does it bother anyone else, that someone else has your name

Его брат ненормальный. Урю окончательно убедился в этом спустя два года знакомства, когда они впервые пошли в младшую школу. Акире, как и всем остальным в их классе, было шесть лет, но он волновался, как будто отправлялся в общество наемных убийц, каждому из которых заказали лично его. В школе он молчал, смотрел в пол, избегая встречаться с кем-то взглядом, не отвечал на вопросы учителей, глядя на них полным ужаса взглядом, и порывался неуверенно следовать за ним, но пресекал собственные попытки, видимо, не желая навязываться. Его страх перед людьми был заметен невооруженным взглядом, но в «ненормальности» Урю убеждало вовсе не это. И даже не его первоначальные активные попытки отказаться от собранного им матерью бенто, потому что «Я столько не съем», «А зачем вообще есть?», «А вдруг оно просыпется?». В итоге выяснилось, что проблема даже не в объеме содержимого коробочек, который был сокращен почти сразу, как только Акира на него пожаловался, а в овощах, которые он на дух не переносил, но был слишком вежлив, чтобы об этом сказать. (Раньше такой проблемы не возникало, потому что дома он накладывал себе еду исключительно самостоятельно и исключительно с гордым видом.) Решение нашлось моментально: Урю просто донес суть вопроса до Канаэ вместо него, и обед брата превратился в холостяцкий набор из риса и сосисочек, что его, кажется, не расстроило. Убеждало в его «ненормальности» то, что, когда на второй день учебы они получили листочки с легкими, ни к чему не обязывающими тестами, написанными в первый учебный день, когда они с Акирой оба обнаружили на своих листках знаменитое ханамару, чему сам Урю был невероятно горд и счастлив, брат, кажется, расстроился. О том, что Рокуши в самом деле расстроился, а причиной его беспокойства оказалась незначительная разница в размерах их с Аки цветков, он узнал уже дома, когда тот зачем-то продемонстрировал тест Рюкену, хоть тот и не просил, и побелевшими губами умолял не наказывать его, обещая исправиться. — Я знаю, что я провалился, конечно, Урю гораздо лучше меня, конечно, я просто плохо старался, но я исправлюсь, я постараюсь лучше, я… — выглянув из-за угла, за которым неловко прятался, Урю обнаружил, что брат резко замолчал и широко распахнутыми глазами смотрит на руку Исиды-старшего, лежащую на ремне. Осознание причины подобной реакции Акиры опустилось на него тяжелым трехтомником. Он… он, что, действительно решил, что Рюкен собирается его бить? Судя по скованной осанке и безвольно опущенным плечам, так и было. Урю испугался не на шутку. Сам не понял, чего, но этого оказалось достаточно, чтобы выскочить из-за угла и порывисто схватить брата за руку, силком утягивая в их комнату на втором этаже. Стоит двери закрыться за их спинами, как у Аки подкашиваются колени, и он опадает на мягкий ковер с заледеневшим выражением ужаса в глазах, заторможено моргая и, наконец, вспоминая, что нужно дышать. Урю отпускает его руку, медленно успокаиваясь. А потом Акира неспеша, как в замедленной съемке, заносит кулак и бьет себя по голове. Потом еще раз. И еще. И еще. В ответ на совершенно ошалевшее выражение лица Урю он только беззаботно улыбается и уверяет, что «все в порядке, не стоит беспокоиться, ведь он это заслужил». «О, но тебе не нужно переживать о том, что я сказал про различие в наших способностях — я ни в коем случае не пытался обвинить тебя в нем, напротив, я обвиняю только себя, » — тут же добавляет он с все той же улыбкой, а Урю кажется, что внутри него что-то ломается с оглушительным хрустом. Во время вечерней тренировки того же дня они оказались предоставлены сами себе, что дедушка обосновал некими особо важными делами, и исчез, не распространяясь о подробностях этих дел. Урю пропустил момент, когда что-то случилось. Он отвернулся от Акиры всего на секунду, чтобы выстрелить в воздушного змея, а когда повернулся обратно, его брат уже сотрясался в рыданиях, с остервенением жуя нижнюю губу, словно надеясь, что это остановит истерику. Исиде потребовалось несколько секунд, чтобы осознать происходящее, затем еще несколько, чтобы судорожно обдумывать, что он может сделать для брата, расширенными от ужаса глазами наблюдая, как он трясется и обнимает себя руками. Вот оно. Не думая больше ни секунды, Урю шагнул вперед, обвиваясь вокруг брата и мягко опускаясь вместе с ним на колени, прижимая к себе крупно дрожащее тело и всхлипывая. На мгновение Акира пораженно застыл в его объятьях, будто не понимая, какого черта только что произошло, а затем его затрясло сильнее, и он начал задыхаться. Продолжая бережно прижимать его к себе, Урю погладил брата по спине, намекая расслабиться и не торопиться, несильно надавил на затылок, опуская его голову себе не плечо и положил подбородок Акире на лопатку. Тот рвано выдохнул и вдохнул, выдохнул снова и надрывно заплакал, вцепившись в его рубашку на спине, от чего плечо Исиды вымокло за полминуты. Он крепче обнял брата и начал слегка раскачиваться, интуитивно догадываясь, что ему сейчас нужно. Акира всхлипнул, хлюпая заложенным носом, и глубоко задышал ртом, после чего смог выдавить из себя полузадушенное и еле слышное «Прости». Урю почесал