Что посеешь

Олег наносит лечебную мазь под недовольное сопение. Вид рыжего затылка и белых, пересеченных горизонтальными рубцами ягодиц отзывается трепещущей жалостью в сердце. Сережа лежит с задранной рубахой, но Олегу не до любования ладным омежьим телом. — Ничего, ничего, скоро заживет, — приговаривает он. Сережа тяжело вздыхает, пушистый хвост поднимается и опадает в такт дыханию. — Ну что же ты, — спрашивает-тянет Олег, подмечает плаксивые нотки в собственном голосе и морщится. — На улицу охота, — глухо отзывается Сережа, — и от мази твоей проветриться. — По-моему, нормально пахнет. Календула как календула, — пожимает плечами Олег. — Сам сидел бы тут и нюхал свою календулу. У меня уже кишки ею пропахли, — огрызается Сережа, но как-то вяло и беззлобно. Да что с тем творится? Олег быстро заканчивает наносить мазь, а затем распахивает окно настежь. Снаружи на него мрачно зыркает стоящий на воротах Илья. Вчерашним вечером Славка рассказал ему о том, что Юля слышала от сторожей. Мол, Илья с Пашуком чуть не оприходовали Сережу за баней, и потому барин велел тех высечь, а Сережу запер. Морозный воздух наполняет комнату, Олег возвращается к кровати. — Не расскажешь, что натворил? Дворовые такого навыдумали... Лучше сейчас правду скажи, а то по деревням разойдется. Сережа лежит на животе, скользит по Олегу взглядом и отворачивается к противоположной стене. — И пускай, — вздыхает едва слышно и на некоторое время затихает. Затем поворачивается обратно, приподнимается на локтях, спрашивает с прищуром: — А чего говорят? Олег сконфуженно отводит глаза. Не рассказывать же, в самом деле. — Нехорошее, — отвечает он. Сережа фыркает. — Знаешь, а мне плевать. Вот возьму и велю всех их выпороть, раз болтают, — зло цедит тот. Олег вздыхает. Ему становится как никогда раньше понятно, что Сережа ершится со страху. Он присаживается на край кровати, тянет руку и легонько гладит того по макушке. — Не надо, поболтают да забудут. У Шуры не сегодня завтра течка начнется, что-нибудь новое выдумают, знаем этих краснобаев, — Олег слегка улыбается и с удовольствием смотрит на ответную тусклую улыбку, все же расцветающую на Сережином лице. — Ты ведь к нему не пойдешь? — спрашивает Сережа и дергает хвостом. За деланным безразличием Олег замечает, как тот напрягся. — Нет, нет, что ты. Я ж никогда… Я никогда еще. Ты понимаешь, — тихо говорит Олег и чувствует, как горят щеки. Странная робость, которой нет места в общении с дворовыми, окутывает его всякий раз, когда у кого-то из тех начинается течка. Он всегда гнал прочь мысли об округлых ягодицах и пушистых хвостах, о сладком запахе, творящим с окружающими альфами невесть что. — А со мной бы хотел? Ну, — Сережа смущается, — если бы можно было? У Олега дыхание перехватывает. Во время Сережиных течек он места себе не находит. Конечно, он хотел бы, очень хотел бы, и с каждым днем желает все больше. Сережу и без того охота прижать, обнять крепко и никуда не отпускать. — Ты ведь знаешь, — вздыхает Олег. — А ты скажи, — дергает ушами Сережа. Бесноватый огонек загорается в его синих глазах. — Хотел бы, конечно. Да кто бы тебя не хотел, — примирительно фыркает Олег. Сережа улыбается, показывая зубы, закусывает нижнюю губу и плавно переворачивается на спину, но тут же сдавленно ойкает и неловко возвращается обратно. — Всю мазь обтер, — ворчит Олег. — Да впиталось уже давно, — отмахивается тот. Замолкает, но по тому, как нервно жует губы, Олег видит: что-то осталось невысказанным. — Да спрашивай уже, что нам друг от друга таить? — усмехается он. — Да я просто… — Сережа замолкает и хмурится, затем смотрит в глаза очень серьезно. — А если я не разрешу тебе себя трогать, если полюблю нашего барина? Олег переваривает вопрос и думает, как Сереже могло прийти в голову о таком спросить. Что он, Олег, в этом ужасном, рвущем душу исходе событий стал бы делать? Старался бы помочь изо всех своих небольших сил. Разве Сережа не понимает? Сердце болезненно екает. С первого взгляда на сердитого, напуганного лиса, выронившего нож в углу хозяйской спальни, Олег решил, что будет заботиться о том, чего бы это ему ни стоило. Была в этом желании и тень вины за погибшего Мику, и что-то совсем иное, заставляющее Олега днями напролет гнать от себя мысли о Сереже. — Я буду рядом. Всегда, — тихо обещает Олег. — А если он не позволит? — тут же вскидывается Сережа. Он смотрит в расширенные глаза, — возбужденные, напуганные, — и прикусывает губу так сильно, что чувствует вкус крови. — Не знаю, — честно говорит он и вдруг понимает так же ясно, как видит камни на дне прозрачного весеннего ручья: — Тогда мне лучше и не жить вовсе. Сережа смотрит с таким странным выражением лица: и не поймешь, чего надумал. Вся Олегова маленькая жизнь: заботы о поместье и дворовых, склоки со сторожами, страх и благоговение перед Альбертом Адамычем и сотни маленьких радостей — все это не имеет никакого смысла по сравнению с Сережей. С хитрыми