. Я — твой барин. Ясно? Шура раздраженно дергает ушами и смотрит волком. Сережа не уверен, что стоило так делать, но сделанного не воротишь. — Ясно, барин. Супруг ожидает вас к обеду, поторопитесь. — Шура коротко кланяется и быстро выходит. Даже дверью напоследок не хлопает. Сережа несколько минут сидит на кровати, собираясь с мыслями. По-хорошему никто тут с ним не хочет — разве что Олег, да и тот подвел. Он не позволит издеваться, не позволит считать себя хозяйский вещичкой. Деревенским не позволял, а этим — тем более. Да и что они ему сделают? Сережа — хозяйский суженый, и он заставит всех это усвоить. Он хватает зеркальце и сердито смотрит в отражение. Сарафан красивый, в деревне таких и не видали. Да и Сережа сам — заглядение. Раньше он об этом не думал. Дома у него и зеркальца-то не было. «Ты тут хозяин, — говорит он отражению. — Над тобой — один Альберт Адамыч. Теперь будет так, они привыкнут». Сережа опускает зеркальце на комод, да так резко, что по стеклу идет трещина. Привыкнуть бы сперва самому. Чем ближе Сережа к столовой, тем быстрее тает его решимость. Он должен несмотря ни на что показать хозяину, что будет хорошим супругом, иначе дорога ему — вслед за Микой с Захаром. Обед — всего лишь обед, это ведь совсем не страшно. Чтобы успокоиться, Сережа начинает вспоминать все, что Олег рассказал про этикет. Когда видит хозяина, усевшегося во главе стола, руки начинают дрожать. Сережа надеется, что это не заметно. — Альберт Адамыч, — выдавливает он и слегка кланяется, — рад вас видеть. Как поездка? — Сереженька! — хозяин хлопает в ладоши. Получается громко, и Сережа едва удерживается от того, чтобы прижать уши к голове. — Уж начал думать, что мой лисенок меня избегает. Садись за стол, нечего хорошенькую головушку делами забивать. Сережа стискивает зубы. От былой уверенности осталась тень: как можно вынести этого человека? Он растерянно оглядывает стол. К счастью, накрыто только одно место, напротив хозяина. Сережа присаживается туда с облегчением. Хорошо, что не придется сидеть близко. Приборы перед глазами плывут, голова слегка кружится. — Как первая неделя? Хорошо у нас тут, спокойно, — дружелюбно тянет хозяин и кладет кулаки на стол. Олег говорил, что так делать нельзя. Альберт Адамыч явно в хорошем расположении духа, что не может не радовать. Сережа заставляет себя сделать глубокий вдох. «Успокойся, начни все сначала, — говорит он сам себе, — может, еще стерпится». — Прекрасно, спасибо, — врет Сережа, уставившись на ажурный орнамент, бегущий по краю тарелки. Когда поднимает глаза, Иска — женщина с удивительно смуглой кожей и черными кудрями, — уже выносит бульон и ставит супницу перед хозяином, а затем и перед ним самим. Сережа всю неделю наблюдал, как та кормит кур и постоянно пререкается с Олегом. Он старается опускать ложку в посуду, не задевая фарфор, как учил Олег. Из-за того, что руки дрожат, получается не очень хорошо. — Мне донесли, что ты проводил много времени с моим дворецким, — изрекает хозяин тихо, но каждое слово будто ложится на Сережины плечи кирпичом. — Олег у нас хоть и необычный, — хозяин ухмыляется, — а все-таки альфа. — Олег учил меня порядкам, — говорит он слишком поспешно. Этого вопроса он ожидал, над ответом думал. — Я, по правде, многого не разумею, потому что вырос в деревне. Он очень хороший дворецкий, никоим образом не проявил неучтивости. — Оно-то хорошо, Сереженька. Очень надеюсь, что ты выучился. По спине пробегает холодок: если хозяин запретит ему приближаться к Олегу, он взвоет уже через пару дней. Олег тут вообще единственный, кто желает с ним нормально говорить. Сережа не успевает доесть бульон, когда по жесту хозяина блюдо меняют на второе. — Альберт Адамыч, Олег прибыл с ответом, — говорит Иска, забирая хозяйскую супницу. — Пускай зайдет. У Сережи сердце бьется где-то в горле. У Олега ведь не будет проблем из-за того, что тот слишком много времени провел с ним? Что может сделать хозяин? — Альберт Адамыч, — проносится по столовой. Говорящий стоит у Сережи за спиной, но он и так знает, что это голос Олега. Кусок ставшей безвкусной индейки никак не