Что посеешь

Сережа орудует веником — заметает следы, оставленные на снегу. Он отстраненно думает, как было бы здорово, если бы он мог делать это хвостом, подобно настоящей лисице. Как назло, ночь выдалась светлой. У западного забора, как и обещал Олег, никого. Сережа воровато оглядывается, прикапывает веник в сугробе и взбирается по растущему у забора дереву. Перелезает через ограду, спрыгивает. Через несколько десятков шагов его окружает чаща. Сердце заходится так, что мешает слышать звуки окружающего леса. Охота развернуться и пойти обратно, или вовсе уйти, куда глаза глядят. Сережа упрямо дергает ушами: раз согласился, поздно трусить. Олег ждет в условленном месте. Летом тут был большой муравейник, и Сережа порой сбегал из усадьбы, чтобы последить за тем, как муравьишки беспорядочно тащат на себе всякое-разное. Ему нравится думать, что даже под снегом внутри муравейника продолжает кипеть жизнь. Олег выглядит встревоженным, почти испуганным. — Начал думать, что не придешь, — усмехается тихо, будто через силу. Сережа натягивает улыбку, но она сползает с лица уже через мгновение. — Ничего, ничего, — вздыхает Олег и кладет ладони на его плечи. — Все нормально будет. Сережа думает, тот скорее себя успокаивает, чем его. — Он пришел? — спрашивает несмело и понимает, что надеется на отрицательный ответ. — Да, он ждет. Пошли. Олег берет его за руку и ведет сквозь чащу, вглубь. Становится немного спокойнее. Пусть по Олегу и видно, что боится тот до поджатых хвостов, Сереже легче, когда они вместе, когда рука в руке. На небольшой полянке стоит человек, но Сережа отмечает это будто между прочим. Его внимание привлекает расчищенное от снега место, плотно устланное еловыми лапами. Сережа будто заново осознает, зачем он здесь, почему Олег отвел его в лес посреди ночи. Притворяться, что все нормально, больше нет смысла: их на поляне всего трое, и каждый знает, для чего они собрались. — Агафон. Старый друг моего отца, — тихо говорит Олег, и Сережа наконец заставляет себя оторваться от еловых лап, поглядеть на незнакомца. Тот прислонился к дереву, но не выглядит расслабленным. Агафон на него не смотрит, лишь кивает Олегу и приподнимает уголок губ. Все в этом человеке выдает лису: рыжина, тонкие черты лица, не ушедшая с возрастом изящность, заметная даже под несколькими слоями одежды. — Я Сережа, — говорит он и остается доволен твердостью собственного голоса. Агафон наконец переводит на него взгляд. Сережа читает на чужом лице некое презрение, но не уверен: быть может, это игры лунного света. — Агафон нем, — тихо поясняет Олег, — но это не помешает… Не помешает. — Да, — глухо отзывается он. — Не отходи далеко, — просит достаточно громко, чтобы слышал Агафон. По спине бегут мурашки, под кафтаном распушается хвост. — Я буду здесь. — Олег кладет руку ему на плечо и легонько сжимает. Сереже охота закричать, чтобы не отпускал, чтобы и на шаг не отходил, но он прикусывает язык и проглатывает вертящиеся на нем слова. Олег отходит на пару шагов, всего лишь за деревья, и, ободряюще улыбнувшись, отворачивается. Сереже вдруг кажется, что тот бросил его насовсем. «Что за глупости?», — одергивает себя он и снова смотрит на Агафона. Тот приглашающим жестом указывает на ложе. Сережа сглатывает и думает, дал ли Олег тому что-нибудь взамен. Он не может решить, что лучше: если дал или если нет. В любом случае Сережа чувствует себя отвратительно грязным из-за того, что собирается сделать. «Было бы лучше, если бы он меня так просто, в снегу», — думает Сережа. Чертовы еловые лапы слишком громко говорят о том, что все спланировано, что он сам этого хотел. Каким человеком надо быть, чтобы захотеть такого? Что сказали бы Калева с Настой? Замертво бы свалились! «Нужно лечь, просто лечь. Ничего сложного», — говорит себе Сережа, прогоняя непрошенные мысли. Он отвернется носом в елку, приспустит портки и зажмурится покрепче — все очень просто. Агафон даже не сделает ему больно, ведь Олег рядом, Олег не позволит. Сережу начинает