Потому что Эхо — просто Эхо. Всего лишь отзвук. Не важно, как со мной обращаются. Даже если издеваются, унижают, используют — у Эхо нет права возражать.
Исида Рюкен не плачет на похоронах своего отца. Он никогда не был с ним близок. Все его детство отец был занят совершенствованием некой способности квинси, уделяя ей сто процентов своего времени. После смерти матери, запретившей ему приближаться к родовому поместью, когда он сбежал с умирающей у него на руках Масаки, отец ее запрет снял, но они так и не сблизились — Рюкен был чрезвычайно занят на работе, а Сокен предпочел передавать свои мудрость, навыки и жизненные ценности его сыну, раз с собственным ничего не вышло. Разумеется, он не мог быть уверен, что не отдает всего себя работе исключительно ради возможности избежать встречи с родителем, как и не мог подтвердить обратное — понимать самого себя он уже давно разучился. Мнить себя «живым роботом», не нуждающимся в выражении и принятии чувств было значительно проще, чем задумываться о том, а чувствует ли он что-то вообще. Исида Рюкен никогда не был знаком с Исидой Сокеном по-настоящему. Тот был куда ближе к Урю, чем к нему и, к некоторой доле сожаления Рюкена, по всей видимости, занял в сердце мальчика место отца. В сердцах обоих его детей. Иногда Рюкен спрашивал себя, почему позволил себе поддаться порыву и сначала вполне сознательно завести одного, а затем чересчур легко согласиться на усыновление второго. Возможно, дело было в том, что лицо его супруги светилось счастьем, когда она держала на руках новорожденного Урю, или потому, что на Акиру она смотрела с такой же искренней нежностью, которая могла бы растопить камень. Возможно, дело было в матери последнего, некогда приходящейся Канаэ близкой подругой, а ему самому… впрочем, не имеет значения, кем она была лично ему — они никогда не были слишком сильно близки, и Рюкен полагал, что не станет чувствовать себя ей обязанным. Пока не обнаружил в своем доме мальчишку, до безумия похожего на Масаки, которой так дорожила Джурэй, о которой почти умоляла его позаботиться, когда решалась на тот шаг; мальчишку, которого, наверное, искал весь Варвельт уже около десятилетия, хоть ему и было всего четыре. Рокуши — теперь он Исида, напоминает себе Рюкен — Акира, сын Рокуши Рэйджи и К- Ёшиаки Джурэй — верно, она давно уже перестала иметь что-то общее с этой семьей, хоть и не по собственному желанию — не плачет на похоронах тоже. У мальчика равнодушное лицо и абсолютно пустой взгляд, словно не случилось ничего необычного, словно не случилось вообще ничего. Рюкен не может отрицать, что это пугает его — четырехлетний мальчишка с амнезией, которого его отец обнаружил на улице, может вырасти в того самого человека, который так нужен Императору, в идеального солдата и правителя, его лучшую марионетку, рядом с его родным сыном. Он мог сколько угодно сомневаться в том, что вообще нуждался в наличии у себя детей или своей способности быть хоть каким-то отцом: в том, что он мог и не мечтать стать хорошим родителем, он убедился уже давно; но это не означало, что он перестал бы нести за них ответственность единственно от своего нежелания их иметь. Исида Акира не плачет на похоронах человека, который на пять лет его детства заменил ему отца, который был добр и ласков к нему и, наверняка, души в нем не чаял. Отстраненное безразличие на его лице, когда он смотрит на каменную плиту с иероглифами имени того, кого какие-то несколько часов назад разорвали на части у него на глазах, выглядит так, словно он вовсе не в состоянии чувствовать. Это не тот мальчишка, что ворвался к нему в кабинет, увидев его извлекающим серебро из крови Канаэ не самым приятным способом, не тот, кто был готов разрыдаться в любую секунду и смотрел умоляющим взглядом побитой собаки, словно ждал от него утешения. Это тот, кто из него вышел с прямой спиной и пожеланием доброго вечера совершенно индифферентным тоном. Рюкена пугает не то, что в мальчике он видел Масаки и подсознательно опасался повторения ее судьбы. Его пугает то, что сейчас он в