его за ухом, мазнул губами по затылку и прошептал, что ему не за что извиняться, все нормально, он все понимает. Он не понимал ничего. Он просто надеялся, что Акире станет лучше хотя бы немного. Дома он по обыкновению остается в его комнате до самой ночи, пока дворецкий не стучит в дверь в пятнадцатый раз, убеждая младшего молодого господина отправиться спать. «Младший молодой господин» нехотя отпускает с колен голову старшего брата, которого до этого вполголоса допрашивал, чем он был так расстроен весь день — раньше он не видел его в таком состоянии и был на самом деле напуган. Говорить брат отказывался, упорно отворачивая лицо и повторяя, что все в порядке, сейчас он встанет и все пройдет. Встать он, конечно, встает, но к постели плетется не особенно бодро. Урю решительно сдвигает его в сторону, засовывает ноги под одеяло, усаживаясь рядом и снова запускает пальцы ему в волосы — слишком нравилось перебирать их в абсолютно любой момент: — Рассказывай. — Да нечего там рассказывать, Рю-чан, я сам не знаю, что случилось. Давай просто примем, что я неудачник. — Только не говори, что весь день думал про ханамару, — Акира в ответ недвусмысленно виновато молчит. — Знаешь, что. Есть отличная идея. Где у тебя тест? Акира вопросительно косится, даже отвлекаясь от упорного избегания его взгляда, и кивает в сторону стола, с которого потом по его просьбе стягивает листок с ответами и ручку, кое-как донеся их до Урю на мелко дрожащей голубоватой платформе. Неудачник — не неудачник, а с рейши он обращается весьма ловко. Урю забирает у него листок с ручкой и под внимательным вопросительным взглядом дорисовывает к цветку преподавателя еще около половины уже имеющихся лепестков, вытягивает руки в сторону, когда Акира тянется отобрать, возмущенный кощунственным отношением к авторитету учительницы, которая, разумеется, не пыталась ни на что ему намекнуть, когда его цветок оказался меньше, чем у самого Урю, но Акира, кажется, имел на этот счет свое мнение. Когда Акиру забывают позвать обедать, обедать он не приходит. Потому что ему не отдавали приказ, подразумевающий разрешение, а спросить о нем самому слишком стыдно. Он и так с ужасом обнаруживает, что не может говорить при Рюкене. Стоит тому появиться в осязаемой близости, и Аки теряет голос и способность открывать рот, способность двигаться — тоже. Застывает посреди комнаты восковой куклой, замолкает на середине слова, не в силах выдавить из себя больше ни звука. Ему иррационально страшно, он не может пошевелиться, потому что каждое движение привлекло бы к нему внимание. Как и ступор на видном месте, с ужасом осознает он, но сделать уже ничего не может — суставы каменеют, конечности заморожены. Он даже не уверен, что вообще дышит. И разумеется его появление в столовой в середине приема пищи обратит на него все внимание присутствующих, из-за которого у него пойдет кругом голова, и он тридцать раз уронит приборы, параллельно перебив всю посуду. От одной мысли об этом его начинает трясти и панически тошнить. Поэтому когда Урю возникает около него с закономерным вопросом, соизволит ли он спуститься к обеду, Акира виновато улыбается и оправдывает свое отсутствие тем, что не голоден. К счастью, живот начинает оглушительно бурчать уже после того, как брат исчезает за дверью, пожав плечами. Он знает, что это не нормально, что девятилетние дети так себя не ведут, что ему надо собраться и правильно сыграть свою роль, пока его не раскрыли, но не может ничего сделать с приступом паники. Потому что через раз, когда он смотрит на Рюкена, он видит чужое лицо. Он убеждает себя, что сам все придумал, что бояться нечего — Исида-старший ни разу не давал понять, что вообще собирается предположить возможность телесных наказаний. Он канонично никогда не бил сына напрямую, пока тому не понадобилось вернуть способности, и избиение нельзя было оправдать тренировкой и вынужденной необходимостью. Значит, ему незачем начинать сейчас. Да даже в прошлой жизни Акиру куда больше «наказывала» мать, чем отец, он прекрасно помнит, что ее рука была тяжелее и жестче, ее ладони были куда грубее, чем у отца, а еще она пару раз имела все шансы по чистой случайности выколоть ему глаз или оба сразу. Он не знает, зачем вспоминает об этом сейчас — ему нужно отпустить прошлую жизнь как можно скорее, нужно сосредоточиться на сюжетной составляющей, нужно начать думать головой, игнорируя эмоциональную часть своей личности. В конце концов, он часть Системы, всего лишь очередной аватар, за которым, очевидно, наблюдают. И кто знает, что произойдет, если наблюдатели заскучают. От него ждут не рефлексии, а действий, и он не хочет знать, что будет, если он не справится с настолько простой задачей. Игре нужен не он, а цифры его достижений. Игра — это все, что его окружает. От него требуется просто жить в порядке эксперимента, принимать и выполнять квесты, не утруждаясь тем, чтобы думать. Ему нужно всего лишь отключить чувства, ну же, он ведь делал так много раз. В памяти всплывает то самое окошко уведомления с угрозой регресса личности до нового возраста, и Акира понимает, что да, сейчас он не сможет с собой ничего поделать, он так и останется нервным испуганным мальчишкой, хотя теперь