мутить. Выходит, прав был Альберт Адамыч, когда привел к нему своих друзей. Он с таким же успехом мог бы лечь под усатого хозяина Алтана, покоящегося теперь на кладбище у придворной часовни. Агафон вздыхает и делает несколько шагов в его направлении. Скрипит снег под валенками, и Сережа замирает, испуганно уставившись тому под ноги. «Нет, нет, нет!» — вопит в голове. Агафон дотрагивается до его лица и приподнимает голову за подбородок. Приходится посмотреть тому в глаза. С такого близкого расстояния становится еще более заметным, какой это старый лис. Морщинки залегли в уголках глаз, а у губ образовалась складка, кою уже, верно, ничто не разгладит. Наверное, тот часто улыбается. Будут ли их дети такими же улыбчивыми? Будут ли похожи на Агафона? Сереже кажется, что он этого не переживет. У него забрали жизнь, родных, его сомнительную свободу, а теперь хотят забрать крошечную возможность выбрать отца своим детям. — Нет, — тихо говорит он. — Убери руки, — говорит громче и твердо отводит чужое предплечье в сторону. — Я передумал. Агафон растерянно моргает, но не настаивает. Даже отходит на шаг. — Олег! — зовет Сережа, и голос наконец срывается. К горлу подступают слезы. — Пошли отсюда, прошу тебя, — говорит он подоспевшему Олегу, глядя в расширенные, беспокойные глаза. — Н-но, — заикается было Олег, но Сережа прерывает его, оскалившись. — Я сказал, пошли, — рычит он и срывается с места. Больше всего хочется вернуться в усадьбу, забраться под одеяло и дать волю слезам. А там уж будь что будет. Сапоги вязнут в глубоком снегу, идти быстро не получается, и Сережа срывается на бег. — Стой! — зовет Олег, но ему все равно. Ярость застилает глаза: да как Олег мог? Он резко разворачивается. — Думаешь, мне все равно, кто меня трахает? Трусливая псина! — кричит, срывая голос. В глазах подоспевшего Олега недоумение. — Может и так, — вздыхает тот. — Но я не за себя боюсь. Тише, тебя услышат. — Тише? — в ярости повторяет Сережа. — Вы все хотите, чтобы я вел себя тише! Знаешь что? Сам тише, Олег. Замолчи! Я не стану больше тебя слушать. — Сереж, ты… — начинает Олег, но Сережа перебивает. — Не стану слушать, — рычит он. — А вот ты меня послушай и, будь добр, запомни. Я лучше сдохну, чем выношу щенят от какого-то проходимца. Так что либо произойдет чудо, и я смогу понести от моего ненаглядного суженого, либо ты наконец прекратишь поджимать хвост и воспользуешься своим членом, если он вообще у тебя есть! Было бы лучше, если бы Олег разозлился, но тот лишь виновато заглядывает в глаза. Сереже становится стыдно за то, что наговорил. Он прикрывает рот ладонью и отворачивается. На плечи ложатся ладони, но Сережа резко их стряхивает. Нечего его жалеть. — Не серчай, — тихо просит Олег. — Я правда как лучше хотел. Сережа вздыхает. На Олега злиться не за что: тот здорово рискнул, чтобы ему помочь. Если вскроется, что Олег написал Агафону и помог Сереже сбежать в лес посреди ночи, тот и вовсе не жилец. Он разворачивается и замечает, что Олег быстро утирает щеки. Становится совсем погано. Сережа быстро преодолевает расстояние между ними. Прежде, чем упасть Олегу в объятия, он замечает несколько снежинок на черных бровях. От этого зрелища будто становится теплее. Сережа прижимается к Олегу всем телом и зарывается носом в шарф, выдыхает в шею: — Ну что ты. Вот дурак. Не нужны мне ни от кого другого дети, Олег, я твоих хочу. Олег горько усмехается ему в волосы и прижимает крепче. Так хорошо стоять, уткнувшись холодным носом в теплую шею, вдыхать Олегов запах и не думать о том, о чем знают они оба: не хочет Сережа никаких детей. Хозяин возвращается на следующую ночь. Сережа с тяжелым сердцем спускается встречать. От мыслей о том, что снова придется терпеть хозяйское присутствие рядом становится тошно, но делать нечего. Сереже кажется, что от него за версту несет плохим враньем, и Альберт Адамыч сразу же, как увидит его, поймет, что он солгал. Но внизу никого не оказывается. Сережа невольно чувствует облегчение, надолго оно не задерживается. — К