полуулыбками, колючим нравом, извечными синяками и безбожной откровенностью. — Такого не будет, — улыбается тот уголком губ, — я его никогда не полюблю и слушать не буду. А ты, — Сережа картинно потягивается и собирает повыше рубаху, и без того ничего не прикрывающую, — подопри дверь и иди сюда. Олега бросает в жар. Во рту пересыхает, член наливается и начинает болезненно тереться о портки. Олег послушно подпирает дверь стулом: а что ему остается? Битву с собственной совестью он проиграл давно и заведомо. Сережа подставляет ему исполосованную задницу так доверчиво, что жалость почти пересиливает желание, но быстрая вспышка хитрой синевы глаз из-за плеча — и Олег опускается на постель. Повинуясь горению, которое куда старше и сильнее его самого, он осторожно раздвигает руками Сережины ягодицы и утыкается между ними, глубоко вдыхая слабый омежий запах. В период течки этот самый запах, разносящийся по всей усадьбе, не дает ему покоя. Желая почувствовать его так же отчетливо, как тогда, Олег лижет отверстие. Он повторяет это снова и снова, кружит языком, погружает внутрь. Олег не помнит себя от наслаждения, которое приносит ему Сережин вкус и тихие стоны. — Нет же, нет, не языком, — хнычет тот, — повяжи меня, Олег, ну Олег! Но слова имеют так мало смысла в этот миг для Олега, особенно когда Сережа здесь, прямо в руках, мягкий, как кисель... Олег терпеливо дожидается момента, когда Сережу выламывает наслаждением, едва не прикусывает того за задницу, но в последний момент запрещает себе. Член стоит крепко и надолго, и забраться на разомлевшего Сережу хочется неимоверно. — Мне надо идти, — умоляюще говорит он: Олег просто не в состоянии и дальше находиться рядом с Сережей. — Я твои простыни потом… Потом постираю. — Подожди, — говорит тот, неуклюже поднимаясь на четвереньки. — Я не заставляю тебя. Не нужно, если не желаешь, но позволь хотя бы отплатить. Сережа изящно стекает на пол, мигом сбросивши всю негу. Глядит из-под ресниц, приглашающе опускает глаза. Олег сползает к краю и просто ждет, отдает себя на волю чужой прихоти. Сережа тянет с него портки, а затем умело, будто никогда не знал стеснения, облизывает головку его члена, ловко перехватив рукой у основания. Олег чуть не стонет в голос, когда его член оказывается в горячем плену чужого рта. В самых жарких фантазиях он не мог помыслить, что это будет так хорошо. Сережа сосет уверенно, сглатывает, насаживаясь на член целиком. Олега не хватает надолго: едва успев отстранить Сережино лицо, он изливается в свой кулак, пачкает собственные портки, пол и простынь. Сережа сидит перед ним раскрасневшийся, осоловелый и такой, такой... — Все в порядке? — спрашивает Олег, испытывая странную неловкость от того, что он не может поправить чужие волосы испачканными руками. — Да, да, — поспешно заверяет тот и отводит глаза. — Просто не думал, что это может быть так… Так приятно. Знаешь, — хитрая синева в который раз обжигает, приковывает к себе, — в следующий раз не мешай мне, я проглочу. Иди сюда, давай. Сережа обхватывает ладонями болезненно набухающий в пустоте узел и устало утыкается лбом в его колено. Олег думает, что совсем пропал, но ни капли не жалеет. Стуженьские, как часто говаривала бабушка, метели сменяются февральским холодным солнцем. Альберт Адамыч ходит по поместью непривычно тихий, задумчивый, и все пишет кому-то письма. Вад отвозит их куда-то, но от расспросов Олега хитро увиливает. Сережа мается в четырех стенах, покорный, с потухшим взглядом, и все реже хозяин требует того к себе по ночам. Олег все понимает — чай, не первый день на свете живет. Кого-то Альберт Адамыч присмотрел, и Олег очень надеется, что забавы ради, а не взамен Сережи. Замечает это не он один. — Скоро будет новый барин, — озвучивает витающую в воздухе мысль Шура как-то поздним вечером, за ужином. Славка пожимает плечами, Вета сердито хмыкает. — Ясное дело, — усмехается Иска и как ни в чем ни бывало продолжает жевать краюшку. По утрам, когда Олег приходит, чтобы помочь Сереже одеться, тот глядит затравленно и будто виновато. Оживает лишь ненадолго, когда Олег украдкой целует в губы или будто не специально кладет руки то на омежьи бедра, то на бока. В эти редкие моменты ресницы у того трепещут, заставляя Олега думать о том, что он ни за что не позволит сгубить Сережу. Ежели надо будет, сбежит с тем на край света, подальше от гнева Альберта Адамыча. Такие мысли новы и пугающи, и Олег малодушно надеется, что до этого не дойдет. Ему охота сделать для Сережи что-нибудь. Подойти к барину, выпросить тому если не прощения за неведомые грехи, то хоть одну прогулочку. — Он тебя поколотит, — сердито говорит Вета, когда он озвучивает идею. — Сначала тебя, потом его. Не лезь. Олегу приходится согласиться, в этот момент он чувствует себя нашкодившим щенком. Вета растет не по дням, а по часам. Еще несколько лет, и придется учить ее управляться с весенним гоном. Ох и намучается он с ней: девчонка чем взрослее, тем