удается проглотить. — Только из седла, прошу простить мне внешний вид. — Что там, давай по делу, — хозяин небрежно машет рукой. — Нет, не входи, не нужна нам тут лошадиная вонь. Прочти оттуда. Хочется обернуться, но после хозяйского замечания даже смотреть на Олега боязно. — Господин и госпожа Зарецкие с удовольствием принимают любезное приглашение господина Бехтиева на ужин в среду, двадцать второго августа, в восемь вечера, — нараспев произносит Олег. — Замечательно. Прикрой двери снаружи и вели никого не пускать. — Слушаюсь, барин. Сережа обмирает. Помещение сквозное, но двери напротив уже были закрыты, когда он пришел. Оставаться наедине с хозяином совсем не хочется. Он все же оборачивается на скрипнувшие петли. До того, как двери захлопываются, успевает увидеть Олега. Тот едва заметно кивает ему, прикрыв глаза. Это ободряет. Олег сказал быть умницей, и тогда все будет хорошо. Сережа готов проверить. — Иди ко мне, лисеночек, — мурлычет хозяин. Сережа справляется с одеревеневшим телом и подчиняется. Идет нестерпимо долго. Боится, что хозяин начнет подгонять: тогда точно коленки подкосятся. Надо было отхлебнуть вина из бокала, пока еще была возможность. Все мысли и планы, все, о чем он успел с собой договориться, пляшет перед глазами и никак не собирается в цельную картинку. Что ему делать, что же делать? Барин отодвигается вместе со стулом и затягивает его себе на колени. Это знакомо, не так страшно. Подумаешь, облапает? Вокруг — ни души. Замечательный шанс привыкнуть к хозяйским рукам. — Скучал по мне, маленький? — шепчет тот на ухо и кладет ладонь ему на живот, стискивая. — Как там у нас дела? — Н-не знаю, — выдавливает Сережа. Он даже не уверен, что врет. Ему в задницу снова упирается хозяйское естество, и он не может отогнать воспоминания о той самой ночи. — Ну-ну, не трясись так. Потом пошлю за врачом, он скажет. Бирюзовый тебе к лицу, знаешь? Понравился подарок? — Да, спасибо, — смиренно выговаривает он, надеясь, что дрожь в голосе заметно не сильно. Хозяйская рука сползает ниже, раздвигает колени, которые он попытался было свести, и ложится между, накрывая промежность через сарафан. Сережа благодарен, что ткань такая грубая, и он не чувствует сполна чужую ладонь. — Ты как-то мало съел, — мурлычет Альберт Адамыч. «Может, потому что не надо было отрывать меня от тарелки?» — думает Сережа зло. — Простите. — Это не дело. Тебе потомство носить. Шепот забирается под кожу и стекает мурашками по спине. Ноги немеют. Хозяин берет со своей тарелки кусочек вареной моркови и подносит к Сережиным губам. Он заставляет себя открыть рот и осторожно, стараясь не задеть пальцы зубами, забирает угощение. Проглатывает сразу, не прожевав. Барин довольно хмыкает и продолжает кормить его со своей тарелки. «Вот тебе и хваленый этикет», — проносится в голове. Пальцы вдруг проталкиваются в рот. Сережа от неожиданности дергается, но хозяин настойчив в своем желании, и пропихивает только дальше. Вторая рука сжимается на промежности. Он чувствует себя пойманным. Хочется вывернуться прочь, оказаться на полу и забиться под стол. «Будь умницей, и все будет в порядке», — вспоминает он слова Олега. Надо постараться. Можно представить, что хозяина тут нет, он совсем один. Или что это не Альберт Адамыч удерживает его на себе и толкается пальцами в рот. Кто-то другой. Сережа судорожно перебирает всех альф, которых может вспомнить. Останавливается на Олеге. Если представить, что это Олег, становится странно. Тот не тянулся бы сразу к промежности, Сережа в этом уверен. Погладил бы сперва по голове, а потом спросил, можно ли… Иллюзия рушится. — Давай-ка на пол, — хрипло рычит хозяин прямо на ухо и спихивает его с колен. Сережа ударяется об пол, удивленно глядит вверх. Неужели пронесло, и хозяин не захотел его взять? Можно теперь уйти? — Что смотришь? Приступай. Сережа оглядывается по сторонам. К чему он должен приступить? Вокруг — все та же столовая. Может, хозяин желает, чтобы он прибрался? Но у него ни веника, ни даже тряпки… — Что мне сделать? — Голос дрожит, Сережа чувствует себя распоследним дураком, но идей у него нет. Барин