часовенке пошел, — машет рукой Митрий, заводящий бричку во двор. Сережа слегка мешкает, спускается с крыльца и проходит мимо запряженной в бричку пары. Закрывающий ворота Илья неслышно, едва заметно рычит, когда он подходит вплотную. — Открой ворота, — отчасти просит, отчасти требует Сережа. В конце-концов, кто Илья такой, чтобы отказывать ему во встрече с суженым? — Да пожалуйста, — пожимает плечами тот. — Только до часовни! — кричит вслед, когда Сережа просачивается в приотворенную щель и устремляется по знакомой тропке вдоль забора. — Куда хочу, туда и пойду, — огрызается себе под нос Сережа, но все же шагает к часовне. Луна почти полная, в лесу светло. Снег скрипит под ногами и валит на голову. Сережа поплотнее закутывается в кафтан и прижимает уши, чтобы снежинки не попадали внутрь. Альберта Адамыча он видит сразу: тот застыл на кладбище, у свежей, но уже укрытой снегом могилы. Подле стоит Игорь. Сережа ненадолго останавливается и смотрит на них: вот чудеса. Никогда раньше он не видел, чтобы Альберт Адамыч говорил со сторожами. Ближе подходить совсем неохота, но лучше уж он проявит инициативу, застанет хозяина врасплох прежде, чем тот успеет надумать, что Сережа про него забыл. Окликивать Альберта Адамыча посреди кладбища он не решается, но идти меж заснеженных оградок старается, производя как можно больше шума. Игорь оборачивается, встречается с ним глазами и, что-то сказав, откланивается. Хозяин не поворачивает головы. Разминувшись с Игорем, Сережа подходит ближе и останавливается чуть позади Альберта Адамыча. — Его нашли неделю назад, — тихо сообщает он, чтобы как-то обозначить свое присутствие. Альберт Адамыч долго не отвечает, глядит то на могилу, то на укрытую снежной шапкой треугольную крышу часовенки. — Хороший Пеша был парень, — вздыхает тот, и Сережа мелко вздрагивает от неожиданности. — Надежный друг. Сейчас он может припомнить, что в ту ночь, когда его до полусмерти напугали расправой над Алтаном, хозяин уже произносил имя покойника. Но Сережа не запомнил ничего, помимо кустистых усов этого несчастного Пеши, которого ему ничуть не жаль. Хозяин шмыгает носом и утирает уголки глаз. Сережа обмирает: ему становится страшно от того, что он стал свидетелем слабости, и после такого Альберт Адамыч может разозлиться. — По весне можно отправить его домой, — говорит он, чтобы хоть как-то перебить молчание и показать, что вовсе не заметил хозяйских слез. — Наверное, он хотел быть похороненным дома. — Дак, — Альберт Адамыч досадливо машет рукой, — незачем стараться. Ему все равно, а вдова у него… Взял себе бурятскую девчонку, так она его до того довела, что он сюда чаще езживал, чем домой. Еще и мальчишку этого раскосого за собой таскал… Эх, Пешка, какие наши годы. Альберт Адамыч снова замолкает и опускает голову. Сережа решает: вот он, его шанс сделать свою жизнь немного лучше. Он подходит поближе и берет хозяина за холодную руку. Тот слегка сжимает ладонь в ответ. Тут, у могилы ублюдка Пеши, у них с Альбертом Адамычем впервые происходит что-то, что походит на нормальную супружескую жизнь, какой Сережа ее представлял. — Хорошо, что ты у меня совсем не такой, — хозяин смотрит на него и улыбается. В горле встает ком. — Вот родятся детки — совсем по-другому заживем, Сереженька. Всю жизнь об этом мечтал. Рука ложится на плечо и прижимает Сережу к расшитому золотыми нитями хозяйскому тулупу. Неожиданно мягко, совсем не так, как он привык. От этого почему-то не радостно. Наоборот, еще более страшно и мерзко, чем обычно. — Пойдемте в дом, — выдавливает он, — простудитесь. Альберт Адамыч будто не слышит. — Отец вон там лежит, — указывает на несколько могил у часовни. — Строгий был человек Адам Николаевич. Мы с братьями больше всего боялись его разозлить. Отца моего, омегу, каждый день лупил. Так жаль было. А нас любил, баловал. Я ж, дурной щенок, омегу защитить пытался. Думал, у меня с моим-то суженым ни за что так не будет. А оно вон как вышло, Сереженька. Альберт Адамыч вздыхает и прижимает