Что посеешь

Сережа плюет на запрет и неистово трогает себя везде, где только вздумается, запихивает внутрь пальцы: кажется, что с ума сойдет, если не сделает этого. Едва ли это приносит облегчение, но так хотя бы есть чем занять себя вместо лихорадочного ожидания Олега. Сережа понимает: тот ушел и не вернется, но животная часть говорит, что нужно просто подождать, и кто-нибудь да явится. Время течет непонятно — то ли слишком быстро, то ли, наоборот, чересчур медленно. Сережа из последних сил уговаривает себя не выходить из комнаты, помнить, кто он такой и чем это может обернуться. Воет в подушку, когда жар, охвативший тело, становится едва выносимым. Образы путаются, его посещают люди из прошлого и люди, которых он никогда в жизни не видел. Он не может знать в точности, есть ли в комнате кто-то кроме него, слышит ли он чужие голоса в действительности или это игра воображения. Сережа не уверен в том, где находится. К рассвету становится лучше. Он забирается под одеяло с головой, вцепляется в колени — сжимает сильно, выпускает когти, наслаждается пронзившей тело реальной болью. Сережа заново осознает границы, форму собственного тела и старается справиться с дрожью, охватившей с макушки до хвоста. Дышать трудно. Как только способность мыслить возвращается, он в ужасе сжимается в еще более плотный комок. Воспоминания придавливают к матрасу. Как он мог позволить себе вешаться на Олега? Боже, он ведь готов был на все, лишь бы тот его взял. Сережа трогает губы кончиками пальцев, вспоминая, как поцеловал Олега, а тот ему ответил. И как Олег был нежен — никто и никогда не был настолько нежен с ним. Сережа плотнее прижимает пальцы к губам и глупо улыбается. Тут же одергивает себя: что за безобразие? Как он мог так подвести хозяина? Что будет, если об этом узнают? Сердце леденеет. «А где такое видано, чтобы альфа бросал омегу в течке? — думает он в противовес чувствам. — Альберт Адамыч сам виноват, что это случилось». Виноват-не виноват, а Сереже конец, если всё всплывет. Нужно поговорить с Олегом, и как можно быстрее. Только вот видеть того совсем не хочется — слишком уж душит стыд за вчерашнюю ночь. Он заставляет себя вылезти из-под одеяла и открыть окна. Морозный воздух отрезвляет, прогоняет последние крохи томительного возбуждения, засевшие в голове. Почувствовать себя лучше это не помогает: тело тяжелое, руки будто свинцом налитые, а хвост, весь перепачканный в засохшей смазке, бессильно свисает вниз. Надо бы помыться. Мысль пугает: придется выйти, смотреть людям в глаза, а главное — встретиться с лицом к лицу с Олегом. Через четверть часа Сережа узнает, что ни Олега, ни остальных в усадьбе нет. Конечно: небось, напились до отнявшихся хвостов в честь праздника и валяются в людской как ни в чем не бывало. Альберт Адамыч пропал в неизвестном направлении, а перед Сережей изображать суету никто не станет. Эта мысль помимо раздражения приносит успокоение: наверняка никто и не заметил, что Олег задержался у него дольше, чем требовалось. Сережа, недолго думая, решает взять Рыжулю и ускользнуть за ворота, к реке. Рискованно, но ему это действительно нужно. Побыть одному, постоять в проточной воде, смыть тяжесть и грязь прошедшей ночи. Тем более, когда еще представится такая возможность? В конюшне Вадиком даже не пахнет. Он тянет Рыжулю за поводья, решив не морочиться с седлом. Лошадь фыркает и тихонько, беспокойно ржет. Сережа обнимает ее за морду, угощает стянутым с кухни медом и шепотом уговаривает быть потише. На удивление срабатывает. От Рыжули пахнет навозом и гривой — запах успокаивает, возвращает воспоминаниями в родную деревню. Ворота без присмотра, сторожей и след простыл, так что им легко удается покинуть двор. В любой другой день Сережа с радостью решил бы заложить Игоря Альберту Адамычу, но не сегодня. Сегодня уйти из поместья, которым пропиталась уже каждая шерстинка на