ему и бояться вообще-то почти что нечего. Его воображение просто дорисовало знакомый образ к поверх родительского холода и отказалось с этим домыслом расставаться. Восхитительно, он не в состоянии справиться даже с ролью ребенка, просто невероятно, какое он жалкое существо. Будь он персонажем аниме, он был бы тем самым раздражающим нытиком десятого плана, который каждую третью секунду вешался бы на всех подряд и тупо шутил или преувеличенно драматично плакался, а потом суициднулся бы в первой же арке, и его трагическую бэкстори воткнули бы в середину самого интересного момента, из-за чего весь фандом бы его ненавидел. Боже, он же уже даже успел несколько раз сорваться на Урю, которого вроде как должен был защищать или хотя бы за него сдохнуть — зачем иначе Игра пихнула его Исидам под ноги в буквальном смысле этого слова? Когда в комнату заглядывает Канаэ, ему хочется сдохнуть на месте. Потому что он живет с ней уже пять лет, и все еще не в состоянии адекватно воспринимать ее заботу. Потому что каждый раз, когда она кладет ладонь ему на затылок, ласково ероша волосы легкими поглаживаниями, его картина мира, в которой за поднятой рукой неизбежно следует удар, трещит по швам. Потому что каждый раз, когда она говорит с ним ласковым тоном, улыбается ему, спрашивая о его мнении, интересуется тем, как он чувствовал себя в школе, он не может понять, зачем она это делает. Он все еще помнит, как после первого учебного дня на вопрос о том, как ему понравилось учиться, ответил перечислением заданий и поделился своими мыслями о том, что, наверное, завалил все — просто, чтобы от не ждали идеального результата и чтобы не разочаровать никого, если он таковым не окажется; и как Канаэ окинула его искренне удивленным взглядом и заявила, что спрашивала о его эмоциях, о его первом впечатлении от одноклассников и учителей, о том, было ли ему интересно. Акира до сих пор не до конца понял, зачем. Ведь это никак не характеризовало бы его успеваемость. Какая разница, что он думает о среде обучения, если на результат это не влияет? Канаэ видела разницу. Канаэ была той, кого он за неделю научился звать «мамой», не чувствуя дискомфорта или чуждости для него этого слова: Исида-сан была его мамой, — не матерью, не мачехой, не опекуншей, — такой, какой человека, названного этим словом, изображали в книжках для детей — любящей, заботливой, понимающей, доброй и сострадательной. Канаэ была на его стороне, когда он в ней нуждался, говорила, что любит его, — просто так, ни за что, — и ее слова ни разу не расходились с действиями. Канаэ позволяла ему быть тем, кем он был, и ей не было важно, что он сам о себе думает, для нее он был драгоценным сыном, ничем не отличавшимся от того, в ком действительно текла ее кровь. И для него она уже давно и совсем незаметно перестала быть просто героиней на пару страниц, просто девушкой с трагичной историей, просто мертвой матерью, дающей значимому персонажу силы и цель; перестала быть матерью его брата, важной из-за своей важности Урю. Канаэ была мамой Акиры. Он все еще помнит, как впервые заплакал при ком-то из взрослых, и, само собой, этим «кем-то» была Исида-сан. Он помнит, как пытался отвернуться, даже сделал пару шагов по направлению к двери, чтобы сбежать, чтобы она не видела, что он проявляет слабость. Помнит, как инстинктивно дернулся, когда она протянула руку, чтобы привлечь его в успокаивающие объятия, как застыл, когда за поднятой ладонью не последовало удара. Помнит, как моментально устыдился собственной реакции и снова попытался скрыть ее за побегом. Ему было пять, и он очень боялся, что его сочтут неподходящим для их семьи и выкинут обратно на улицу, на которой год назад подобрали, но вместо этого Канаэ почему-то обнимала его, гладила по голове и спрашивала, что случилось, пока он задыхался от ужаса — жалость пугала его, ведь он ее не заслуживал, а значит, за получение большего, чем то, чего он достоин, неизбежно последует равноценное наказание. Акира не хотел быть наказанным, не хотел, чтобы на него смотрели со снисходительным разочарованием. Он хотел — должен был — стать идеальным сыном хотя бы теперь, сильным и умным, лучшим во всем и не проявляющим негатива. Он обязан был стать тем самым «золотым ребенком», «сыном маминой подруги», о котором мечтал бы каждый родитель — послушным, исполнительным и способным. У него была предрасположенность к совершенно обратному и, к его ужасу, он был не в состоянии даже стараться. Нет, правда, он даже перестал зачеркивать в календаре числа до «того самого дня», хотя эта задача была простейшей из тех, что он вообще сам на себя повесил — всего-то ставить крестики на листке каждый день, проще некуда. И все равно он не справился — отвлекся, забыл, не смог заставить себя повторять одно и то же действие ежедневно. Он даже не совсем уверен, какое сейчас число — у него всегда были проблемы с концентрацией на датах, и пока он считал дни, он хотя бы мог быть уверен, что день соответствует последнему зачеркнутому. Теперь же он потерялся во времени абсолютно — над его учебной деятельностью уже давно взял шефство младший брат, пристально следящий за его сборами и контролирующий, к каким предметам он готовится в первую