Что посеешь

Олег находит Сережу у псарен, следуя практически по запаху. Он чуть не падает от облегчения, благодарит всех богов и бдительного Романа Петровича, пропыхтевшего из-под усов про начинающуюся у хозяйского омеги течку. Даже готов сказать «спасибо» Ваду, который Сережу держит. Вот только когда приближается к псарне, к столпившимся вокруг Сережи напряженным альфам, понимает: расслабляться рано. Запах усиливается на подходе. Олег-то привык справляться с состоянием, накрывающим, когда у кого-нибудь из дворовых омег начинается течка, а вот со сторожами и Вадом творится неладное: кажется, те всерьез собираются подраться. Олег мог бы прикрикнуть, разогнать — положение позволяет. Да только… Чем ближе подходит, тем яснее понимает: сейчас тут ни сторожей, ни псарей, ни слуг, ни господ. Лишь альфы, готовые друг другу глотки перегрызть за омегу, который безропотно отдастся сильнейшему. Олег давит порыв зарычать и замечает, что Пашук, позабыв про бердыш, оставленный в траве, уже выпустил когти. Он старается оценить, насколько в себе Вад и жмущийся к тому Сережа. Последний, кажется, совсем не соображает. Хоть бы остальные дворовые не увидели. Вад рычит, Илья рычит в ответ. Если сцепятся, Олегу не разнять. Ему, самому молодому и мелкому из всех, с этими не тягаться. Да и Сережу за милое дело задеть могут. Это единственное, что не позволяет Олегу скатиться в животное состояние. — Вадик, — зовет он, когда подходит достаточно близко, — не глупи. — И не думал, — рычаще усмехается тот, хотя рукой уже вцепился Сереже в бедро. Как же. Наверняка только об этом и думал. Олег подходит прямо к Ваду, грубо распихав сторожей. Действует на чистой наглости, оттягивает Сережу на себя. В синих глазах мелькает узнавание, и Сережа отцепляется от чужого плеча. У Олега сердце в ушах бьется. Пашук подступает, становится между ним и Сережей, не дает тому уйти. — Отойди, не то худо будет, — рычит Олег и с ужасом обнаруживает в голосе звериные нотки. Нет, нет, так нельзя. Сторожу еще простительны когти — что с того взять? Но он-то, дворецкий… — Олег? — слабо зовет Сережа из-за спины Пашука. Сердце сжимается от тона, которым он произносит его имя. Крышу срывает. Он сам не понимает, как — и, главное, зачем — бросается вперед, на сторожа, который на целую пядь выше да шире на фут. Тот отталкивает яростно, резко, явно не жалея силы. Олег с размаху падает на землю и тут же оказывается придавленным разъяренным Пашуком. Чужие руки смыкаются на шее, Олег старается сделать вдох, рычит и вцепляется в чужие плечи в надежде перевернуть под себя. Куда там — он легче Пашука на треть, а то и больше. Ну уж нет — ярость застилает глаза, Олег тянется руками к чужим глазам, замахивается. На лицо брызжет кровь. Пашук взвизгивает, замахивается, бьет. Правую сторону обжигает болью, а затем рука пропадает с шеи. Олег чувствует, что больше не придавлен к земле; он быстро подбирается и вскакивает на ноги, находит глазами Сережу. С тем, слава богам, все в порядке: сидит на земле чуть поодаль, прикрыв рот ладонью. И только теперь Олег обращает внимание на Вада с Ильей, держащих рвущегося Пашука с обеих сторон. — Поварешкин, чтоб тебя черти драли, — пыхтит Вад. — Хватай этого и уходите. — Пошли, — рычит Олег Сереже, а затем, испугавшись собственного тона и смягчившись, помогает ему встать. — Олег, — снова говорит Сережа и улыбается ему. Ушибленное лицо и горящее горло вдруг становятся совсем неважными. Пустяки, подумаешь… Почти взвалив на себя, Олег ведет того в сторону усадьбы. — В другой раз потискаемся, рыжуль! — задорно кричит вдогонку Вад. Злиться на него нет ни сил, ни желания. Сережа весь дрожит. Дрожит и пахнет так, что крышу сносит. Олег строго-настрого запрещает себе думать в ту сторону, сосредотачивается на боли. В последний момент соображает, что Сережу надо провести через дверь для прислуги, а не тащить через весь зал на второй этаж. Да и самому в порядок себя привести, а потом уже людям показываться. — Ты как? — почему-то шепчет Олег, хотя рядом никого. — Испугался? Сережа с промедлением кивает. — Так рад, что ты пришел, — говорит тихо. — Я уж