к себе теснее. Сережа кладет голову тому на плечо. Снег кружится в воздухе, оседает на ушах и воротнике. — Как-то в детстве я повис на яблоне и обломал ветку, — говорит Альберт Адамыч задумчиво. — Ох и влетело бы мне от отца. Пеша сказал всем, что это был он. Ему, чужому щенку, пусть и не так досталось, но все же. Так и не спросил его, зачем. Ну все, пойдем внутрь. Нечего тебе, брюхатому, мерзнуть. Хозяин так и не отпускает Сережиной руки. В поместье они возвращаются, провожаемые взглядами сторожей, плохо скрывающих удивление. Сережа не удерживается и исподтишка ухмыляется Илье. Тот глядит хмуро, но тут же отводит глаза. — Альберт Адамыч, — на пороге возникает Олег и, скользнув безразличным взглядом по их с хозяином сцепленным ладоням, придерживает дверь. — Как добрались? Внутри больно сжимается. Хочется выдернуть руку из чужой, но это было бы глупо. — Олег, — коротко приветствует Альберт Адамыч, едва удостоив того поворота головы. — К ужину не накрывай. — Велите приготовить ванну? — Оставь нас. Сережа сглатывает и усилием воли не прижимает уши. Он позволяет забрать верхнюю одежду, заставляет себя не оборачиваться и проходит вслед за хозяином мимо Олега. — Завтра поеду в столицу, а на будущей неделе пожалует Вениамин Самуилыч, — говорит хозяин, когда они в одиночестве поднимаются на второй этаж. С каждым шагом страх сжимает горло все туже. — Раньше никак, все кругом простужены. Он посмотрит тебя и скажет, что делать, чтобы щенята родились здоровыми. Чтобы слушался и все делал, что он скажет, понял? Сережа кивает. В голосе Альберта Адамыча столько тепла, сколько он не слышал за все время пребывания замужем. Пожалуй, если закрыть глаза, то можно решить, что с ним разговаривает совсем другой человек. «Может, все теперь будет по-другому», — невольно думает он, а затем вспоминает, что наврал о беременности. Следующая мысль повергает в ужас: Вениамин Самуилыч сразу же выведет его на чистую воду. Кто поймет этих врачей и их премудрости? Пока Сережа идет за хозяином в направлении спальни, он живо представляет, что произойдет. Рубинштейн напишет хозяину о том, что никакой беременности нет. Альберт Адамыч поймет, что Сережа соврал, и будет вариться в собственной злости до момента, когда вернется домой. А по возвращении даже страшно представить, что с ним сделает. — Раздевайся, — говорит Альберт Адамыч, прикрывая за ними дверь. Это мгновенно возвращает Сережу из жуткого будущего в не менее жуткое настоящее. Руки сами собой расстегивают верхнее платье, он боится и на секунду помедлить. Совсем непонятно, как еще в коридоре он мог допустить мысль о том, что отношение хозяина может измениться. Тот кидает шапку на сундук и тяжело садится в кресло, неотрывно наблюдая. Манит к себе рукой, когда Сережа остается нагим. «Сделай что-нибудь, ты же лис, а не кролик», — зло думает Сережа. Мысли о нападении на хозяина он почти успевает отсечь до того, как они возникают. Эта близость — единственный шанс на разговор до того, как хозяин уедет в столицу. Нельзя медлить, нельзя бояться. — Вы так редко бываете дома, я по вам так тоскую, — мурлычет Сережа и опускается на колени, пряча глаза. Запрещая себе думать о последней ночи, проведенной в компании Альберта Адамыча и его друзей, Сережа кладет руку на чужой пах, гладит. Плоть под ладонью отзывается, твердеет и увеличивается. «Надо было соглашаться на лиса, — обреченно думает Сережа, — какой же я дурак». Все не выходят из головы Олеговы губы, обхватывающие его собственный член. Почему эти воспоминания пришли к нему именно сейчас? Сережа не хочет пачкать их о действительность. Сережа твердо вознамеривается расстегнуть чужие портки, но Альберт Адамыч вдруг накрывает его ладонь, берет за руку и тянет к себе. Он старается выгнать из головы лишние мысли, от которых мурашки по спине и шерсть встает дыбом, и забирается на хозяйские колени. Тут происходит совсем уж странное: Альберт Адамыч обнимает его со спины. Не сжимает, не тискает, — просто кладет руки ему на грудь и живот, а