очередь. Кстати, о младшем брате. Кажется, хотя бы с частью своей самостоятельно избранной задачи защитника, он пока относительно справлялся. Акира видел, что Урю доверяет ему куда больше, чем даже Сокену — тот был рядом с ним, поддерживал его, но их основным занятием неизбежно становились тренировки. Конечно, Урю просил о них сам. Но делал ли он это по собственному желанию или потому, что они гарантировали ему время с родственником? Рокуши прекрасно понимал, что ему не стоит так думать, но все же какой-то частью сознания надеялся, что брат сможет привязаться к нему сильнее, чем ко всем остальным — ведь тогда он все еще мог бы попытаться выжить и оставаться рядом, чтобы постараться стать хоть какой-то поддержкой, чтобы он не потерял абсолютно всех, чтобы не был совсем один. Стоит об этом подумать, как Акира снова безуспешно пытается вспомнить, сколько осталось дней до «того самого». Единственное, от чего у него получается оттолкнуться — Канаэ выглядит болезненно. Значит, она либо чувствует себя плохо без сюжетной причины, либо у него есть максимум три месяца, чтобы придумать, как убить Яхве арбалетным болтом. Три месяца, чтобы спасти свою маму. Доступен основной квест: Рыдающий мальчик Спасите ребенка от монстра. Награды за выполнение: вариативное повышение уровня статов, открытие доступа к дополнительным веткам сюжета Наказание за провал: дополнительные ветки сюжета будут заблокированы навсегда Квест, который Акира получает в середине очередной тренировки в обществе брата и деда, вводит его в полное заблуждение. Все, что он мог знать о детстве Урю — он потерял деда и мать, мать была убита Аусвеленом, дед — Пустыми, но винил он за его смерть «опоздавших спасти его» шинигами; отец не одобрял его стремление к справедливости и не поддерживал в желании продолжать тренировки с Сокеном. Продолжал ли он их самостоятельно после его смерти — неизвестно. Где он брал информацию, не зная, что отец не «перестал» быть квинси, а «временно прекратил» с полным сохранением сил — неизвестно. Проще говоря, он понятия не имел, что на него могли бы напасть. Разумеется, это стандартная ситуация для людей с высоким уровнем рейрёку, и ее вовсе не обязательно было бы выделять среди прочих. Получается, сейчас, когда он, наконец, разобрался в механике работы собственных сил и заодно заранее отказался от идеи выпустить Лихт Реген, — арбалет не позволит ему больше одного снаряда за раз, — ему придется снова панически оглядываться, ожидая, когда на них высунется очередной Пустой, избравший своей целью охоту за неким юным квинси. Или он может спровоцировать его сам. Идея приходит резко и неожиданно, она поразительно проста и очевидна. И совершенно не в его стиле. Он ведь должен — ему нужно — быть предельно осторожным. Он каждый день напоминал себе о том, что обязан быть осмотрительным, что ему необходимо высчитывать последствия его действий для него лично и окружающих. И именно поэтому Акира сомневается. Если рискнет — подвергнет брата опасности. Себя, разумеется, тоже, но об этом он станет беспокоиться в последнюю очередь, ведь это его же виной и будет. Потерять брата было бы равносильно потере себя самого, только больнее в разы. Поэтому он не станет дожидаться, пока Пустой решит поохотиться, он заставит его принять решение в удобное для Акиры время, заставит играть по своим правилам, чтобы быть уверенным, что точно с ним справится: если он спровоцирует его, если будет знать, когда и откуда он нападет, он сможет защитить Урю. Все просто. Ему не обязательно сомневаться, неожиданно понимает он. Он может сделать другой выбор, у него есть этот выбор. И Акира его делает. Его брат ненормальный. Спустя пять лет Урю больше в этом не сомневается, ему не нужны подтверждения. И он совершенно точно не считает это проблемой. Понятия «нормальности» как такового не существует. Акира просто есть, просто не вписывается в рамки понимания человеческой личности, которые пытался ему навязать ему отец. Он просто слишком похож на него самого, и Исида не уверен даже, что в этом нет его вины — они жили бок о бок достаточно, чтобы почти срастись, чтобы не было нужды открывать рот: они и так понимают друг друга без слов, и так все знают. Урю прекрасно понимает, что будь старшим братом он, он бы, наверное, тоже ждал от родителя штрафных санкций, если не становился бы причиной почти ежесекундной гордости. Потому что это позволило бы младшему нести меньше ответственности, дышать легче, иметь больше свободы. Акира выше всего на пару сантиметров, которые не были бы даже заметны, если бы его волосы не торчали во все стороны, визуально прибавляя роста, а сам он не пытался вытянуться или даже встать на носочки при первом подозрении, что кто-то собирается выразить недовольство им или Урю — претензии он терпеть не мог, а их обоснованность стабильно сводил в ноль, независимо от того. насколько они были справедливы. Его брат ненормальный, потому что искренне и, возможно, излишне о нем беспокоится, слишком старается сделать его жизнь лучше, чем она могла бы быть, будь он единственным сыном. Акира все время был рядом, словно чувствовал, что одиночество его угнетает, все время пытался встрять в спор с отцом вместо него. Только слепой мог