подумал, что они… Олег, я… Я не хочу. Не смогу так. Не отводи меня к нему. Олег стискивает зубы. Это ровно то, что он собирается сделать: закрыть Сережу в хозяйской спальне, а затем сказать Альберту Адамычу, что произошло то, чего тот так долго ждал. — Он твой суженый, — выдавливает он. — По-другому нельзя, Сереж. Тебе очень плохо будет сейчас без альфы. — Олеж, — мурлычет вдруг Сережа, словно только что не был смертельно напуган. — Не хочу с ним… С тобой хочу. Олега начинает трясти. Он боялся услышать именно это. Боялся с того самого момента, когда Роман Петрович рассказал, как столкнулся с Сережей в дверях. — Нельзя, — кое-как выдавливает он. — Нельзя, Сережа, так нельзя. Перед глазами встает непрошеная картина: Сережа с призывно разведенными коленями, с губами, распахнутыми в немом стоне, выгибается в спине и ждет, когда… «Нет, — зло думает Олег. — Мало он натерпелся, меня еще не хватало с такими мыслями!». Азарт от драки постепенно сходит на нет. Олег старается поменьше дышать, шаг за шагом ведет Сережу в хозяйскую спальню. Руки почти не дрожат, когда отрывает его от себя, оставляет одного и проворачивает ключ в замке. Перед тем, как закрыть дверь, видит полный недоумения Сережин взгляд. Остается лишь подождать, пока опустится член, успокоить себя, что это всего лишь реакция на течного омегу, и, сжав кулаки до побелевших костяшек, позвать Альберта Адамыча. За стеной раздается глухой, тяжелый стук: Сережа явно врезался в дверь. Олег спешит убраться прочь.

***

Сережа не понимает, почему Олег ушел. Он толкает дверь, бросается на нее, бросается снова. Дышать тяжело. Результата нет, но это не важно — важно только то, что он тут, внутри, а Олег там, снаружи. В мыслях кисель. А должен быть тут, внутри. Жарко. Должен прижать Сережу, прижаться к Сереже, войти в Сережу и сделать Сереже щенят. Он трясет головой. Нужно прийти в себя, отогнать ужасные, греховные мысли. Сережа заставляет себя отойти от двери и только теперь замечает, что находится в хозяйских покоях. «Все хорошо, — говорит он сам себе, перебивая животное желание сбежать. — Тут я и должен быть». Он стягивает одежду, старается осторожно сложить ее на сундук. Уговаривает себя не думать об Олеге, о том, как хорошо бы было, если бы тот разложил его прямо перед Вадиком и сторожами, закинул бы его ноги себе на плечи и заполнил нутро одним сильным, плавным толчком. Сережа дает себе пощечину: нужно собраться, собраться, не позволить бездумному животному заполучить его разум. Боль не отрезвляет, а наоборот, лишь разжигает огонь, охвативший тело. Он обессиленно валится на кровать, сцепляет руки в замок и ложится на них, чтобы ни в коем случае не дотронуться до себя там, где самому нельзя. Для верности прикрывает хвостом промежность. Шерсть щекочет живот, но это даже хорошо: сосредотачивает на себе, позволяет находиться в сознании. После этого он разрешает себе думать любые мысли, которые очень скоро перетекают в сплошной набор образов. Когда Олег возвращается, Сережа дергается на кровати, из горла вырывается стон. Он не знает, сколько валялся в полубреду, не понимает, день сейчас или ночь. Он знает одно: как лечь на живот и приподнять задницу, разведя колени в стороны. Наконец-то. Кровать под Олегом проседает, и из горла Сережи вырывается блаженный стон, когда тот наконец входит в его тело. Резче, чем ему думалось, но хорошо настолько, что уши закладывает. Олег подгребает его под себя, опускается полным весом, начинает трахать быстро и жестко. Сережа понимает: никакой это не Олег. Затем его окутывает знакомым запахом, смешанным с хмельной вонью. Он бездумно выкручивается из захвата, но хозяин держит крепко, строго рыкает на ухо и прикусывает за плечо. Сережа притихает. От противоречивых чувств рвет пополам: он под сильным, тяжелым альфой и не согласится уйти, даже если отпустят. С другой стороны, ему необъяснимо страшно — никак не удается совладать с порывом прижимать уши и жмуриться. Страх окончательно уходит только к моменту, когда его нутро заполняет семя. Узел надежно запирает жидкость внутри, и Сережа с облегчением теряет последние крупицы разума.