носом утыкается в сгиб межу плечом и шеей. Сережа уговаривает себя расслабиться, но окаменевшее тело не поддается. Альберт Адамыч точно заметит, как заходится встревоженное сердце. Он укладывает на чужую руку сперва хвост, а на хвост свою ладонь, чтобы хозяин не почувствовал, как мелко дрожат ледяные пальцы. Приходится крепко зажмуриться и сжать зубы, чтобы не воскликнуть, когда хозяйская ладонь начинает поглаживать его по животу. Он ожидает чего угодно, но не этой незамысловатой ласки. В который раз окатывает холодом: а не поймет ли хозяин, что он соврал? Сережа знать не знает, как должен выглядеть непраздный омега на таком маленьком сроке. Он надеется, что Альберт Адамыч тоже этого не знает. — Скоро их можно будет почувствовать, — выдыхает тот на ухо, и Сережа давит в себе желание закричать, вывернуться. Если бы он мог выбирать, но предпочел бы привычную грубость этой жуткой, издевательской нежности. Невыносимо. Он готов на все, чтобы хозяин прекратил. — Я думал о вас день и ночь, — щебечет Сережа, не открывая глаз. Хорошо, что Альберт Адамыч не видит его лица. — О том, как возьмете меня по возвращении. — Это даже не ложь, а так, недоговорка. Он поворачивается, встречается с расширенными зрачками и частым дыханием. Тот целует его так, как не целовал прежде, но Сережа не чувствует ничего, помимо омерзения и капли сожаления. Если бы они с этого начали, если бы хозяин был чуть добрее к нему прежде… Довольно быстро тот сажает его на член. Сережа с облегчением падает в привычную очарованную дымку и двигается, направляемый чужими ладонями. — Быстрее, — рычит хозяин. Сережа цепляется за подлокотники, старается, но руки с ногами совершенно кисельные. Комната скачет перед глазами, и он не может сосредоточиться на чем-то одном, на предмете или мысли. Все внимание скатывается вниз, в место, где соединяются их тела. Терпение у Альберта Адамыча коротко: тот берет его сзади рукой за шею и заставляет подняться. В проблеске сознания Сережа даже удивляется тому, что хозяин не столкнул его на пол по обыкновению. Обычно он не приходил в себя: тот сразу наваливался сверху. Сейчас же Сережа успевает еще раз испугаться, прежде чем Альберт Адамыч бросает: — В постель, — и, не отпуская его шеи, ведет к кровати. Сережа соскальзывает на простыни и занимает привычное положение сразу же, как чувствует, что разжалась хватка. С облегчением он утыкается носом в подушку и задирает задницу. Хозяин негромко смеется, кладет руки ему на ягодицы, растягивает в стороны. Сережа закусывает щеку, подавляет желание прикрыться хвостом и лишь сильнее прогибается в спине. Он знает, что так больно, как в первый раз, уже не будет, и что хозяин вряд ли сейчас будет его бить, но не может прогнать страх. Мурашки бегут по спине, шерсть на хвосте дыбится. — Боишься меня, — усмехается хозяин. — Нет, что вы, я… — говорит Сережа прежде, чем успевает придумать, что хотел сказать. Альберт Адамыч перебивает: — Правильно, Сереженька. Молодец, — мурлычет и вдруг засовывает палец внутрь, подцепляет, оттягивает вниз плотно прижатую перегородку между отверстием, предназначенным для совокупления, и другим, спрятанным за ней. От неожиданности Сережа дергается. Не мог ведь Альберт Адамыч задумать вставить ему туда, откуда он испражняется? — Что вы делаете? Хозяин не отвечает и не отпускает. Он запихивает палец прямо туда, куда уж точно не следует, не давая стенке подняться на место. Ощущения странные, Сереже кажется, что ему надо в туалет. Альберт Адамыч вдруг растягивает отверстие больше, добавляет еще пальцы. Становится больно. — Не надо! — пищит он не своим голосом и выскальзывает, разворачивается лицом к хозяину. Тут же жалеет, что сделал это — еще до того, как Альберт Адамыч хватает его за горло и отвешивает пощечину. — Твоя неблагодарность ранит меня, — рычит хозяин, приблизив лицо. — Я купил тебя именно потому, что хотел благодарного омегу. Мог оставить тебя у твоих родителей, продававших щенят, чтобы не помереть с голоду. Продали бы кому-нибудь, кто