хвосте, просто необходимо. Без седла привычнее. По пути Сережа тормозит Рыжулю, собирает мерзлую рябину. Начинается снегопад. Ягоды кислее, чем те, что росли в деревне, но он в этом не уверен. Сережа с удовольствием съедает целую горсть. До реки добирается, не торопясь, и даже в теплом хозяйском тулупе умудряется окоченеть. Сережа привязывает Рыжулю, скидывает тулуп, рубаху и портки вместе с сапогами. Помешкав, накидывает тулуп на лошадиную спину: холодно все же. Лед сковал поверхность воды тонкой коркой, которая с легкостью трескается, когда он забегает в речку. Глубина почти по грудь, если встать посередке. Холодно до жути, но Сережа упорно не двигается с места до тех пор, пока не перестает чувствовать пальцы на ногах. Затем шевелит на пробу ногой, сгибает колено — еле удается. Как же легко остаться здесь. Постоять еще немного, до момента, когда он, как и всякое живое существо, не желая умирать, рванется к берегу, но не сможет дойти. Ледяная вода заполнит его до краев, и больше не будет холодной хозяйской нелюбви и горячих, разбивающих на части ночей. Чужих насмешек, ерничества, взглядов свысока. Не будет зудящего под кожей, невыносимого, сжигающего желания, оставленного без внимания. «И Олеговых прикосновений, — думает Сережа, — тоже не будет. И Калевы с Настой. И рябины в декабре». Рыжуля ржет. Сережа вздрагивает, сбрасывает оцепенение, быстро, насколько позволяют непослушные ноги, выходит на берег. Его трясет, зубы стучат, мокрый хвост поджимается сам собой, слушаться не желает. Сережа растирается рубахой, надевает кафтан прямо на голое тело, влезает в сапоги. Он прижимается к горячему лошадиному боку и вдыхает. Пахнет конюшней, спящим зимним лесом, его собственной промокшей шерстью. Сережа чувствует небывалое, восторженное желание жить и зажмуривается. Рыжуля изворачивается, обнюхивает его макушку, фыркает прямо в лицо. Сережа усмехается. Губы растягивает улыбка, никак не желающая уходить. Он звонко, заливисто смеется. Долго не может остановиться, аж слезы на глазах выступают. Где-то в чаще вспархивает напуганная птица. — Не дождется! — кричит ей вслед Сережа. Он хочет и будет жить, как бы ни издевался хозяин. Перенесет в одиночестве столько течек, сколько потребуется, не будет верить в то, что Авдотья с края деревни потому и сошла с ума, что запиралась в течку в избе. Он будет терпеть до последнего. И щенят он родит, и будет счастлив назло всем на свете. И Олега не оставит, потому что Сережа очевидно Олегу люб, а Олег — самое лучшее, что с ним случалось. В голову приходит сумасбродная мысль. Сережа даже оглядывается: ему на секундочку кажется, что если кто-нибудь прячется за деревьями, то этот человек догадается, о чем он подумал. Идея грешная и совсем глупая, вот только сердце бьется чаще вовсе не со страху. Сережа, окрыленный, широким жестом отвязывает поводья, вскакивает верхом и припускает к усадьбе что есть мочи. В лесу натыкается на перепуганного Пашука. — Вот он, негодник! — кричит тот и прижимает руку к сердцу. — Мужики, нашелся! Ты что учудил? Куда ходил, я спрашиваю?! Ох тебе попадет! Сережа тормозит Рыжулю близко к раскричавшемуся сторожу — ближе, чем следовало. Охота поднять лошадь на дыбы и опустить копыта прямо на тупую рожу Пашука. — Ты давай, расскажи об этом моему суженому, — улыбается он ядовито, склонившись к чужому лицу, — а я расскажу, как вышел за ворота. — Он прикладывает ладонь ко лбу, изображая себя самого. — Так напугался, что никого нет! Пашук отступает на шаг и явно не знает, куда глаза деть. — Вот и договорились, — усмехается Сережа, подмигивает подоспевшим Игорю с Митрием и направляет Рыжулю к воротам. Олег встречает во дворе. Таким бледным он Олегово лицо еще не видел. — Где ты был? — выдавливает тот севшим голосом. Видно: хочет звучать сердито, но радость из-за Сережиного возвращения и стыд, поселившийся меж ними со вчерашней ночи, не