нем видит себя. *** Акире было абсолютно плевать. Он провел с Сокеном все детство, и ему было плевать. Он был хорошим человеком, Рокуши очень его любил, но в связи с его смертью не чувствовал ничего. Возможно, его спасало выпадение из реальности, потому что окружающий мир снова ощущался неправильным, угловатым и слишком ярким, его было слишком много, и это давило и раздражало, но он хотя бы не задыхался от слез, как мог бы. Последняя эмоция, которую он запомнил — страх. Страх, что Пустые заметят их, что они не смогут от них отбиться, что они тоже умрут. А затем все перекрывается головокружением страшной силы, и он перестает ощущать связь с реальностью вовсе, улавливая только какие-то обрывки происходящего. Вот он тянет брата подальше, пока он спотыкается и норовит упасть на каждом четвертом шаге, вот кое-как отволакивает Урю за ствол первого попавшегося дерева, вжимается в кору, впечатывая брата лицом себе в плечо и бешенным шепотом повторяет, что защитит его, снова и снова, вот давит ладонью ему на затылок, мешая смотреть, как от любимого дедушки остаются ошметки тела, вот каким-то чудом дотаскивает их до дома и падает без сил на порог, а брат валится сверху, вцепляясь в него крепко-крепко, и он понимает, что он тоже борется с самим собой, вот пытается донести до дворецкого идею необходимости позвонить отцу на работу немедленно, вот отбирает у него трубку, как только на том конце прерываются гудки и тараторит что-то про деда. А потом — цветной круговорот, затягивающий все глубже, тяжесть, давящая на грудь и не дающая сделать вдох и всепоглощающее спокойствие. Он словно куда-то летит, но его зачем-то заставляют встать прямо и делать шаги. И вот он стоит на похоронах Сокена, наблюдая, как в землю опускают пустой гроб, и пытается сосредоточиться хоть на чем-нибудь, чтобы не быть утянутым в пучину бессознательного, плещущегося совсем близко бескрайним океаном, и не упасть, потеряв способность и силы удерживать себя на месте. Акире тяжело дышать, все ощущения смазаны, он не чувствует ничего и не понимает, что происходит, внутри него пусто и звонко и, возможно, он мог бы даже этого испугаться. Но ему не страшно. Ему абсолютно никак. Где-то на задворках сознания кажется, он слышит, как совсем близко рыдает младший брат, и он усилием воли выдергивает себя в сознание, рывком оказываясь перед холодной плитой, все еще слишком ошарашенный, чтобы плакать. Урю молчит. Ему девять, он все еще в ужасе, но он не издает ни звука, просто маячит рядом мрачной тенью. Ему девять, он потерял последних родных и близких людей одного за другим, и в его глазах пустота. Та самая, которая сожрет его без остатка. Ему девять, как и Акире, и он берет его за руку и сжимает ладонь. Ему страшно. Рокуши нужен ему. Это все, что он успеает осознать перед тем, как снова потеряться в давящем со всех сторон окружающем мире. Реальность кажется ватной и смазанной. Ему нужно вернуться. И он знает, как это сделать. Знает, как вытащить себя обратно из водоворота неизвестно чего. Ему нужны ощущения. Яркие, кусачие, припекающие. Держащиеся дольше пяти секунд. Ему не хватает ладони брата, не хватает их сплетенных пальцев и его плеча, прижатого к собственному. Ему нужно больше. Ему нужно вернуться. Кажется, они уже дома, но Акира не понимает, как смог дойти — не помнит, как двигался, не помнит, шевелился ли вообще или упал мешком на месте, и Урю пришлось его еще и нести. Перед глазами все расплывается. Он не узнает эту комнату. Не может собрать мутные образы предметов в целые и найти их в воспоминаниях. Где-то рядом маячит чья-то фигура, кажется, Урю, и что-то говорит, но голос искажается, скручивается в мини торнадо, ввинчивается в уши машинным растянутым басом, и он не разбирает слова. Ему нужно вернуться. Урю исчезает из поля зрения, стены перестают рябить. Акира заваливается назад и медленно осмысливает тот факт, что его что-то остановило, и он больше не двигается дальше, падение остановилось. Видимо, это пол. Или кровать. Черт его знает, он не распознает текстуры. Не чувствует ничерта. Ему