бы не заметить, как он вздрагивает при виде него, как застывает в ступоре, когда тот говорит с ним, как дергается от холода его тона, как дрожит его голос, становящийся неестественно тихим и надламывающимся. Рюкен приводит Акиру в почти животный ужас, и Урю почти уверен, что именно поэтому тихим надрывным голосом он изо всех сил пытается говорить твердо и по возможности ледяным тоном, зеркаля речь самого Исиды, чтобы не выдать страха. Акира ненормальный, потому что ему девять, он в панике от одного вида отца, усиленно старается это скрыть, почти напрашиваясь на открытое противостояние, выглядя при этом так, словно в самом его начале упадет замертво или сбежит с громкими криками. И этот же Акира три года назад направлял на него арбалет, решив, что тот был с ним — Урю — груб, когда тот его даже не слышал. Рюкен не умеет не критиковать почти все живое крайне презрительным тоном, они оба прекрасно об этом знают, но это не мешает Рокуши возмутиться его отношением, подсознательно потребовав уважения. Этот же Акира незаметно держит его за руку и ободряюще улыбается, когда отец снова и снова отчитывает его за «бесполезную трату времени» на тренировки с дедушкой, он же убеждает его, что тот ошибается, что его выбор занятия важен и нужен. Этот же Акира ободряюще кивает и уверенно заявляет, что в будущем он обязательно спасет огромное количество народа, просит ни за что не сдаваться и стоять на своем. Этот же Акира обещает всегда быть на его стороне и действительно на ней остается. Этот же Акира обещает о нем позаботиться, обещает, что не позволит ничему с ним случиться, пока он рядом, и Урю просто не может ему не поверить. Этот же Акира носится за белками по лесу, как полоумный, и прицельно стреляет с пары сантиметров, хотя мог бы поразить их всех и из статичного состояния. Этот же Акира вьется вокруг них с сенсеем, без умолку треща о том, какие они невероятные, сильные и как умело используют свои способности, как он завидует широте возможного применения их оружия — у обоих оно выглядело, как лук, а значит, как уверял Рокуши, могло бы позволить им выпускать несколько стрел за раз. Этот же Акира неусидчив, громок и любопытен, излучает искреннюю радость, словно не он несколько часов спустя будет дрожать под взглядом отца. Этот же Акира, тихий и робкий, становится почти неудержимым исключительно в его обществе. Его брат ненормальный, потому что слишком добр к нему, незаслуженно и избирательно, потому что он не может отрицать, что ему это нравится, что ему приятно быть особенным для кого-то. Как и то, что этот «кто-то» — именно Акира. Потому что Рокуши невозможный, и Урю невозможно сильно привязался к нему за какие-то пять лет знакомства. Потому что он и сам в равной степени ненормальный. Ему, наверное, не стоит даже пытаться классифицировать эти чувства — он просто ребенок, для него нормально видеть в старшем брате непогрешимую фигуру, возможно, даже родительскую. В Акире он не видит ни отца, ни матери, ни даже взрослого, и, наверное, его привязанность все-таки отличается от той, которой от него могли ожидать, но он не хочет об этом думать, не хочет ничего понимать: нормальность в привычном понимании слова переоценена и неприменима к человеческим отношениям, а подумать он может и позже. Акира делает то, чего не сделал бы никогда — рискует. Рискует не только собой, но и важными для сюжетной линии действующими лицами. Важными для него людьми, своей семьей. Рискует, чтобы получить больше сюжетных линий. Потому что все, что происходит вокруг него — просто игра, имитация реальности, он прекрасно об этом знает. Но это не значит больше ничего. У него ведь есть выбор. Он больше не обязан быть «просто персонажем» для самого себя. Он может сколько угодно оставаться им хоть для миллиарда наблюдателей, но перед собой самим он просто девятилетний мальчишка, просто ребенок, начинающий жизнь заново. Просто человек, который не может просчитать каждое изменение своей жизни, да и не нуждается в этом. Прямо сейчас он не может быть уверен наверняка, не может знать, что риск не будет оправдан. Ничего не случится, если он попытается. Ничего не случится, если он отпустит контроль. Именно потому, что он всего лишь игровой аватар, а происходящее вокруг — просто Игра. И он, и все вокруг — просто набор цифр. Смерть кого угодно из них не будет значить для картины вселенной совершенно ничего. Для него — да. Но это не значит, что он должен все контролировать. Он просто персонаж с предусмотренным заранее сюжетным влиянием, от которого вряд ли сможет отклониться даже при очень большом желании — Система не позволит, она точно попытается вернуть его в ранее заданное ей же русло, она подстрахует его. по крайней мере, он очень на это надеется. Выходит, быть аватаром — не наказание, не тюрьма. Это свобода. Ему не обязательно загонять себя в рамки, ведь он уже внутри них. И внутри них волен делать что угодно. Именно поэтому он выпускает болт куда-то вверх, мало беспокоясь о направлении, затем еще один и еще. Возможно, он выглядит еще безумнее, чем обычно, хотя, на его взгляд, безумнее уже некуда. Акира не может быть уверен в том, что несколько коротких синих росчерков привлекут Пустых, но может себе их позволить. Может