своенравней. Старый Павел всю дурь из Олега в свое время выбил, и теперь каждый раз при приближении волчьих свадеб Олег невольно замыкается в себе, не смея поднять глаз на своих же дворовых. Все лучше, чем навлечь позор на обесчещенного омегу и вдобавок обзавестись нежеланным суженым. Сторожа грызутся все чаще. У Ильи, попытавшегося было зажать Славку, появляется фингал. На следующий день Игорь добавляет тому на пряники, а Олег просто закрывает на это глаза. Пятого дня месяца исчезает Вад. — Знаю я его. Вернется, куда денется, — отмахивается Альберт Адамыч, когда Олег наутро сообщает об этом. Хозяин, весь притихший, за последнее время погрузневший, вдруг отрывается от книги и смотрит на Олега прямо и ясно. — Уж февраль, надо же. — Февраль, барин, — Олег слегка кланяется. — Пашука с Митрием отпусти по домам на два дня. И Илью женить пора, чтоб не бурогозил. Пускай съездит в деревню в марте, — распоряжается Альберт Адамыч. — Слушаюсь, барин! — с готовностью отвечает Олег. — Ну все, теперь пшел прочь, чего встал? — машет на него Альберт Адамыч. Олег не уходит. Смотрит себе под ноги и собирается с мыслями. Не убьет же его хозяин, в конце концов. — Альберт Адамыч, отправьте барина домой погостить. В четырех стенах чахнет, как бы не занемог, — быстро просит Олег. Альберт Адамыч долго молчит. Олег воровато поднимает глаза, чтобы убедиться, что его услышали. В это же самое время тот говорит: — Подойди-ка. Ничего хорошего не обещает вкрадчивый хозяйский голос, но делать нечего. Альберт Адамыч откладывает книгу и тяжело поднимается с софы, нависает над Олегом во весь свой немалый рост. Сгребает Олегову рубаху за ворот и встряхивает. Мир перед глазами пляшет. — Подослал, а? — рычит Альберт Адамыч. — Паразит бессовестный! — Что вы, я сам! — поспешно заверяет Олег, жалея о том, что вообще открыл рот. Права была Вета, ох права. Олег получает тяжелую оплеуху, и рука, держащая за ворот, отпускает. Он тут же вытягивается в струнку, не смея поднести ладонь к горящей половине лица. — Вадима к Игорю отправь, как вернется. Мать родная чтоб не узнала! — кричит заведенный Альберт Адамыч и срывается прочь, грубо отталкивая Олега в сторону. Он бросается следом. Альберт Адамыч распахивает дверь в Сережину спальню, та грохает о стену так, что пол трясется. — Сюда иди, тварь неблагодарная! — кричит хозяин, пока Олег забегает следом. — Дворовых мне науськиваешь? Гулять ему охота! Вот я тебе...! Сережа с круглыми испуганными глазами забился в самый дальний угол комнаты и мечется то в одну, то в другую сторону по мере приближения разъяренного хозяина. Олег делает быстрее, чем думает: бросается наперерез, преграждает путь, когда меж Альбертом Адамычем и Сережей остается не больше пары шагов. — Барин, послушайте! — в отчаянии срывается на крик. Барин не слушает: замахивается и бьет его кулаком в живот, отчего Олег складывается пополам. Это не просто обидная оплеуха — вскипает кровь, охота кинуться в ответ, болят невыпущенные когти. Барин хватает его за плечо и за рубаху, бросает в сторону. Олег валится на пол. — Щенок, — выплевывает Альберт Адамыч, — как смеешь мешаться? На корм свиньям пущу! — Это не он, я сам, сам, — упрямо продолжает твердить Олег. Хозяин глядит налитыми бешенством глазами, и он не смеет встать. Смотрит на забившегося в угол Сережу. Тот, полоснув его сердитым взглядом, делает несколько коротких, стремительных шагов и обнимает опешившего хозяина. — Милый мой, — говорит тихо и вкрадчиво, — простите меня, дурака. Альберт Адамыч словно сдувается. Опадают плечи, руки будто сами собой ложатся на Сережины бока. — Будешь наружу проситься — в одной рубахе выкину, — грозно заявляет тот, но в голосе уже нет необузданного бешенства. — Не буду, свет мой. Я лишь хотел, чтобы вы зашли. Нечасто навещаете меня в последнее время. Али больше не люб я вам? — мурлычет Сережа, приблизив лицо к хозяйскому. — Не мели чепухи, — хмурится Альберт Адамыч, будто стушевавшись. Не показалось ли? Затем прикрикивает: — Вон! Олег, словно очнувшись от жуткого сна, неловко поднимается на ноги, срывается с места и уносится прочь. Тем днем Сережу он видит только под вечер. — Ты мне должен, — заявляет тот, нахально улыбаясь. Олег замечает, как трескается у того прокушенная губа. — Прости, — Олег вздыхает и, повинуясь порыву, стекает на пол. Укладывает голову на простыни и глядит снизу вверх, ощущая себя таким виноватым дураком, что выть охота. — Я как лучше хотел. — Не проси его больше ни о чем, — вздыхает Сережа и кладет ладонь на Олегову голову. Пальцы мягко зарываются в волосы, охота прикрыть глаза и позволить ласковой руке гладить себя вечно. — Прости, — повторяет Олег. — Он меня со свету сживет, — вздыхает Сережа и сердито добавляет: — Ну помоги же. Всего раз, что тебе стоит? Руки на себя наложу, если не поможешь. — Сереж, — Олег поднимает голову и глядит в чужие глаза. — Не могу, миленький, не могу… Сережа ухмыляется. В улыбке Олег не видит и толики