нужно вернуть себе ощущения. Ему нужно вернуться. Ему нужно вернуться. Ему нужно вернуться. Ему нужно вспомнить, кто он. Нужно встать и сделать два шага. Протянуть руку. Вслепую нашарить ящик стола — верно, это комната Урю, вот почему он здесь. А почему, собственно? Открыть и сунуть руку глубоко вниз, увязнуть по локоть и подцепить то, что было ему нужно. Ему нужно вернуться. И он задирает подол рубашки под тихий щелчок. Под подолом жжется и колется. Но этого недостаточно. Нужно больше, ярче, сильнее, длиннее, глубже. К жжению добавляется зуд. Кожа на ощупь резиново-мягкая и тянется так же, когда он вцепляется в нее пальцами в попытке то ли оторвать, то ли расчесать, то ли все сразу. Печет ощутимее, под ногтями застревают розоватые крошки. Все еще недостаточно. Ему нужно вернуться. На второй щелчок стены перестают пузыриться и извиваться, то надвигаясь всем весом, то расходясь неизвестно куда, предметы строятся в линии, а Акира может отличить кровать от пола спиной и четко слышит шаги вернувшегося брата и то, как он кладет ладонь на ручку двери. Под рубашкой и парой полосок пластыря горит и чешется, и он знает, что он это чувствует. Он вернулся. Урю все еще девять, ему все еще не нужно еще больше уверяться в том, что его брат наглухо отбитый. По крайней мере, не сейчас точно. Сейчас они будут лежать в обнимку в его кровати, в которую Акира абсолютно буквально переехал после смерти его — их — матери, он будет гладить его по голове и пытаться придумать успокаивающий бред, под который он мог бы заснуть, а он будет цепляться за Рокуши и пытаться плакать ему в плечо незаметно. Потому что на самом деле Сокен не был последним близким ему человеком. Но теперь он боится, что и последний тоже уйдет. Из-под подола рубашки расходится волнами покалывание, ощутимо усиливающееся в местах, за которые хватается Урю, но ему слишком плевать, чтобы беспокоиться о себе. Тем более, что он сам в этом виноват: хотел ощущений — пожалуйста. Пустые должны рассыпаться. Красиво так, мелкой пылью, как в «Войне бесконечности». Но с этим явно что-то было не так, потому что вместо того, чтобы исчезнуть прахом, развеянным по ветру, он взорвался с хлопком и окатил стоящего под ним шинигами дождем из внутренностей, крови и останков недопереваренных душ. Стоящим под ним шинигами был он, и он заорал. Горячие пульсирующие органы вперемешку с липкой обжигающей багровой кровью медленно стекали по его лицу, пока он боролся с желанием закрыть глаза и просто содрать с себя это все — не то время и не то место, Пустые могли в любой момент появиться, и ему нужно было их видеть. Но к концу патруля он точно превратится в трясущееся, икающее от ужаса и воняющее помойкой чудовище в порванной форме, изгвазданной полупереваренными кровью с кишками и собственной блевотине, которую сейчас из себя извергнет. Акира просыпается с криком и видит трепыхающуюся у запястья бледно-алую ленту. Сжимает кулак, и она исчезает вовсе, распадаясь в воздухе. Сгенерирована базовая способность. Доступна ветвь талантов. Ветвь талантов заблокирована. Доступен дополнительный квест: Абсолютная приманка Заставьте окружающих потерять от вас голову. Награды за выполнение: расширение круга знакомств, возможно приобретение выгодных связей Наказание за провал: вариативно Правильно ли он сейчас понял, что ему настоятельно порекомендовали завести друзей? Отличная шутка, Система. Доступен основной квест: Неубиваемый Сыграйте роль трупа и останьтесь при этом живы. Награды за выполнение: вариативное повышение статов, открытие доступа к ветви талантов Наказание за провал: конец Игры Серьезно? Почему каждый второй квест угрожает ему смертью? И какого черта они все выглядят подозрительно похожими на вырванное из контекста «Люди умирают, когда их убить»?! И, что более важно, какого черта Система молчала все это время, сколько бы он ни пытался добиться ответа, как избавиться от Пустых, которые должны были уничтожить тело Сокена, и очнулась только сейчас?! Акира очень хороший. Урю прекрасно знал это с самого начала, с самой первой