себе позволить загадочно усмехнуться, кивнуть головой в сторону чащи и в нее же направиться не самым медленным шагом. Пустой все-таки появляется, Рокуши не может со стопроцентной уверенностью утверждать, что его спровоцировал он, но это уже и неважно. Потому что сейчас он собирается быть ненормальным, собирается игнорировать чувство страха и здравый смысл и поменять местами жертву и охотника, самостоятельно став последним. К его удивлению, все идет по плану, монстр в самом деле пытается сбежать от него, будто бы испугавшись, его опьяненный чувством свободы разум толкает его дальше вперед. Ему нужно было спасти ребенка. Ребенка, который должен был быть в опасности. Вместо этого он загоняет монстра, как дичь. Вместо этого он оставляет позади брата и деда, удаляясь от них: перестраховка — тоже спасение, верно? Пустой пропадает из поля зрения неожиданно и стремительно, проваливаясь куда-то вниз, под землю, по которой все еще бежит Акира, бежит слишком быстро, чтобы осознать, что скоро и он под нее провалится, потому что земля закончится, уйдет вниз крутым скатом холма, переходящим в набережную. Позади него треплется еле-заметной рябью реяцу Сокена, Урю, кажется, что-то ему кричит, но Акира слишком увлечен погоней, чтобы сконцентрироваться на его голосе, непонятный азарт подгоняет, напоминает, что еще немного, и он окажется достаточно близко к чудовищу, чтобы выстрелить в упор, и даже его исчезновение уже не имеет значения. Он не осознает происходящее даже тогда, когда поскальзывается на мокрой траве, на миг теряет контроль над все еще удерживаемым арбалетом, позволяя ему распасться в воздухе, и летит вниз бесформенной кучей. Пустой возвращается в поле зрения прямо из-под него, вырастает в пространстве из ниоткуда, разевает зубастую пасть маски, обнажая черноту глотки. Акира с ужасом осознает, что предпочел бы не умирать сейчас, тем более таким способом. А затем видит, что направляется Пустой не к нему. На берегу вырисовывается фигурка мальчика в желтом дождевике. Мальчика, которого Акира должен спасти. Мальчика, который ждет на берегу умершую несколько дней назад мать. Акира знает, что мальчик смотрит вдаль, в пустоту горизонта полными надежды глазами, знает, что он гонит от себя мысль о том, что она за ним не придет. Акира знает, что у мальчика рыжие волосы. Он даже не думает о том, чтобы создать арбалет снова, просто инстинктивно заносит ногу и рывком опускает пятку на маску Пустого. Он даже ни на что не надеется: их не убивают ударами смертных, пусть даже квинси, только выстрелами или взмахами меча. Но что-то снова идет не так. Акира совершенно случайно бьет точно в центр, маска идет мелкими трещинами, те ширятся, бегут паутиной к краям, и она распадается на осколки. Мальчик в дождевике оборачивается в тот самый момент, когда Пустой рассыпается мелкой пылью, а Рокуши неловко валится на землю, ударяясь спиной и сглатывая ругательства. Квест завершен: Рыдающий мальчик Спасите ребенка от монстра. Награды за выполнение: Удача +1 Открыт доступ к дополнительным веткам сюжета. — О чем, позволь поинтересоваться, ты вообще думал? Смею надеяться, ты осознаешь, что мог умереть, если бы был не столь удачлив. — Сдох и сдох, чего бубнить-то, — вполголоса бурчит Акира, отворачиваясь. Он снова валяется на больничной койке под присмотром отца. Тот активно выражает свое недовольство каждую третью минуту, подробно объясняя ему, по какой конкретно причине он считает, что тот категорически не прав и совершил одну из самых феерических глупостей в своей жизни. Рокуши не спорит — он знает, что Рюкен говорит правду, знает, что облажался, знает, что не должен был позволять мальчику с рыжими волосами видеть его там. Ну, он хотя бы не демонстрировал ему Хайлиг Боген, уже хорошо. Урю сказал ему, что у мальчика была ужасающая духовная сила, что он, скорее всего, видел Пустого. Акира знал это и без него. Чего он не знал — того, что все время, что он провел в кровати, Канаэ провела в ней же. Когда Рюкен разрешает ему закончить постельный режим, Акира узнает от брата, что та очень слаба и не вставала с постели вовсе уже несколько дней. До этого она поднималась и почти сразу падала в кресло, часами занимая руки вязаньем, чтобы делать хоть что-то. Урю тянет его к ней в палату, слишком сильно сжимая ладонь, Акира сжимает ее в ответ и ободряюще улыбается, мол, все будет в порядке, походя бросая взгляд на настенный календарь, который, слава всему сущему, регулирует не он, и застывает. Семнадцатое сентября. Ровно три месяца со смерти Куросаки Масаки. День смерти Исиды Канаэ. Нет участи страшнее знания того, что будет завтра, при абсолютном бессилии это «завтра» хоть как-нибудь изменить. Он знает, что именно они увидят в ее палате. Он знает, что им не следует этого видеть. Потому что он не выдержит того, что это сделает с Урю. Он думал, что у него есть свобода в рамках каких-то ограничений? Ну так теперь он этими ограничениями в лицо и получит. Акиру мутит, он понимает, что опять задыхается, и панически вцепляется в чужую ладонь, тянет на себя в попытке удержать. Он действительно надеется, что ему не придется этого видеть, но… Но они уже стоят у палаты Канаэ, Урю уже тянет ручку двери, успокаивающе, как