нежности, с помощью которой тот совладал с хозяйским гневом. — Ты мне должен, — говорит настойчиво. Затем приподнимает рукав халата и показывает окольцевавший запястье синяк. Олег опускает глаза. — Прости, — снова говорит он, осторожно берет чужую руку в свои и целует открытую ладонь. — Когда перестану надеяться, что смогу уговорить, не прощу, — до жути спокойно заявляет Сережа. — А пока — прощаю. За свою выходку Олег выхватывает розог и угрозу ссылки в деревню, но Альберт Адамыч отходит удивительно быстро. Рассеченная спина болит несколько ночей, и в этой боли он спасается от лезущих в голову мыслей. С каждым днем у него все меньше решимости, которую он может поставить против Сережиного очарования и этого хитрого блеска в глазах. Возвращается Вад, пахнущий несколькими омегами сразу и, по всей видимости, ничуть об этом не жалеющий. Как и велено, Игорь со сторожами учат того уму-разуму, но не слишком-то усердствуют. — Оболдуй, — заявляет Олег, явившись в конюшню на следующее утро. Вад орудует вилами, раздавая сено беспокойно ржущим лошадям. Движения слегка скованы, но Олег уверен, что все с Вадом будет в порядке. — Славка с Ветой за тебя работали, пока ты омег деревенских портил. — Не портил, а очень даже наоборот, — ухмыляется меж делом Вад. — Недовольных, Олеженька, не было. — Главное, чтоб несогласных не было, — цедит Олег. — А чтоб несогласных не было, спрашивать, Поварешкин, не надо, — Вад на мгновение отрывается от своего занятия, оборачивается и расплывается в широкой, мерзейшей улыбке. Олег вздыхает и глядит, как Вад подцепляет на вилы сразу треть стога и, будто не напрягаясь даже, отправляет в стойло. Он не представляет, каков тот в наступлении гона. Славка от Ильи отбился, а от Вада не отбился бы. Пусть уж лучше тот на стороне гуляет, чем его дворовых насильничает. — Придут за тобой когда-нибудь огорченные родители, — вздыхает Олег. — Барин тебя либо женит, либо на суку повесит. — А пускай женит, — говорит Вад, игнорируя вторую часть фразы. — Я на кого попало не бросаюсь, уж уживемся. — Весной не взбесишься? — тихо спрашивает Олег. Вад снова опускает вилы и оборачивается, вмиг теряя скомороховские замашки. — Не взбешусь, мне хватило, — уверяет тот. Юлина течка по подсчетам выпадает прямиком на волчьи свадьбы. Чтобы не встретились меж собой две непреодолимые стихии — течная омега и альфа, снедаемый гоном, Олег расчищает место в погребе. Они переживут этот дурной период, как переживают уже много лет. За всеми хлопотами Олег почти не чувствует в себе дурное влияние зверя, поэтому удивляется, когда видит первую сезонную грызню. Игорь сцепляется с Ильей в талой луже за сторожкой. Драка шумная, поглазеть стекается весь двор. Олег не смеет разнимать, лишь удерживает за руку бросившуюся было Вету. — Не лезь — порвут, — строго говорит он. Игоря оттаскивают в две пары рук: Паушук с Митрием подоспевают как раз вовремя, чтобы схватка не закончилась убийством. Илья остается лежать в грязи. Лицо залито алым, кровь ручьями впитывается в мерзлую землю. Вад вальяжно подходит уже после того, как Игоря заталкивают в сторожку, и помогает Олегу оттащить тело. Илья еле дышит и вцепляется Олегу в локоть. Они с Вадом обматывают того тряпками и везут по ухабам и кочкам до ближайшего города. Альберт Адамыч рвет и мечет, каждый день раздает оплеухи то сторожам, то дворовым. Олег попадает под раздачу дважды, но больше всего достается, конечно, Сереже. Илья возвращается неделей позже, но уже без глаза, хмурый и затаивший на Игоря злобу. В Велесов день к воротам подъезжает бричка, из которой вываливается Тихон Игоревич — разорившийся дворянин знатного роду. Олег припоминает, что дед Тихона Игоревича часто заезживал к ним в поместье, пока не помер. Альберт Адамыч велит впустить. — Сережу сюда, быстро, — рычащим шепотом требует тот, когда гостя провожают в столовую. Олег бежит на второй этаж и застает Сережу, развалившегося в постели. Тот лениво подкидывает нож и ловит на расстоянии в пол крысиного хвоста от лица. Хочется отобрать, но Олег прикусывает язык: у Сережи и без него последние радости отняли. При упоминании гостя тот откладывает нож и поспешно садится. Олег видит мелкую дрожь, пробежавшую по хвосту. Ему хочется спросить, чего тот испугался, но приходит Иска, и они в две руки начинают собирать Сережу к столу. — Ты чего это? — шепчет Сереже Олег, пока Иска увлеченно заплетает косу в сложный узор. Борясь с желанием прижаться к чужим коленям, он помогает затянуть пояс. — Чего? — беззаботно повторяет Сережа и улыбается. Улыбка никак не вяжется со скованными плечами и чуть отведенными назад ушами. — Не вертись, а то заново придется, — буркает Иска. Альберт Адамыч велит накрыть к чаю и идти вон, когда Сережа спускается в столовую. Впервые в жизни Олег не подчиняется воле барина. Он готовит стол, а после остается за дверьми, приникает к замочной скважине и весь обращается в зрение и слух. — Познакомься, Тихон. Сережа, мой дорогой