встречи с ним, с того самого момента, как впервые увидел мальчишку с торчащими во все стороны апельсинового цвета волосами. Акира был рядом с ним, держал его за руку, гладил по спине и плечам, когда он в этом нуждался, просто молча сидел спиной к спине, не касаясь его вообще, когда он к этому не был готов, но все равно оставаясь с ним, оставаясь готовым помочь и поддержать. Акира обнимал его во сне каждую ночь, сплетал свои пальцы с его и тихо сопел ему в затылок. Урю уже привык к тому, что брат постоянно находится в его комнате и фактически переехал в нее из своей собственной, ему нравилось быть важным и значимым, нравилось, что Акира уделял ему огромное количество времени, хотя бы просто безмолвно присутствуя, но все еще всем видом показывая, что он здесь именно ради него. У Акиры пушистые мягкие волосы теплого цвета, которые так приятно пропускать между пальцами, искристые карие глаза, смотрящие на Исиду с бесконечной нежностью, ласковая улыбка на тонких бледных губах, аккуратные плечики, всегда подставленные под его голову, когда он в этом нуждается, уютные безопасные объятья и мягкие горячие ладошки маленьких рук, всегда греющие его собственные. Рокуши смотрел на него и видел в нем его самого — мальчика, потерявшего семью и цель в жизни, мальчика, винящего себя в смерти учителя, мальчика, старающегося изо всех сил, чтобы впечатлить безразличного родителя и заслужить право быть им любимым, мальчика, который просто хотел любви. Для Акиры он не был «гордостью класса», «наследником квинси» или «разочарованием без таланта». Он был просто Исидой Урю, его братом и другом, для которого он сделал бы что угодно. Акира был не намного выше его самого и как будто с возрастом рос все медленнее, он был миниатюрным и почти что беспомощным, боялся отца и вступать в конфликты, постоянно пытался угодить людям вокруг, словно его собственная значимость зависела от того, как много окружающих решат, что он очень удобен. Но именно к нему Урю пришел после похорон, именно в него он вцепился мертвой хваткой после смерти матери, потому что знал — Акира защитит его. Рокуши не осуждал его за отсутствие слез, не винил в том, что он не выражает нормальных для его ситуации эмоций, просто обнимал и говорил, что он может — имеет право — заплакать, если ему это нужно. Акира улыбался ему — ради него. И прятал под рубашкой порезы. Улыбался и говорил, что останется на его стороне, что бы ни случилось, обещал защищать и следовать за ним след в след, как будто важнее Урю в его жизни нет никого, как будто он ставит благополучие брата гораздо выше собственного. Исида-младший считал, что ему стоит и о себе позаботиться в равной степени, но вслух не говорил ничего: Акира мог принять его слова за намек, что его беспокойство неуместно и неприятно. С матерью Рюкена они знакомятся через несколько дней после его похорон. Исида Киаме появляется в мэноре неожиданно — по обычно непроницаемому лицу ее сына можно почти без усилий прочитать, что визитом он шокирован не меньше детей и прислуги. Тем не менее, он распоряжается о подготовке для нее самой роскошной из гостевых комнат, отправляет следом слуг с ее довольно скромным багажом и прохладным тоном представляет ей внуков. Урю походя отмечает общий иероглиф в их именах и теряется в догадках относительно этого открытия: значит ли это, что Рюкен своеобразно привязан к обоим, раз назвал сына отчасти в честь матери или же, напротив, не чувствует особой радости от присутствия поблизости обоих и дал ему имя в качестве довольно странной колкой насмешки. Киаме почти с порога запрещает звать себя «бабушкой» или «Исидой-сан» и требует обращаться не иначе, как к «наставнице». Спустя непродолжительную прогулку по поместью, объявляет, что сменит Рюкена на роли их менторки, но что-то подсказывает Урю, что она подразумевает надсмотрщицу. Акира смотрит на нее с настороженностью, не очень умело маскируемой под уважительное благоговение, и сначала Урю не понимает, с чего бы. Наставница действительно была строга с ними в первые дни знакомства и чуть ли не