вдруг начинает смеяться. — Неужели правда нетронутый? Ползи сюда, лисеночек, ближе, — Альберт Адамыч улыбается и треплет его по голове, когда он оказывается стоящим на коленях почти вплотную. Сережа наблюдает за тем, как чужие руки отодвигают полы камзола и достают из портков член. Так близко от его лица. К щекам приливает жар, хочется отвернуться, но Сережа запрещает себе. Он старается не думать о поразившей только что догадке. Он слышал, что такое делают, но не верил до конца. Детей от этого не получится, в чем тогда смысл? — Оближи, — говорит барин добродушно, будто просит. Если отказаться — опять ударит? Сереже никак нельзя терять хозяйское расположение. Он наклоняется и делает, как велели, стараясь прогнать из головы мысли о том, что ему неприятно. Хозяин шумно, расслабленно вздыхает. — Хорошо, продолжай. Сережа облизывает член по-всякому и думает, что к этому можно привыкнуть. Если не думать о том, какой же это стыд, то в этом нет ничего болезненного. Да и хозяину, судя по всему, нравится. Иллюзию спокойствия рушит рука, вцепившаяся вдруг в волосы на макушке и давящая так, что член оказывается у Сережи во рту. Он закашливается и упирается. Барин шипит, отдергивает его за волосы. — Прибери зубы, — угрожающе требует тот, тряхнув Сережу за ухо. — Иначе клыки подпилю. Зачем они такому хорошенькому? И отвешивает тяжелую пощечину. — Простите, я не нарочно, — выдавливает Сережа, держась за щеку. Надо спасать положение, пока хозяин не решил снова его побить. Он протягивает руку и сжимает ладонью чужой член. Почти обхватывает полностью и начинает двигать дрожащей рукой, в любой момент готовый отпрянуть. Но Альберт Адамыч довольно усмехается и расслабляется на стуле. — Молодец, Сереженька. Теперь ротиком. Ну же, я жду. Сережа не убирает руку — он ни за что не сможет запихнуть в себя член полностью — и обхватывает губами самый конец. Подается вперед, пропускает член глубже в рот. Барин надавливает на затылок, тянет навстречу и толкается в глотку. Сережа запрещает себе давиться. Не сопротивляться ни в коем случае, даже если очень хочется, даже если кажется, что сейчас вывернет наизнанку. Хозяин имеет его в рот, удерживая голову руками. Натягивает на себя, будто он вовсе не живой, будто ему и дышать не надо. Сережа старается представить, что так и есть. Жмурится крепко, дышит носом и следит за зубами — делает все, что от него требуется. Проходит целая вечность, прежде чем его отпускают. Звуки, с которыми Сережа глотает воздух — мокрые и некрасивые. Он заставляет себя замолчать и выдавливает: — Простите. Хозяин поднимает брови и снова смеется. Сережа записывает себе победу. Но что делать со стоящим перед лицом членом, он по-прежнему не знает. Сколько времени придется позволять брать себя в рот, чтобы хозяин кончил? Его точно стошнит. — Поднимайся и ложись на стол. Сережа запрещает себе думать и встает на ноги. Оглядывает обилие посуды. Надо бы все это отодвинуть… — Что ж ты такой неловкий, — вздыхает хозяин, вырастая рядом. Чужая рука сдвигает вбок все наставленное на столе. Что-то падает на пол и разбивается, но Сереже уже не до этого: ему становится трудно дышать. Ладонь ложится на загривок и давит, заставляя опуститься на стол животом. Подчиниться стоит недюжинных усилий. Хозяин задирает ему сарафан и подъюбник. — Придержи-ка, — говорит сухо, и Сережа заводит руки назад, принимая ткань. — Что это? Мой омега не должен носить одежду для альф. Новомодный бред! — С этими словами хозяин дергает с него панталоны. — Ты должен быть всегда готов принять меня. По-твоему, я каждый раз должен возиться с этим? Чтоб больше такого не видел! Сережа разглядывает узор на оказавшемся перед носом заварном чайничке и пытается убедить себя, что ничего страшного не происходит. Если открыть рот, голос точно сорвется. Лучше уж помолчать. Альберт Адамыч шлепает его по оголенной ягодице. Затем еще раз, уже сильнее. На глаза наворачиваются слезы, он сильнее сжимает сарафан в пальцах. — Ты там уснул, что ли? — недовольно тянет хозяин. — Терпеть не могу неотзывчивых омег. Сережа одновременно пытается сказать «нет», «простите» и «пожалуйста», а выходит какой-то совершенно нечленораздельный звук. — Я хочу тебя слышать. — Ладонь снова опускается на его ягодицу со звонким шлепком, и он мычит сквозь сжатые зубы. — Вот так, уже лучше. Ну что за хвостик, загляденье. Одна рука тянет основание хвоста вверх, а вторая пальцами проталкивается в его отверстие. Он задерживает дыхание, но тут же спохватывается и стонет. Олег сказал быть умницей, и он действительно умница — а значит, все будет хорошо. Вообще-то даже не больно. Почти так же сладко, как вчерашней ночью, только вот страшно до трясущихся коленей. Что если хозяин снова решит его шлепнуть или вставить с размаху член? Пальцы ритмично толкаются в него, и мысли заволакивает знакомый уже туман. Все еще страшно, но теперь это совсем не главное. Барин говорит что-то, но Сереже не слышно за собственными постанываниями. Он трется о стол и подмахивает пальцам, проталкивающимся в нутро. Это действительно хорошо. — Какой ты нетерпеливый, — раздается над ухом. Голос пробуждает страх. Он выгибается навстречу, несомненно желает большего, но какая-то неясная тревога твердит ему: это плохой человек, опасный, нам нужен другой, кто защитит, обласкает, не навредит потомству. Сережа усилием воли отгоняет эти странные порывы и заставляет себя вспомнить, где он и с кем. Желать другого альфу, лежа под супругом — да как он смеет? — Как краснел, а уже подмахиваешь, — усмехается хозяин. — Все вы одинаковые, стоит вставить под хвостик. Ну же, хочешь мой член? Попроси. Сережа стонет. Он хочет — о, он еще как хочет, но как же он ненавидит этот чертов голос, этот запах, этого человека. Он зажмуривается и представляет Олега, который прижимается сзади и просит быть умницей. — Пожалуйста, — выдыхает Сережа и сжимает подол сарафана изо всех сил. Когда барин толкается в него, он принимает легко, тело взрывается ликованием. Толчки становятся все грубее, Сереже уже не надо притворяться — он стонет более чем искренне. Плоть шлепает о плоть, хочется медленнее и тише, хочется просунуть руку под животом и усилить ощущения многократно. Спасительная мысль: «Не вздумай, быть беде», — останавливает его в последний момент. Когда кажется, что до того момента, когда он закричит от того, как ему станет хорошо, совсем немножко осталось, его неожиданно сдергивают со стола, снимают с члена и снова ставят на колени. — Покажи язычок, — требует хозяин. Сережа подчиняется, не раздумывая. Он не то что на мысли сейчас не способен — он еле на коленях устоять может. Тот оглядывает его с улыбкой. — Думал, еще с месяц воспитывать придется, а ты смотри, какой послушный стал. Тот берет член в ладонь. Сережа едва успевает зажмуриться, когда лицо заливает горячее семя. Он вяло думает, что никогда не хотел узнавать, какое оно на вкус. Сережа обтирает глаза рукавом и наблюдает, как Альберт Адамыч заправляется. — Некогда мне в сцепке сидеть, — бросает тот, — без тебя дел по горло. Оботрись и переоденься. Когда хозяин выходит из столовой, Сережа валится на бок. Пол холодный, мало-помалу отрезвляет, утихомиривает неунимающийся внутренний жар. «Вот, хорошо же было», — убеждает себя Сережа. Действительно было хорошо, но отчего же на душе теперь так мерзко? Он заставляет себя встать и отыскать на столе салфетку. Утирает лицо, убирает капли, не успевшие впитаться в одежду, и комкает салфетку в ладонях. Вышитая, красивая — такую даже жаль. Кто-то над ней весь день трудился, чтобы потом — вот так? Подумав, бросает в камин — пускай сгорит ко всем чертям, когда затопят. За дверьми обнаруживается Иска. Она кланяется, взгляда не поднимает, но все в ней говорит о ехидном веселье. Сережа оглядывает Иску с кошачьих ушей до ног. Чертовка наверняка слышала, как он стонал. Даже если нет, все и так ясно. Перед ней он особенно остро ощущает влагу на бедрах под сарафаном. Почему он чувствует себя таким униженным из-за этого? — Нечего тут стоять, — цедит Сережа и вскидывает подбородок. — Приготовь ванну. И пришли ко мне Олега. — Не дожидаясь ответа, Сережа резко разворачивается и направляется в свою спальню. За ним следует странное желание забиться под кровать.