суженый, — представляет Альберт Адамыч. Тихон Игоревич подымается из-за стола и коротко кланяется. Сережа, не поднимая глаз, говорит: — Очень рад с вами узнаться. Олега гордость берет за то, как хорошо он обучил Сережу манерам. После того, как все рассаживаются за столом, а Сережа разливает чай, Альберт Адамыч говорит: — Так с чем, собственно, пожаловали, дорогой друг? Олег видит, как гость тяжело проводит ладонью по кудрям, и слышит тяжелый вздох. — Не друг я вам, — нелюбезно отвечает тот. — Что же вы, Тихон? — в голосе Альберта Адамыча усмешка. — Не пугайте моего Сережу, уж будьте добры. — Вот ведь, как получается. — рычит Тихон. — Думаешь, я постесняюсь сказать то, за чем приехал, пока он тут? Олегу плевать, что там за дела у хозяина с этим Тихоном. Его волнует лишь то, как Сережа вжал голову в плечи и замер, не смея поднять взгляда от блюдца, в которое вцепился обеими руками. — Никак не пойму, о чем вы толкуете, — скучающе тянет Альберт Адамыч. Тихон вскакивает с места так стремительно, что чайный столик звякает посудой. — О том, Альберт, что если я еще хоть раз учую тебя возле Пети, то разорву на клочки, сукин ты сын! И не смей больше ему писать. Он не желает ни видеть, ни слышать тебя. Альберт Адамыч усмехается. — Садись, не надо нервничать. В конце-концов, это неприлично, — спокойно говорит тот. — Марья Иванна, конечно, не позволит тебе ошиваться возле сына. Быть может, стоит известить ее о том, как ты печешься о Пете? — Делай, что хочешь, — рычит Тихон, все же опускаясь обратно на стул. — Я не боюсь позора и пришел говорить с тобой, как альфа с альфой. Никак не думал… — Конечно, ты не боишься позора, — ядовито перебивает Альберт Адамыч. — Что тебе позор? Ты и без того опозорен по уши, Тихон. В следующий раз думай, что говоришь государю. Тихон отвечает что-то неразборчиво и очень зло, а затем весь сникает и говорит: — В моем положении виноват я сам. Ты прав, Марья Иванна не подпустит меня к Пете, но я и не надеюсь теперь, что возьму себе хоть сколько-нибудь приличного омегу. Но до крепостных, — Тихон надменно ухмыляется, — я опускаться не намерен. Олег видит, как рука Альберта Адамыча до побелевших пальцев вцепляется в подлокотник кресла. — Думаешь, ты не опозорен? — в запале продолжает Тихон. — Считаешь, про тебя не говорят на каждом вечере? Когда тебя звали в гости в последний раз, а? Альберт, ты душегуб и пьяница — все это знают. Развлекайся со своим крепостным, сколько вздумаешь, а Петю не тронь. Зачем он тебе? Оставь его, ты принесешь одно горе. — Я замужний человек, — рычит Альберт Адамыч. — Ты обвиняешь меня в том, что я засматриваюсь на сына Марьи Иванны при живом суженом? Тихон, даю слово, что об этом узнает государь. Тихон ничего не отвечает, резко встает и широкими шагами направляется к дверям. Олег едва успевает скрыться за углом, когда тот выходит из помещения. В Велесов день лютый мороз сковывает землю. Остужает усадьбу, гудящую, как разворошенный улей. Сторожа, еще вчера друг на друга порыкивающие, жмутся все вместе у печки, Шура со Славкой запасаются ватниками и вместе с Юлей греются в людской. Вета уходит в псарню: Вад топит так, что густой сизый дым валит из трубы и распахнутых створчатых дверей весь день. Олега тянет к Сереже, но Альберт Адамыч весь день шатается по усадьбе, и он не рискует. К вечеру все вокруг притихает, прислушивается. Олег знает, что это за тишина: пройдет неделя-другая, и будут волчьи свадьбы. Все, кто еще не успел отмучаться весенним гоном, с ума посходят. Дворовые омеги вместе с Ветой запрутся в погребе, сторожа перегрызутся, а сам Олег уйдет в лес или закроется где-нибудь, если барин позволит. Альберт Адамыч замучает Сережу, а если будут милостивы лесные боги, которым молилась Олегова бабушка, то и Сережина течка выпадет на эти беспокойные дни. Потом зацветет весна, ручьи побегут по дорогам, народ залижет раны, запрячет зверей поглубже, и все вернется на круги своя. Дрова обсушиваются, доятся коровы, печется хлеб, гнилая картошка отделяется от хорошей — день тянется за днем. Одно утро запоминается Олегу особенно хорошо: Альберт Адамыч велит ехать в город и привезти с базара чугунный замок и шелковый платок. По поводу первого у Олега плохое предчувствие, зато платок он выбирает, тщательно гадая, который может понравиться Сереже, и заранее радуясь, что хозяин решил вдруг порадовать суженого. К замку прилагается два ключа, и Олег, совершив над собой усилие, утаивает один из них у себя. Замок, как Олег и боялся, Альберт Адамыч велит приладить к двери Сережиной спальни. На следующий день во время уборки в хозяйском кабинете именно это и заставляет Олега сунуть нос в лежащее на столе короткое письмо. «Дорогой мой Альберт, — выведено красивым круглым почерком, — с каждым днем времени все меньше. Петенька показывает характер, отвадил еще двух женихов с моей последней весточки. Тихон докучает нам через день — уверена, у них с Петенькой сговор. Я не питаю иллюзий на ваш