сразу потребовала отправиться на место их тренировок и продемонстрировать их нынешний уровень сил, заставив Рюкена скривиться в недовольной гримасе. Тем не менее, он промолчал. Урю понимает причину, когда случайно слышит краем уха их беседу — вроде бы они обсуждают право наследования абстрактного «чего-то» и бремя ответственности за некую гордость — то ли клана, то ли лично ее, то ли общечеловеческую. Киаме упорно отстаивает идею передать все права на земли, титулы и метафорическое влияние Акире, пусть тот кровным внуком ей не приходится. Из всего разговора Урю запоминает дословно лишь одну фразу: «Акира эхът. Гемишты хороши в роли расходного материала. Твой сын забыл свое место.» Урю понятия не имеет, что они обсуждали, но уверяется, что определенные привилегии — на них всегда строилась иерархия. Это его первое знакомство с идеологией превосходства. С этого момента он начинает замечать. Малейший жест, незначительную смену интонации — он запоминает все. Запоминает, как наставница смотрит на него с презрением, как на потомственного гемишта, на Акиру — с равнодушной заинтересованностью, как на эксперимент, имеющий шанс окончиться ее успехом. Урю неважно, кто станет наследником или как чистота крови отразится на будущем — он никогда не задумывался о нем в ключе выходца из некогда перспективного клана: отец не говорил с ними о прошлом, от дедушки они услышали только о том, что они принадлежат к благородному роду, некогда бывшему одним из высшей знати, а еще раньше — потомками выдающих самураев, имевших дальнее родство с императором средневековой Японии. Урю титулы волновали мало, его целью была почти несбыточная мечта о всеобщей справедливости, он хотел стать героем, а не землевладельцем. В конце концов, феодализм давно перестал быть актуален. Урю игнорирует завуалированные насмешки в отточено-вежливой форме, старается не обращать внимания на сравнение его с братом — сначала скрытые жалобы на его несостоятельность, перешедшие затем в открытое недовольство тем, что он не родился эхътом. Наставница сурова с ним, хоть и пытается продемонстрировать его превосходство над братом — ей не нравится Акира, ей нравится его кровь, и она пытается переделать его, чтобы он подходил на роль наследника, каким тот ей представлялся. Она пытается превратить его в Урю. Акира на него похож — слишком сильно, куда больше, чем можно было подумать, но ей этого недостаточно. Она требует соблюдения установленных ею правил и в то же время готовности оспорить любое ради собственной выгоды. Акира так не умеет — он либо подчиняется, либо отстаивает свою позицию, для него невозможно нападать и защищаться одновременно. Рюкен не пытается ей помешать, не стремится влезать в ее планы, словно ему нет никакого дела до того, что ее властность расползлась по всему поместью, почти вытеснив его самого. Только изредка косится неодобрительно на то, как Акира носится с арбалетом, стараясь одновременно отбиваться от стрел и как можно быстрее провести ответный удар. Спорит он с матерью лишь один раз, напоминая, что был против того, чтобы дети использовали духовную силу, задолго до ее приезда. Эффекта это не возымело, и Рюкен выбрал стратегию невмешательства. — Твоя тетя принесла нам немало проблем, — сообщает Киаме будничным тоном, и Урю напрягается, но делает вид, что продолжает завязывать шнурок кроссовка — по лесу бегать удобнее — и прислушивается. — Надеюсь, ты мои ожидания оправдаешь, в отличие от нее, и окупишь потраченные усилия. Не разочаровывай меня, Акира. — Я понятия не имею, о ком Вы сейчас говорите, наставница, — Урю улавливает в его голосе тщательно скрытое раздражение и сглатывает, свидетелем скандала ему быть не хочется. — У меня нет воспоминаний о своей жизни до четырех лет. В любом случае. Я здесь не для того, чтобы Вам что-то доказывать. Он подскакивает еще до того, как брат успевает договорить. У него нет причин думать, что кто-то в их семье опустится до примитивного физического насилия, но Акиру можно убить выражением лица. Подскакивает и застывает: наставница улыбается