не стал бы ждать, пока подрастешь. Я мог не брать тебя в мужья, а поселить в сарае и трахать, когда вздумается. Благодарные омеги так себя не ведут, Сережа. Ледяной ужас прочно обосновался в животе. Ведь хозяин прав: все могло бы быть куда хуже. Тот так много для него сделал, а он не хочет всего лишь потерпеть. — П-простите меня, — выдавливает он и разворачивается. Чуть не падает, потеряв равновесие, но все же возвращается в нужное положение. Он сам разводит ягодицы руками и крепко зажмуривается. — Для твоего же блага. Мы ведь не хотим навредить щенятам, да? — говорит хозяин и снова вставляет пальцы. — А будешь противиться, выдеру насухую. Несмотря на то, что Сережа не может взять в толк, что может значить это «насухую», ему страшно. Он честно терпит непривычные ощущения и постепенно уходящую боль. В какой-то момент ему даже кажется: он с перепугу выдумал, что больно. Альберт Адамыч наконец вынимает пальцы, но сразу приставляет ко входу член. Размашисто вставляет туда, куда должно, Сережа едва не заваливается вперед, и на мгновение выдыхает. Только ему начинает казаться, что унизительная пытка закончилась, как хозяин снова открывает потайное отверстие, и на этот раз толкается туда членом. Сереже кажется, что его рвут изнутри. Он сдавленно мычит, спрятав лицо в подушку. «Пройдет, пройдет, это пройдет. В другую дырку тоже было больно в первый раз», — уговаривает он себя. Хозяин тем временем наваливается сверху и берет свой обычный темп. Сережа даже не пытается удержаться на месте. Руки заняты растягиванием собственных ягодиц по сторонам, а его самого возит по простыням туда-сюда. Он почти не чувствует момент, когда Альберт Адамыч начинает наполнять его семенем, зато набухающий узел ощущает десятикратно. Хозяин заваливается на бок, утягивая Сережу за собой. Он старается предугадать движение, чтобы узел не дернул изнутри, и у него почти получается не сделать себе больнее, чем есть. Хозяин обнимает, подтягивает ближе, хотя ближе уж некуда. Дышать тяжело. — Понравилось? — усмехается хозяин, а затем накрывает ладонью его мягкую плоть. Сережа неосознанно подтягивает колени к груди, за что расплачивается вспышкой боли в растянутом отверстии. — Понятное дело, что нет. Тебе и не должно было. — Простите, — на всякий случай говорит Сережа. Пока хозяйская ладонь накрывает его член, он и вздохнуть лишний раз боится. — Ничего, Сереженька, ничего. В следующий раз подготовишься, и больно не будет. Хотя Захару нравилось, когда больно. Эх, хороший был омега. Знаешь, я еще надеялся, что Захар сможет выносить щенят, когда купил тебя. Думал, проживем с ним подольше, а когда он станет стар, ты подрастешь. Его отец был двоюродным братом жены царя, его растили, как капризный цветок. Он слишком легко заболевал, был бледен и слаб. Жаль, что он так и не смог подарить мне потомство. — Альберт Адамыч тяжело вздыхает. Чужое движение отзывается болью в заднице. — Тяжко вам пришлось, — говорит Сережа, изо всех сил сдерживая яд, готовый просочиться сквозь фразу. К счастью, хозяин принимает ответ за чистую монету. — Еще бы, — усмехается в макушку. — Мика был ошибкой. Столько крови моей выпил. Увидел его случайно в городе, очаровался. Его отец из разорившихся дворян, выдал сына с радостью. Мика гордый был, долго упирался. Совсем не хотел по-хорошему. — А я? Мои родители? — затаив дыхание, спрашивает Сережа. Он едва помнит расплывчатый образ отца, убаюкивавшего его еще лисенком. Быть может, этого вовсе не было, и он все придумал. — Твоя мать была преступно красивой для альфы. Даже не знаю, как твоему папаше удалось такую охомутать. Я, честно сказать, беспокоился, что ты пойдешь в отца. Сережа сохраняет эту информацию глубоко внутри. Ему будто становится теплее: у него были мать с отцом, наверняка любили друг друга, и его мать была красивой. И он похож на нее. Значит, он не просто безделушка, не зверушка, найденная в лесу и выращенная с одной только целью. Наверняка его родители оставили бы его, будь они хоть каплю побогаче. Кем он