счет — вы жестокий человек, и в иных обстоятельствах я не позволила бы приблизиться к сыну. Но вы единственный, кого я могу просить о подобной услуге. Заезжайте в первых числах марта. С надеждой, Мария Ивановна». Олег в ужасе отшагивает от стола. Что же это? Кто ходит по гостям в волчьи свадьбы? Неужели Мария Иванна готова положить сына под замужнего дворянина, лишь бы не выдавать за Тихона? Какой риск, какое бесстыдство! У Хазиных около семисот душ — Петр Марьевич до безобразия завидный жених, но после того, как Альберт Адамыч с тем полюбится, ни один сколько-нибудь приличный альфа и не взглянет в его сторону. Неужели хозяин желает взять Петра Марьевича замуж? Что же тогда будет с Сережей? Он впервые врывается в Сережину спальню без разрешения. Тот сидит за вышиванием ощетинившийся, но сразу же выдыхает и расслабляется. — Подумал, Альберт Адамыч, — криво улыбается тот. — Чего не стучишь? — Сереж, — выпаливает Олег загнанно и задним умом думает, какой же он дурак, что вот так ворвался. И что он скажет? Сережа обеспокоенно ведет ушами. — Т-ты чего? Что случилось? — спрашивает, откладывая шитье. Олег вкратце пересказывает все, что только что прочел. — Понятно, — задумчиво тянет Сережа и прикусывает губу, уставившись в точку на столе. — Я знал, что он ходит к этому Пете, но не думал, что у него может хоть что-то получиться. Но если в волчьи свадьбы... Барину все с рук сойдет, а в Петину сторону даже самый захудалый альфа не взглянет. Мария Иванна, оказывается, настоящая нечисть, да? — спрашивает Сережа тоном, не требующим ответа. — Я думаю, после этого Альберт Адамыч захочет замуж: такого шанса он не упустит. Только вот я тут совсем лишний, правда? — Нет, — у Олега перехватывает дыхание. — Нет, что ты, все будет хорошо, я что-нибудь… Я что-нибудь придумаю, — обещает он. — Он не причинит тебе вреда. Мы сбежим. Укроемся в лесу до зимы, а там видно будет. — Обожди, — говорит Сережа чересчур спокойно. — Не время бежать. У меня скоро течка, у тебя гон. Кто знает, где мы окажемся? Ты меня не защитишь, и не спорь. — Но… — Тихо, лапушка, — Сережа встает и кладет ладони ему на щеки. — Некуда нам бежать, да и незачем. Становится спокойно-спокойно. Тревога тает, как снежинка в ладони. — Я знаю, что ему нужно, — продолжает мурлыкать Сережа, а Олег растворяется в синих глазах. — Он желает стать отцом куда больше, чем заполучить чужие богатства. И ты можешь мне с этим помочь, знаешь ведь. Олег с трудом освобождается от чар, словно окутавших его и удерживающих на месте, подчиняющих Сережиной воле. — Это верная гибель, — в который раз говорит он. — Сбежать будет разумнее. Или я могу снова написать Агафону — уверен, он не откажет. Если не хочешь Агафона, найду другого лиса, только скажи. — Да, — задумчиво изрекает Сережа. — Другого лиса, — так и сделаем, Олежа. Только закончатся ваши кошмарные свадьбы — и сделаем. А до того я уж протяну, не переживай. — Хорошо, — вздыхает Олег. Камень с души падает — так он рад, что Сережа согласился. Снег становится тяжелым и сверкает на солнце — приближается март. Олег разминается с Юлей в коридоре первого этажа. Он вдруг глядит на нее и думает, до чего же она хороша: широкие бедра под передником, тонкая шея, упругие груди — ну кто не мечтал бы о такой невесте? Он прячется в погребе и глубоко дышит до тех пор, пока окончательно не замерзает. Начинается. Оно всегда приходит именно так — с безобидных мыслей, невинных взглядов. Оно слой за слоем сдирает с него человеческий облик, оставляя на его месте голодного зверя в тонкой коже. Олег ненавидит это, он готов отдать все на свете, лишь бы ему не пришлось переживать это каждый год. Он низко кланяется Альберту Адамычу и виноватым тоном просится закрыться в псарне, когда станет совсем невмоготу. Тот ухмыляется, но, как всегда, разрешает. В хозяйских глазах Олег видит отражение собственного зверя, и понимает, что тот и сам уйдет. Но не для того, чтобы укрыть окружающих от себя в эти дни, нет. Альберт Адамыч с попустительского позволения Марьи Иванны набросится на несчастного Петра Марьевича. Непутевого дворянина жаль, — когда Олегу с Сережей удастся осуществить задуманное, тот будет поруган и оставлен. Но делать нечего — либо Петр Марьевич, либо Сережа. Альберт Адамыч отъезжает утром второго числа. Тот запирает Сережу на замок: шутка ли — волчьи свадьбы. Вадик запрягает бричку, Олег с Ветой носят вещи. Олег замечает, что Альберт Адамыч берет с собой шелковый платок, который предназначался, как он думал, для Сережи. Вскипает гнев. Хозяин сполна заслужил всю ту ложь, которую плетут они с Сережей. К вечеру Олегу становится совсем худо. Тянет, естественно, подняться наверх, — запасной украденный ключ жжет карман. Вета с Митрием вовремя уводят его в псарню. Он садится на сено, приваливается спиной к бревенчатой перегородке. За ней воют и заливаются лаем собаки, чующие не то всеобщее помешательство, не то отсутствие Вада. Снаружи ничего не стучит, не