позволяют. — Надо поговорить, — легко улыбнувшись, бросает он и соскакивает с лошади. Поводья отдает подоспевшему в кои-то веки молчаливому Вадику, а рубаху всучает мнущемуся возле Олега Шуре. — Олег, да она мокрая! У него рубаха мокрая! Он что... Ты что, купался, что ли? Декабрь-месяц на дворе! Да с нас хозяин три шкуры спустит! — причитает вслед Шура. Сережа самодовольно ухмыляется. Он направляется в свои покои, чувствуя небывалую легкость. Олег приходит совсем скоро. Мечется на пороге, прикрывает за собой дверь. Сережа сидит на кровати, болтает ногами. Ждет, когда тот соберется с духом. Глаза в глаза — сердце замирает, пропускает удар. Как же он раньше не видел, как же не думал, как не замечал, что сердце рядом с Олегом трепещет? А ведь неправда: думал, но запрещал себе каждый чертов раз. Олег отводит глаза, смотрит вниз и вбок, краснеет щеками. Набирает воздуха в легкие, явно хочет что-то сказать, но Сережа опережает: — Я красивый? Олег вскидывается, моргает часто-часто, удивленно приподнимает брови. — Конечно, ты красивый, Сереж, очень красивый. Ты пойми, я вчера... — начинает неуверенно. — А тебе понравилось? — перебивает он. Незачем уточнять, что именно: Сережа уверен — думают они сейчас об одном и том же. — Сереж, прости меня, я не должен был. Не знаю, как вообще... — Понравилось или нет? — Понравилось, — произносит Олег так, будто приговор себе читает. После с грохотом падает на колени. — Прости! Я твоего доверия не заслужил, в-воспользовался. Правда не хотел, но не смог. Должен был, но ты ведь так... Не знаю, простишь ли. Я на шаг больше не подойду, клянусь тебе. С Шурой поговорю, скажу, чтоб вместо меня за тобой присматривал. Сережа подлетает вплотную, опускается, почти падает на четвереньки, хватает Олега за щеки и целует. Тот позволяет ему буквально мгновение, а затем отскакивает прочь, бьется спиной о закрытую дверь. Сережа глядит в расширившиеся, чумовые глаза, нервно дергает ушами. — И мне понравилось, — тихо говорит он, снова приближается. Не сможет же Олег оттолкнуть? Не станет ведь? И Олег не подводит: завороженно тянется навстречу, мягко целует в губы и обнимает, прижимает к себе. Сережа утыкается носом в шею. Кажется, проходит целая вечность, — чудесная, полная восторга и тепла вечность, — прежде чем Олег шепчет: — Мы не будем этого делать. Сердце ухает вниз. Сережа сильнее вцепляется в чужую спину. — Почему? — отчаянно выдыхает он, и без того зная ответ. — Я попрошу разрешения искать омегу в ближайшей деревне, — говорит Олег, не отпуская его. — А ты родишь Альберту Адамычу щенят, — голос у Олега срывается, а Сереже глаза красной пеленой застилает. Он отталкивает Олега прочь, но тот прислонился к двери, так что Сережа падает сам. — Лжец, — выплевывает он тому в лицо. — Все вы одно говорите. И ты вместе с ними! Олег, ежу понятно: не будет от него детей! Не будет! — Сережа срывается на крик. — Он двоих со свету сжил, и меня хочет, ты понимаешь?! — Тише, услышат, — Олег подскакивает и берет его лицо в ладони. — Я знаю, знаю. Я знаю. — Ну а чего тогда? — выдавливает он, стараясь не позволить покатиться из глаз злым слезам. — А что нам остается? — уголки губ Олега на мгновение дергаются вверх. — Только верить в чудо. — Что остается? — Сережа улыбается и сглатывает ком в горле. — Помоги мне, — он накрывает ладони Олега своими, — или не люб я тебе? Олег сжимает зубы, молчит долгих три вдоха и выдоха. — Что ты имеешь в виду? — шепотом спрашивает тот. Сережа нервно ухмыляется. Все Олег понял. — Ты сделаешь мне щенят, — озвучивает он мысль, пришедшую на реке. — Прямо сейчас. Вчера он повязал меня всего раз, прежде чем оставил тут корчиться. Но и этого хватит. Я скажу, что получилось. Чудо накануне Коляды, — Сережа ухмыляется тому, как складно выходит. — Да что ты такое говоришь? — шепчет Олег и слегка отстраняется. — Как я могу? Мы не... Сережа, меньше