мог бы тогда стать? Плотником, кузнецом, или выступал бы на городских площадях, метая ножи. Может он даже смог бы стать главой деревни, как Калева, встретил бы Олега, и они жили бы в большой избе. Он кормил бы кур и пас коров. Эта мысль на мгновение кажется такой осязаемой, такой реальной, что сердце ухает вниз, когда он осознает себя лежащим в ненавистной кровати, плотно насаженным на узел жестокого суженого. — Ну, чего раскис? — негромко смеется Альберт Адамыч и наощупь стирает слезы с его лица. В голосе Сережа чувствует зарождающееся недовольство. — Думаю, как было бы плохо, не будь я похожим на мать, — ложь возникает легко и быстро. — Так рад, что нравлюсь вам. Вы так много для меня делаете. Альберт Адамыч вдруг обнимает его со спины, наконец убрав ладонь с члена. Сережа ликует: он явно нашел верную дорогу. — Никогда прежде не видел альфу, который так заботился бы о своем омеге, — вздыхает он. — Жаль, что Мика не ценил этого. То, что вы строги со мной — это ведь для моего же блага. Вы порой делаете больно, но не со зла. Я всего лишь омега, и нуждаюсь в воспитании. Альберт Адамыч притихает. Сережа сглатывает: неужели ошибся, сказал что-то не то? — Ты погляди, — задумчиво изрекает тот, — неграмотный, а какой смышленый. Мы с тобой, Сереженька, не с того начали. Признаю: напугал тебя в первую ночь на пьяную голову. Но теперь-то ты понял, теперь-то все хорошо будет. Ты, главное, слушайся. Хозяин замолкает, а затем кладет ладонь ему на живот. — Все оно к лучшему, — заключает тот. — Как бы то ни было, нечего щенкам видеть, что альфа омегу колотит. Сережа вдруг понимает: момента лучше уже не будет. Либо он признается сейчас, либо хозяин узнает все от врача. И тогда, он уверен, Альберт Адамыч не поскупится на воспитательные меры. — Милый мой, я должен сказать, — шепчет Сережа, — вы только не серчайте. — Альберт Адамыч сзади ощутимо напрягается. — В ночь, когда принесли тело вашего друга, я так перепугался… — Он притворно всхлипывает. — А на утро кровило. Побоялся сказать при встрече. Я потерял щенят. Он затаивает дыхание и надеется, что звучит правдоподобно. Наста много раз припоминала Калеве, что тот мог потерять их детей в десятках разных обстоятельств: и с перепугу, и в драке, и даже когда тащил в загон упирающегося быка. Калева всегда добродушно отмахивался. К стариковому ворчанию о молодых годах и ошибках прошлого Сережа настолько привык, что не обращал внимания. А вон оно как, пригодилось. — Потерял, значит, — говорит хозяин. Не меняется ни положение, ни даже дыхание. Только от голоса, пропитанного горечью, Сереже становится до невозможного жутко. Он думает: если Альберт Адамыч решит свернуть ему шею, то пусть будет быстро. — Кто принес? — Что? — Кто принес тело этого старого засранца, я спрашиваю?! — повышает голос хозяин. — Я не… Илья с Пашуком, — выдает Сережа первое, что пришло в голову. Он совершенно не помнит, кто занес тело. Его крупно трясет, и он боится шевельнуться. Слезы текут из глаз, и он никак не может прогнать одну единственную мысль: ему конец. Альберт Адамыч вскакивает стремительно, и Сережа вскрикивает. Тот слезает с кровати и протаскивает его до окна, переваливает через подоконник и прижимает сверху. «Он не может меня выкинуть, пока мы сцеплены», — мелькает спасительная мысль. Альберт Адамыч дергает створку. — Игоря ко мне, живо! — кричит он. На воротах Митрий, смотрит на них круглыми глазами, и, выкрикнув «Слушаюсь!», уносится прочь. Хозяин возвращается в кресло, усаживает скулящего на узле Сережу на себя и пихает ему одну из подушек. — На вот, прикройся, нечего срамом перед этими животными светить, — велит тот. Сережа прижимает подушку к паху прежде, чем осознает смысл сказанного. Наверное, реакция на хозяйский голос заложена в нем теперь на уровне инстинкта. Игорь появляется на пороге совсем скоро, мокрый и запыхавшийся. — Барин! — оповещает тот о прибытии. Смотрит в пол или вбок, старательно не замечая того, в каком они с хозяином положении. Сереже слишком страшно, чтобы