гремит, не пилится и не варится — все разошлись, закрылись по-отдельности друг от друга. Олег надеется, что омеги уже заперлись в погребе и что никто из сторожей не будет ломиться, пугать тех. Мысли то и дело возвращаются к ключу, Олег от греха подальше прячет его под корыто. Ночь обещает быть долгой. Со временем расплываются окружающие звуки, расходятся воспоминания — не поймать. Остается лишь желание бежать. Выискать, выловить, зажать под собой. Олег периодически выныривает на поверхность человеческого разума и сам себе ужасается, а затем вновь сгорает в пожирающем изнутри пламени и думает о бесконечной погоне. В какой-то момент он скидывает ватник. Месяц светит, собаки изредка подают голос. Жарко, несмотря на распахнутые окна. Наконец, Олегу удается беспокойно задремать. — Олег, — шепот заставляет его встрепенуться и резко сесть. Сначала в нос ударяет запах, от которого рот наполняется слюной, а затем Олег видит его. Олег пугается. Сережи не может здесь быть, он должен быть под замком, наверху, в безопасности. Воспаленное возбуждением сознание играет с ним злые шутки. И все же Сережа крадучись подходит ближе. — Ты как... тут...? — пересохшими губами спрашивает Олег, и забивается ближе к перегородке. Сережа улыбается ярко и весело, — в псарне будто лучину зажигают. — Через окошко, мы не гордые, — говорит тот, хитро щурясь и все наступая. — Уходи, — просит Олег вопреки всему, что кричит, лает и воет внутри него. — Ну что ты, лапушка, никуда я не пойду, — ухмыляется Сережа недобро. — Пока не получу того, чего хочу. Олег обреченно зажмуривается. Ну конечно, Сережа ждал именно этого. Всегда делает по-своему, и было такой большой ошибкой поверить, что тот согласится на лиса. Эта последняя мысль, которую Олег успевает поймать. Оно открывает глаза. Перед ним омега. Молодой, сильный. Такой точно выносит славное потомство. Пахнет одуряюще-сладко, но пахнет и другим альфой. Большим, серьезным альфой. Принюхаться — рядом никого, собаки. Омега. Рот снова наполняется слюной. Прыжок, падение, теплое тело под ним. Приглушенный вскрик. Тише. Он лижет в губы. Не обидит, лишь возьмет свое. Смутное ощущение сомнения, встряхнуть головой, прогнать. Омега беспокойно возится. Тише. Ненужная одежда, мешающая добраться до мягкой кожи. Треск ткани. — Олег, — шепот, опаляющий ухо, — я сам, ты только не делай больно. Что-то заставляет его опомниться. Подобно вспышке молнии ослепляет стыд. Сережа замирает под ним, глядя в глаза. — Прости, — говорит он и усилием воли вспоминает, кто он такой. Зверь отступает, но не уходит. — Я не хотел. — Все хорошо, — Сережа улыбается, берет его лицо в ладони и дотрагивается кончиком холодного носа до его собственного. И Олег, и то, что он ни за что не назвал бы собой, скулят в унисон. Оно неистово требует немедленно прикусить омегу за холку и повязать. — Не хочу сделать тебе больно, — умоляюще шепчет Олег. Сережа чешет его за ушами и снова улыбается — на этот раз криво, вымученно. — Все хорошо, — повторяет тот, как заведенный. — Хорошо, хорошо. Сережа мягким, но не терпящим возражений движением меняет их местами: теперь Олег оказывается лежащим снизу. Оно ворчит, но, заинтересованное, выжидает. Сережа торопливо приподнимается, стягивает кафтан и задирает сарафан — исподнего на нем нет. Беснующееся в Олеге не понимает, зачем им лежать, вцепившись в подол Сережиных одежд, словно в деревце на крутом склоне. — Я сам, потерпи немного, — мурлычет Сережа и тянет с него портки. Олег хочет было протестовать, но не может и звука выдавить. Все силы уходят на то, чтобы отмахиваться от чужеродных мыслей и желаний. Он не удерживает стон, когда Сережа сжимает его член ладонью. Перед глазами вьются искры, он весь вытягивается, выгибается навстречу. Сережа замирает и блестит глазами-блюдцами, прикусывает нижнюю губу. У Олега последние силы уходят на то, чтобы не разрешить себе схватить и подмять того под себя. Олег чувствует, как оно беснуется, протестует и рвется наружу. Он не мыслит, но знает: рядом с ним омега, прямо здесь. Надо брать, пока можешь, пока не смотался или пока не учуяли другие альфы, которые сильнее и злее. Но он также знает, что перед ним Сережа. Ему кажется, что все происходит очень медленно: Сережа приподнимается, шепчет что-то успокаивающее, переносит вес тела и прижимается к головке его члена горячей промежностью. Олег скулит от восторга, обожания и нетерпения, но двигаться не смеет. Задыхается, скребет земляной пол, пока все мысли и чувства сосредотачиваются внизу. Сережа шепчет: — Тише, сейчас все будет, — и насаживается глубже. Олега затягивает тесная, горячая глубина. И больше нет ни холодного пола, ни колючего сена, ни воя собак за бревенчатой стеной. Есть только Сережа, есть окутавший Олега запах и тихий, почти неслышный Сережин скулеж. Ничего прекраснее Олег не испытывал. Хочется ближе, глубже, полнее. Они действуют вместе: вместе кладут руки на Сережину талию, натягивают, сажают на себя. Оно