месяца после рождения пройдет, и все ясно станет. Волки же совсем не как псы. — Не станет, если родятся лисята, — возражает Сережа. Конечно, он подумал об этом. — Так у меня будет хотя бы шанс. А сколько я проживу, если не рожу ему детей? Через сколько придушит по-настоящему? Или того хуже: если будет оставлять меня вот так каждую течку, сколько раз потребуется, чтобы я себя не вспомнил? И так еле очухался после вчерашнего. Представь: однажды останусь животным, которого и прирезать не зазорно, — яростно заканчивает Сережа и старается отдышаться. Олег не отвечает, хмурится задумчиво. — А если они будут похожи на меня, когда вырастут? — говорит тот. — А если на меня? — парирует Сережа. В любом случае у него, возможно, будет от четырех месяцев до четырех лет спокойной жизни. А уж если совсем повезет... — Я не могу, — качает головой Олег. — Должен быть другой выход. И нам с тобой лучшее бы подальше друг от друга держаться. Представленное Сережей счастливое будущее — с лисятами, с Олегом рядом — разлетается, как фарфоровая ваза, брошенная в стену. Он сжимает зубы, делает глубокий вдох. — Не оставляй меня, — просит сдавленно. — Я же без тебя пропаду. Олег кивает дерганно, смотрит, как на самое дорогое сокровище. — Не оставлю, — обещает и обнимает снова. — Постараюсь быть тебе самым достойным другом. «Ну уж нет», — думает Сережа. Зря он решил, что Олег согласится сразу, зря про щенят заговорил. Надо было выждать, не рубить с плеча. Главное, теперь он понял, себе признался: Олеговой дружбы ему мало. А остальное — дело поправимое. Через два дня является Альберт Адамыч в своей бричке и с целой кучей праздных гостей. Сережа едва успевает переодеться и выбежать на крыльцо, когда шумная делегация въезжает в ворота. — А эт-то мой лисенок, — Альберт Адамыч, нетрезво пошатываясь, сгребает его рукой за плечи, притискивает к себе и демонстрирует гостям. Барские наряды на тех явно не первый день: гуляния не вчера начались. Может быть, с тех самых пор, как хозяин бросил его в течке. Сережа целует того в щеку, задержав дыхание. Альберт Адамыч наконец отпускает и, напоследок шлепнув по заднице, кричит Олегу готовить стол. Сережа старается отогнать подступивший ужас: снова хозяин явится к нему ночью, едва соображая, что творит, и возьмет жестоко, навалившись сверху и не давая дышать. Он делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Чему быть, того не миновать. Гости проходят мимо, Сережа почтительно склоняет голову перед каждым. Некоторых он помнит с осенних гуляний, некоторых видит впервые. Один из всех кажется ему необычным. Юноша изрядно пьян, судя по выражению лица и по тому, как повис на сопровождающей того альфе. Внимание привлекает прическа: черные, как смоль, волосы разделены на множество длинных кос, заплетенных от самого лица. На конце каждой косы по золотой подвеске. Ушей не наблюдается, но альфа обнимает того так, что сразу видно: черноволосый тут для чужого развлечения. Странно для омеги, которому позволено не показывать уши. Впрочем, ему совсем нет дела: просто привлекла внимание прическа, да и тулуп необычный. Он проскальзывает на кухню и напоминает Олегу разбавлять выпивку для хозяина. — Само собой, — кивает тот. Сережа идет к себе и готовится. Сегодня он должен быть самым ласковым и послушным супругом на свете, вне зависимости от того, насколько больно его будут драть и что за обидные вещи скажут. Он успокаивается, смиряется с неизбежным, повязывает на хвост ленточку, которую Альберт Адамыч однажды привез для него из столицы. Сережа ждет до полуночи. Внизу постепенно затихают музыка и разговоры, но хозяин так и не приходит. Он решает, что пронесло, — Альберт Адамыч наверняка уснул хмельным сном где-нибудь на софе, — и счастливо глядит в окно, на месяц. Впервые за долгие годы Сережа точно знает, что нужно делать. Осталось только дождаться, пока Олег поймет, что он прав.