***

В следующий раз Олег видит Сережу через два дня. Глядит на распластавшееся по постели тело в одной рубахе и ругает себя за все мысли, которые успел передумать за период Сережиной течки. Им пропахла вся усадьба — нередкое явление для молодого омеги, но еще ни разу Олегу не было настолько сложно держать воображение под контролем. Воспоминания о прижавшемся теле и о тихом, совсем запретном «с тобой хочу» чуть не свели его с ума. — Ты как? — спрашивает, когда находит в себе силы перестать мяться у порога. Не дожидаясь просьбы, распахивает окна настежь и только после этого присаживается на матрас. Сережа наблюдает за ним безразлично: все равно что муха в помещение залетела. — Помоги подняться, — произносит надломленно, будто за два дня говорить разучился. Олег подает руку и осторожно помогает принять сидячее положение. Делает вид, что не видит, как тот, устраиваясь поудобнее, едва заметно сводит ноги. — Набрать ванну? — спрашивает, желая сказать хоть что-то. Он сделал все правильно, как должен был. Почему же теперь при взгляде на сгорбленную Сережину спину хочется побиться лбом о стену? — Не хочу, — шепчет тот. — Ничего не хочу. — Как...— выдавливает Олег и запинается. Ему не хочется знать ответ, но он обязан. — Как все прошло? Веснушчатое лицо будто рябью идет: столько неконтролируемых, сырых эмоций прорывается вмиг сквозь пелену усталости. Сережа сжимает кулаки. Олег думает: будет кричать. Может, попытается поколотить его. Он даже рад увидеть злость в этом свежем надломе, но пламя чужого взгляда гаснет так же быстро, как разгорелось. — Я хотел... Я так хотел, чтобы он... Я просил его, — обреченно выдыхает Сережа, — сам просил. Столько раз. Мне хотелось снова и снова, я вообще ничего не соображал. Неужели это повторится? Олег? — Сережа смотрит на него с надеждой, но он лишь опускает глаза. — Или нет, я же точно теперь... Нет, — одними губами произносит тот и кладет ладонь на живот, будто что-то еще можно исправить. Эта сбивчатая речь даже хуже, чем если бы Сережа начал в подробностях описывать, как Альберт Адамыч трахал его на протяжении двух проклятых дней. Олег ловит себя на мысли: ему не нравится, что у Сережи будут щенки. Он впервые позволяет себе подумать: если барин не считает Сережу за равного, если раз за разом превращает своих омег в игрушки для утех, то и к детям относиться будет плохо. Былая идея о том, что все наладится, внезапно кажется глупой. Будто Олег даже не для Сережи — для самого себя ее придумал, чтобы меньше переживать. Он резко встряхивает головой в надежде прогнать крамольные мысли, но выражение неверящего ужаса на Сережином лице просто выводит из себя. Хочется что-то сделать, как-то помочь, но что он может? Разве что успокоить. — У тебя будут щенята, — тихо произносит Олег то, что так и не сказал Сережа. И добавляет, пытаясь обмануть то ли его, то ли себя самого: — Это же замечательно. Тот поднимает на него округлившиеся глаза. Смотрит так, будто Олег только сейчас внезапно возник перед глазами. — Если у меня появятся дети, — выдавливает в ужасе, — что тогда делать? Затем съеживается, хотя казалось, больше уже некуда. — А если не появятся? Олег, он убьет