ему, наверное, кажется, поглаживая большим пальцем его запястье, и полушепотом обещая, что сейчас он поговорит с матерью и успокоится. Вместо ее вымученной нежной улыбки их встречает затянутая в больничный халат спина отца, тихий треск рвущихся тканей и маслянистый блеск крови на скальпеле. — Папа? Что ты делаешь с мамочкой? Она же уже мертва, зачем ты режешь ее? — это становится последним, что слышит Акира прежде, чем потерять сознание от перенапряжения, даже не успев возмутиться частотой своих провалов небытие. Когда он приходит в себя, над ним нависает потолок комнаты брата и сам он обнаруживается где-то неподалеку. У Урю мертвые пустые глаза, он шатается, словно его вот-вот снесет, и Акире страшно. Он знал, что это случится. Знал, и ничего не смог сделать. Он слишком расслабился, прекратил считать дни, вот что из этого вышло. Урю прижимается к нему, вцепляется в одежду, случайно впиваясь пальцами куда-то под ребра, и молча задыхается, пока Акира пытается обнимать его крепче, почти грозясь сломать ему позвоночник — он знает, что ему это нужно, знает, что ему нужно что-то, что не позволит ему выпасть из реальности, что-то, что заставит его в ней удержаться. Кто-то, кому он мог бы доверять. Кто-то, на кого можно направить чувства, раньше направленные на мать. Ему нужна была не замена родителю — просто кто-то, кто будет любить его просто так, ни за что, кто останется рядом, что бы ни случилось, кто будет гладить его по спине и шептать, что ему нужно отпустить себя, что ему стоит заплакать, иначе он задохнется, что чувства — это не слабость, что он не обязан быть сильным, что у него есть право оплакивать смерть горячо любимой матери и то, что с ней сделал отец. Рюкен пытался спасти ее. Он тоже ее любил. Ему тоже было больно терять ее, он тоже, наверняка, был в ужасе от собственных действий, просто куда дольше, чем его дети, жил с установкой на необходимость подавлять эмоции. Но Урю об этом не знал. А Акире было плевать. Он знал, что станет таким же, как Исида-старший, если выживет и вырастет. И ему было плевать. Ему нужно обвинить кого-то, чтобы не обвинять себя. потому что он был здесь, он оказался тут, чтобы что-то исправить, и не сделал ничего ровным счетом, он не выполнил свою прямую обязанность. Он не спас свою мать. И ему срочно нужно переложить эту ответственность на кого-то еще, он просто физически не может позволить себе ее понести, он к ней не готов. Он убеждает себя, что должен стать для Урю кем-то близким, той самой «рукой помощи», что протянута постоянно, поэтому ему никак нельзя быть виноватым в его травмах: он ведь должен стать тем, кто помогает ему избавиться от них или хотя бы попытаться смягчить их последствия. Он пять лет жил со знанием, что их мать, их чудесная, ласковая и добрая мать, не сделавшая никому ничего плохого, однажды умрет, потому что так захотелось полоумному «богу», даже не знавшему ее имени. Канаэ убил Яхве — не Акира — но Акира знал, что так будет, знал, что она умрет, и не сделал ничего, чтобы ее спасти. Акира любил ее больше всего на свете, так же сильно, как и брата, и не сделал ничего, чтобы она осталась в живых. Акире девять, он просто бесполезный ребенок, который ничерта не может и никому не способен помочь, но он был обязан. Он был обязан, иначе зачем жил пять лет со знанием о ее смерти, зачем вынужден был вспоминать, что они потеряют ее, каждый чертов раз, когда видел ее нежную улыбку. Находиться рядом с Урю становится почти невыносимо от чувства вины, от того, что тот понятия не имеет, как сильно Акира виноват, и цепляется за него вместо последней надежды. От того, что у него и выхода другого нет, кроме как этой надеждой стать и позволить верить в свою непогрешимость и дальше — иначе братик просто сломается окончательно. Акира перекладывает его, умудрившегося уснуть полусидя, на подушку, бережно подтыкает одеяло со всех сторон и выскальзывает из комнаты. Собственная кажется огромной, он отчетливо ощущает, как не вписывается в нее, в этот дом, в этот город и в эту жизнь. С тех пор, как он здесь, ничего не меняется в лучшую сторону, все только идет не так. Что бы он ни пытался сделать, он проваливает попытки, опаздывает, не успевает поймать момент. Он лажает из раза в раз. Ни его способности, ни практическая полезность не сдвинулись с мертвой точки. Он не знает, есть ли в этом его вина, а раз не знает, значит, есть вероятность, автоматически равняемая им с единицей. Математики с ним бы поспорили, но в жизни математика уже давно перестала работать. Хочешь что-то получить — отдай больше. Хочешь спокойно жить — подчинись системному выбору. Хочешь подчиниться системному выбору — стань протагонистом. Хочешь стать протагонистом — добро пожаловать в троп мертвых родителей, комплекса вины и наблюдения, как близкие люди рядом с тобой умирают. Урю приходит к нему ночью, маленький, зевающий, растрепанный и несчастный, трет глаза кулаком и просится остаться с ним на ночь. Акира двигается на кровати без слов, помогает пристроить подушку и подоткнуть одеяло. Брат скукоживается в комок, неловко схватившись за его запястье и ткнувшись лбом в плечо. Плачет во сне беззвучно. Рокуши тянется ладонью к его голове — провести в успокаивающем