стыдиться. Зачем тут Игорь? Неужели Альберт Адамыч хочет отдать его сторожам? — Милый мой, — едва слышно произносит он, но хозяин говорит одновременно: — Илье с Пашуком по тридцать розог. Во двор их, прямо сейчас, живо! Альберт Адамыч не просто кричит — орет с надрывом. Сережа удивленно хлопает глазами: неужели пронесло, и достанется не ему? — Слушаюсь! — Игорь кланяется и быстро уходит, тихо прикрыв дверь. Альберт Адамыч тяжело дышит некоторое время. — Пашуку надо было дать тридцать пять, уж больно рожа наглая, — рычит тот. — А ну слезай! Хозяин стаскивает его с узла, и Сережа зажимает себе рот, чтобы не закричать. Он не падает, по бедрам начинает течь. Не хочется проверять, только ли это семя, не примешалась ли к нему кровь. По ощущением нутро разворочено, вывернуто, но по опыту он знает, что это не так. Он поворачивается, рушится на колени, опускает взгляд в пол. — Прости меня, я буду осторожнее, буду лучше стараться, — тараторит, глотая слезы. — Это я уже слышал, — фыркает хозяин. — Посмотри на меня. Сережа сразу поднимает голову. На лице хозяина — презрение, печаль и даже жалость. Сережа цепляется за последнюю. — Я не специально, — тихо говорит он. — Молчать, — скалится хозяин. — Еще бы ты сделал это специально. Первый из моих омег, кто смог забеременеть. И как ты к себе относишься? Почему не бережешь себя в мое отсутствие? Отныне тебе запрещено покидать спальню. Понял? Сереже ничего не остается, кроме как опустить взгляд и ответить: — Слушаюсь. Альберт Адамыч поднимается с кресла, и Сережа съеживается в ожидании. Он прикрывает голову, но удара так и не следует. — Хорошо. Я не стану тебя бить, — вздыхает хозяин. — Неси розги. Розги стоят в его спальне, в углу. Несколько прутьев в ведре — чтобы он не забывал, как себя вести. Альберт Адамыч всегда обходился кулаками, а Калева только грозился, но никогда не бил. Сережа уговаривает себя: это наверняка не так уж и больно. Оказывается больно. Он получает первый удар, лежа грудью на столе, и сдавленно ойкает. Розги, вымоченные в соли, жгутся с каждым разом все больнее. На седьмом ударе Сережа не может сдержать рыданий. На пятнадцатом — сбивается со счета. Ему несколько раз достается по промежности, и это хуже всего. После очередного раза он инстинктивно прикрывается хвостом. — А ну задрал, — рычит хозяин. — Это я тебя еще жалею. — Умоляю, хватит, — срывающимся голосом просит Сережа. — Я все понял, правда понял! К его удивлению, Альберт Адамыч прекращает хлестать и, тяжело дыша, поднимает его со стола за волосы. — Увижу на улице, отхожу по животу, — рычит, приблизив свое лицо к Сережиному. — Я не выйду из спальни, — обещает он. Чужие черты перед глазами плывут от слез, и он практически любит хозяина за то, что это все прекратилось. — Сидеть у тебя нескоро получится, — усмехается хозяин. У того, по обыкновению, крепко стоит после расправы. Сережа не собирается ждать, пока его возьмут насильно. — Спасибо вам за урок, мой милый, — шепчет он и вытирает слезы. — Теперь-то я буду себя беречь. Прошу, сделайте меня снова беременным. Попадает в самую точку: хозяйский взгляд тут же смягчается. Тот укладывает его на спину и берет под коленями, заводя ноги Сереже за голову. Разглядывает следы от розог, чему-то отстраненно улыбается. Даже член внутри оказывается не способен отвлечь от горящей кожи. Альберт Адамыч дерет размашисто, не стесняясь въезжать пахом в набухшие рубцы. Кое-где кожа рассечена, он пачкает кровью простыни и хозяина. К счастью, заканчивается все довольно быстро. На узле неудобно, задница вжимается в жесткие волоски на хозяйском паху. Хочется отодвинуться, слезы все текут по щекам. Хозяин просовывает руку меж их телами и сминает ягодицу. Сережа неосознанно дергается, но пока не спадет узел, ему никуда не деться. — Сегодня останешься тут, — говорит хозяин, засыпая. — Слушаюсь, — отвечает Сережа. Его охватывает состояние пустого, чудесного безразличия ко всему на свете. За окном черным-черно, а со двора едва слышно доносятся чья-то злая ругань.