краем губ и удовлетворенно кивает, после чего удаляется, ни слова не говоря, после чего их так называемая тренировка, напоминающая военную подготовку, автоматически подходит к концу. К концу в этот день подходит и что-то еще. Акира водит ложкой по дну без особого интереса: суп, кажется, овощной, а овощи он терпеть не может, чуть ли не до рефлекторной рвоты. Киаме появляется за его спиной почти незаметно, покровительственно кладет ладонь на плечо и тем же равнодушным тоном интересуется: — Ты, похоже, не оценил мое решение заменить готовящую обед служанку лично для тебя. Жаль. Я надеялась, что ты, как будущий наследник, проявишь больше уважения. К счастью, этим все оканчивается, и она перенимает у облегченно вздыхающего Акиры тарелку. — Позволь кое-что прояснить. Мне нет дела до того, как ты поступаешь с результатами работы служанок — они получают за нее награду в той или иной форме. Но если нынешняя глава клана оказывает тебе честь, лично тебя обслужив, твои предпочтения не имеют значения. Проще говоря, если я готовлю тебе еду, ты обязан съесть ее до последней капли. Легкий поворот запястья, и Урю захлебывается гневом: Акира вжимает голову в плечи, с расширенными от шока глазами застывает статуей, кажется, боясь даже дышать. С волос медленно капают остатки жидкости, не успевшей утечь в ворот футболки, та мокнет на груди грязным пятном. Акира медленно переводит взгляд с его затылка, куда машинально уставился, на столешницу: — Прошу прощения, наставница, этого больше не повторится, — у него дрожат губы, и голос уже на втором слове срывается в надрывный и ломкий, почти по-девчачьи тонкий и звонкий: нервничая, брат иногда не контролировал тембр и его можно было в самом деле принять за девочку, не будучи с ним знакомым. — Очень на это надеюсь. Я почти поверила, что не зря возлагала на тебя надежды, но, видимо, мне стоило ожидать от тебя меньшего. Урю вскакивает с грохотом позже, чем ему бы хотелось: он все еще слишком ошеломлен, чтобы вообще осознать происходящее, в голове не укладывается, что что-то подобное может прийти в голову из-за такой дурацкой причины. Феодализм устарел, знатность фамилии уже не имеет смысла, у квинси остается лишь общая гордость, не делающая различий между семьями с разным достатком, эхътами и гемиштами. Гордость квинси — в том, чтобы защищать, в том, чтобы стремиться к справедливости, в том, чтобы сражаться достойно и честно, в том, чтобы направить свои силы на избавление обычных людей от Пустых. Так ему говорил дедушка. Сейчас он сталкивается лоб в лоб с противоположным мнением и может только растерянно открывать рот, сдвинув брови в гримасе ярости. Акира вцепляется в него взглядом так, словно хочет прожечь в нем сквозную дыру, одними губами произносит короткое «сядь», и Урю рухает обратно на стул, чувствуя, что больше не способен стоять. — По-моему, это было лишним, — Рюкен подпирает спиной косяк, и он моргает, понимая, что не может вспомнить, когда тот пришел. — Не было необходимости в практической демонстрации. — Позволь мне самой принимать решения, касающиеся воспитания достойного наследника, раз уж с прошлым не вышло, — под «прошлым» она, разумеется, имеет в виду сына, и Урю становится куда тревожнее, чем когда он только заметил родителя. — Как пожелаешь, матушка, но позволь мне в свою очередь самому устанавливать меры наказания для моих детей. Я бы предпочел, чтобы они не задевали мое достоинство вместе с их, а твои недавние действия напоминают мне неуважение лично ко мне и попытку напомнить, как ты разочарована в прошлом наследнике. Я не вправе оспаривать твои методы обучения, но вынужден попросить тебя удалиться, если ты считаешь рациональным их применение в чужом доме. — Это мой дом, Рюкен, я твоя мать, — с каждым словом Урю ощущает все большее напряжение в комнате, возможности выйти из которой они с Акирой лишены. — Если бы ты послушал меня тогда, у меня не возникало бы необходимости в ужесточении мер, а у тебя — сомневаться во мне. — Что еще раз доказывает, насколько верным было мое решение не подчиниться. Исида