меня. Он все повторял и повторял, что я рожу ему щенят… А потом сказал, что после снова сделает меня беременным, и потом опять… Олег, что если он и правда убьет меня, если не выйдет? — Нет, — Олег подсаживается поближе и наконец позволяет себе осторожно сжать чужое плечо. — Тебе надо понять: альфа может много чего наговорить, когда… В страсти. Не бойся раньше времени. И… Щенята. Тебе понравится, вот увидишь. И я буду рядом, и все будет хорошо, веришь? Сережа прижимает уши. Взгляд из-под бровей — как удар кузнечного молота о раскаленное железо. Не верит. — Хорошо будет, только если обрюхатит, а потом надоем, — усмехается с внезапной злобой. — Посмотри, кем меня считают. Последнее, что у меня осталось — возможность хотя бы самому себе не врать, что хочу этих щенят. Помнить, кто он такой и что со мной сделал. А ты запер меня тут, когда я и этого не мог. И после этого смеешь обещать, что все будет хорошо? Отвечай! — Сережа срывается на крик. Олегу нечего ответить. Он сделал, что должен был. Его душа и тело принадлежат Альберту Адамычу, как и все вокруг. Как и Сережа, несмотря на статус барского супруга. К тому же, тот должен быть с хозяином во время течки, отдаваться своему альфе, как любой порядочный омега. Ничего не поделаешь: так устроен мир. И вообще, Сережа благодарен должен быть. Если бы Олег не увел его от Вада и сторожей — отымели бы все, кто не побрезговал и не побоялся бы. Ему приходится сделать глубокий вдох, чтобы совладать со злостью. — Не наскучишь, — отвечает он так мягко, как только может. — Не упрямься, и все будет в порядке. — Ты только одно и твердишь: «не упрямься», «слушайся», — с досадой бросает Сережа. — Не упрямиться? Это невыносимо, Олег. — Он вдруг тянет ворот рубахи в сторону, и Олег с замиранием сердца видит то, во что превратилась зарубцевавшаяся с месяц назад метка. Из-за корки запекшейся крови оценить ущерб весьма проблематично, но ясно одно: не время было ее обновлять. Она не должна была сойти еще несколько лет. Не было нужды превращать Сережину кожу в кровящее безобразие. — Сейчас обработаем, я принесу водки, — Олег подрывается с места, но Сережа ловит его за запястье и тянет назад. — Подождет. Послушай же, мне не с кем больше поговорить, — зло шипит он. Олег садится обратно на постель. — Конечно, прости. Что ты хотел сказать? —Он почти жалеет, что с Сережей связался. Было бы лучше без этого наизнанку выворачивающего нечта, состоящего из злости, боли и нежности. — Да просто, — тот стушевывается, — я этого так давно ждал. Ребята в деревне рассказывали столько хорошего, а оно оказалось кошмаром. То есть, хорошо было, но… От этого только хуже, понимаешь? Олег смущенно вздыхает. Таким следует делиться с родителями или другими омегами, никак не с ним. Но раз уж вышло, что у Сережи только он один и есть, подвести Олег не может. Только что говорить — не знает. Поэтому просто притягивает Сережу поближе и обнимает одной рукой, прижимает к себе. Так аккуратно, как только может — чтобы тот мог отстраниться, если пожелает. Сережа вздыхает ему в плечо и, кажется, расслабляется. — Мне так жаль, — шепчет Олег в рыжую макушку. В ответ доносится почти неслышное: — Спасибо.