больше не пугает Олега, он впервые в жизни может сохранять разум, снедаемый желанием первых мартовских дней. Он благодарен за это, потому что можно увидеть и запомнить, как Сережа прикрывает глаза, как выгибается, задирает подбородок и хмурится, очевидно, стараясь сосредоточиться. Олегу хочется просить двигаться, но нужные слова никак не приходят в голову. Он тянется к Сережиному лицу, ловит его в ладони и умоляюще оглаживает щеки большими пальцами. Сережа слегка прикусывает руку, открывает глаза. Становится понятно, что тот уже ничерта не соображает, не держит себя в руках. Оно довольно ворчит, немного успокаивается. Олег подхватывает Сережу под ягодицы и, помогая себе руками, начинает мелко толкаться внутрь горячего тела. Он откуда-то знает, что надо делать. А может, это оно делает все за него: обнимает сползшего на его грудь Сережу, переворачивается, не выходя. Целует в уголок губ и тут же несильно кусает за подбородок. Сережа кусается в ответ, жмется теснее и подмахивает, заставляя ускориться. Лицо Сережи так близко, что луна отчетливо высвечивает бледные веснушки на щеках. — Давай же, волчонок, — выдыхает тот едва разборчиво. Слова обретают странные формы и больше не важны, но суть понятна. Олег слушается: не может не слушаться. Он вбивается глубже, резче, обнимает крепче. Тычется носом в мягкую шею, вдыхает запах — Сережин и немного хозяйский, впитавшийся с меткой под кожу. Охота вцепиться, перекрыть. Олег слишком хорошо соображает, чтобы не делать этого, но слишком плохо, чтобы не лизнуть чужую метку. Сережа хнычет и подставляет шею, обхватывает бедрами за бока — так крепко, что двигаться становится тяжелее. Олег стискивает зубы: если он Сережу укусит, им обоим конец. Он с силой прикусывает язык, чтобы вернуть беснующееся это под контроль, а затем позволяет себе вылизать Сережину шею. Сережи так много: его запаха, тела, чудесной горячей глубины. Олег ощущает, что узел практически готов образоваться у основания члена, запереть семя внутри Сережи. Где-то явственно ощущается подвох, но Сережа смотрит на Олега поплывшим взглядом, хватается за него руками и ногами, и Олегу так хорошо. Чувство беды остается не облеченным в мысли. Он толкается внутрь, долго кончает и замирает, ошалевший от произошедшего. Перед глазами пляшут назойливой мошкарой цветные точки. Кто же знал, что так бывает? Узел растягивает стенки Сережиной промежности, и тот довольно стонет, обмякает в объятиях. Олег подхватывает, неловко переваливается и садится, усаживая Сережу сверху. Тот укладывает подбородок ему на плечо, скулит и тихонько дергается, елозя по узлу. Олег морщится: неприятно. Он вдруг чувствует растущее напряжение. Кажется, что собаки за стеной слишком близко, запахи с улицы заставляют нервничать, а слух обостряется так, что Сережино прерывистое дыхание больно бьет по ушам. Он готов броситься на любого, кого увидит сейчас зашедшим в псарню. Единственное, что сейчас важно: защитить повязанного омегу от других желающих. Повинуясь чему-то, что точно знает, что делать, Олег отползает к стене и прислоняется к бревнам. Теперь спина прикрыта, так намного лучше. Сережа недовольно ворчит, но сопротивляться не пытается. — Расслабься, — заплетающимся языком говорит тот, — тут никого. Я твой, теперь твой. Олег, как же хорошо. — Ага, — выдыхает он, снова обнаружив в себе способность помнить слова. — Это было… Лучше всего, — он снова морщится, потому что Сережа приподнимается на узле. — Не ерзай. Сережа затихает. Олег некоторое время гладит того по спине и хвосту, и пытается вернуть мысли в привычное русло. Луна вовсю освещает псарню. Он вспоминает о ключе под корытом — надо отдать Сереже, чтобы тот мог вернуться к себе не через окно. В голове все еще путаница, и узел, плотно сомкнутый горячими стенками Сережиного нутра, здорово мешает сосредоточиться. Есть что-то важное, о чем он обязательно должен был помнить, но забыл. Сережа тяжело вздыхает у него на плече. Сердце пропускает удар: ну конечно! — Прости, как же я, — бормочет он, смутившись. — Иди сюда, хороший, сейчас… Он просовывает руку меж их телами и на ощупь находит Сережин член, влажный от смазки и все еще твердый. Небольшой, ладный, он ложится в ладонь приятно и правильно. Сережа скулит и вцепляется ему в плечи, прижимается теснее. Олег неспешно дрочит, постепенно ускоряясь, и старается сосредотачиваться не на ноющем узле, а на Сережином дыхании. Тот изливается ему в руку, сжимает его член внутри себя и тут же приникает губами и носом к шее. — Он никогда не разрешает мне закончить, — едва слышно говорит Сережа. — Почему ты такой хороший? Отчего все не случилось по-другому? Мы могли бы быть другими людьми, встретиться где-то далеко отсюда... Олег не знает, что ответить. Он трогает Сережину щеку кончиком носа, ловит взгляд, целует глубоко и мокро. Будь у него хоть капля хозяйской власти, или будь он силен, как Вад, или смел, как Тихон Игоревич, то пообещал бы, что все будет хорошо.