жесте, Канаэ тоже так делала, когда он лежал головой у нее на коленях, даже когда придуривался или… Канаэ тоже так делала. Акира решительно подскакивает на кровати, перебарывая головокружение и звон в ушах. Ему нужно обвинить кого-то, чтобы не обвинять себя. Виноват только он и его глупое сиюминутное желание почувствовать себя свободным, из-за которого он так и не сделал ничего, чтобы даже попытаться предотвратить смерть приемной — родной почти — матери. Виноват только он, но признать это он не может. Не сейчас, когда Урю вполне очевидно всем видом говорит ему, что он его единственная оставшаяся надежда на сохранение целой хотя бы какой-то части психики. Не сейчас, когда он хочет быть этой надеждой. Не сейчас, когда перед глазами стоит пустое лицо Рюкена, кровь на его руках и заляпанный багровым халат. Не сейчас, когда он помнит те несколько редких улыбок самыми краями губ, которые он за ним замечал, которые были обращены к Канаэ: почему ты не спас ее, если так сильно любил, почему не пытался спасти ее?! Сейчас он выскочит в коридор, пронесется по лестнице вниз, обогнет пару комнат, добираясь до спален, оборудованных под палаты, — специально для членов семьи, — и распахнет ближайшую дверь почти что с ноги, влетая в нее всем телом, почти не соображая, что делает. Он понятия не имеет, что собирался сказать, он даже не думал об этом. Он просто чертовски зол, ему больно и плохо, его брату больно и плохо, и ради него он хочет сделать больно и плохо отцу, на которого переложил ответственность за случившееся. Он не убивал Канаэ — ее убил Яхве; но он мог хотя бы закрыть дверь изнутри, если бы беспокоился о том, что его обнаружат дети. Он не беспокоился. Его не волновало, что собственный сын и мальчишка, которому он позволил у себя жить, получат травму, от которой могут никогда не оправиться. Акира приходит к выводу, что они вот настолько ему мешают, и злится — он не единственный, заочно названный лишним, он не хочет видеть, как Урю приходит к тому же выводу, не хочет, чтобы ему пришлось с этим жить. «Отцу» было плевать. Или он сам был в таком ужасе от собственных действий, что был не в состоянии думать о чем угодно. Но Акира не собирается с этим мириться. Акира не хочет думать, не хочет искать логику, не хочет быть объективным, не хочет находить оправданий человеку, превратившему тело умирающей жены в груду костей и мяса. Акира хочет накричать на него, хочет, чтобы он понял, какой ужасный вред наносит ментальному здоровью родного сына. Ему необходимо увидеть сожаление, ему нужно что угодно, что позволит простить его и довериться. Ему нужно, чтобы Рюкен сказал ему, что сожалеет, что ему тоже больно, что он чувствует хотя бы, черт возьми, что-нибудь. Потому что один он с Урю не справится. Потому что им девять лет, и им нужен отец. Рюкен не раскаивается. По крайней мере не выглядит, словно сожалеет, когда Рокуши хватает его за рукав халата и резко дергает вниз, заставляя склониться к своему лицу. Рюкен не раскаивается. Он смотрит холодным взглядом, полным отчуждения и прежней уверенности в своей правоте, и Акиру снова тошнит. Он хочет на него накричать, экспрессивно размахивая руками во все стороны, довольно усмехаясь, если получится его ими задеть. Хочет сделать что угодно, чтобы пробить каменную маску, чтобы его отец был его отцом, чтобы обнял, гладил по голове и позволял плакать себе в плечо. Пусть даже не говорит уже, что ему жаль, пусть просто покажет, что на своих детей ему не плевать, хоть как-то, пожалуйста… Рюкен не раскаивается. Акира не кричит, не плачет, не огрызается. Вместо этого он отпускает чужую одежду, до хруста выпрямляет спину, глядя снизу-вверх с абсолютно спокойным лицом, и голосом, который не узнает сам, произносит: — Прошу прощения за беспокойство, Исида-сан, мне, вероятно, стоило постучать перед тем, как вломиться. Больше подобное не повторится, могу заверить. Вообще-то я пришел, чтобы потребовать сатисфакции, а именно компенсации за нанесенный моему брату моральный ущерб, однако, предположу, что эта просьба не будет уместной в текущих реалиях. Еще раз извиняюсь за вторжение. Приятного вечера. И закрывает за собой дверь. Нельзя. Нельзя переходить черту и терять контроль. Злиться нельзя. Он все еще нужен младшему, тот все еще надеется на него и ждет от него поддержки. Злиться нельзя. Он нужен Урю собранным и надежным. Исида Рюкен еще никогда так не ошибался. Этот мальчик не был похож на Масаки. Этот мальчик мог стать похожим на того, кто однажды предлагал ему высочайшую после собственной должность с такой интонацией, словно отказ вовсе не представлялся возможным, словно он был твердо уверен в том, что получит благодарное почти до раболепия согласие. Этот мальчик мог бы уничтожить их всех. Возможно, он совершил ошибку, скрыв его от Императора, но данное его матери много лет назад обещание мешало поступить по-другому: он не смог уберечь Масаки, хоть и клялся сделать все возможное, чтобы ее защитить, оставалось лишь искупать вину перед мертвыми спасением мальчишки, могущего стать причиной падения мира. Ему становится все сложнее смотреть на своих детей с этого дня: младший до боли похож на супругу, старший — одновременно на кузину и «прародителя».