Киаме покидает мэнор этим же вечером и сразу после ее отъезда Рюкен зовет их с Акирой в кабинет, чтобы напомнить о несостоятельности идеи всеобщей героической справедливости и необходимости подбора практически применимой цели. *** Система не врала: Акира и правда регрессировал до ребенка с нулевыми социальными навыками и рисковал в этом возрасте и застрять. Он, если честно, искренне не понимает, зачем предлагал девочкам помочь с их обязанностями по уборке школы, и в пятый раз задается этим вопросом, засовывая швабры в подсобку. Кажется, это началось, когда кто-то из его вполне дружелюбных и весьма милых по отношению лично к нему одноклассниц обсуждали, что у одной из них должны были быть какие-то важные планы, предполагающие ее категорически обязательное присутствие в каком-то месте в конкретное время, которое было невозможно перенести, и она походя обмолвилась в беседе с подругами, что родители будут ждать ее неподалеку от школы и ожидают, что она как можно быстрее закончит со своей частью уборки. Рокуши начал ненавидеть себя за то, что вообще открыл рот, почти сразу, но он его открыл и очень неловко озвучил вполне конкретное предложение сделать ее часть за нее, чтобы она могла спокойно уйти и везде успеть. Сам он был не меньше одноклассниц ошарашен собственной репликой, не имеющей под собой никаких оснований, учитывая, что он и в беседе-то не участвовал, а просто привычно уже сидел в стороне с книжкой и никого своим присутствием не беспокоил. Тем не менее, произнести он ее уже произнес, а значит, сразу же забирать свои слова обратно было бы не менее стыдно, чем их озвучивать: они уже сказаны, уже что-то значат, даже если он имел в виду совершенно не это — то, что для него ничего не значит, может сказать окружающим массу всего. Он самым искренним образом не понимает, какого вообще черта он после этого согласился поработать еще и за всю остальную компанию, как только та оправилась от шока и закидала его намекающими вопросами. Ладно, возможно, он в состоянии объяснить самому себе, по какой причине предлагал себя в качестве бесплатной рабочей в силы в первый раз — по той же, по которой постоянно пытался поделиться буквально с кем угодно и чем угодно, как будто его собственность была ему не нужна совершенно; по причине въевшейся в кору мозга установки о том, что ему жизненно необходимо проводить соцопросы каждые пять минут, уточняя, не нуждается ли кто-нибудь из его хотя бы минимально знакомого окружения в любой посильной для него помощи. С чего он взял, что обеспечение чужого благополучия — почти что его прямая обязанность? Хотел бы он знать. Просто иногда проще сказать «да» и забыть, чем сказать «нет» и все время об этом помнить. Кажется, когда-то очень давно он ценил свои временные и эмоциональные ресурсы и принадлежащую ему материю любого характера и формы чуть больше и не чувствовал категорической необходимости разбрасываться ими во все стороны при малейшем соприкосновении с социумом в качестве защитной реакции и способа избежать конфликта и заработать хотя бы минимальный авторитет — с безотказно-доброжелательными людьми ведь никто не захочет ссориться, правда? Кажется, когда-то очень давно его не волновало, скольких людей он оскорбит своим присутствием и своими словами — это были их личные трудности, хоть он и готов был извиниться и обсудить проблему, признавая свои ошибки, если кто-то оказывался задет слишком сильно. Кажется, когда-то давно он не был половой тряпкой. Кажется, когда-то давно кто-то важный сказал ему, что тот, кто живёт только ради себя, никогда не станет сильнее. Кажется, когда-то давно он в это поверил, повторил трижды и принял, как непреложную истину — ведь важные люди не стали бы ему врать. Кажется, когда-то давно он не был совершенно пуст в ожидании заполнения со стороны окружающих в соответствии с их собственными желаниями. Кажется, когда-то давно он сам чего-то хотел. Кажется, когда-то давно это перестало иметь малейшее значение, как только кто-то для него важный сказал, что он причиняет им неудобства, будучи тем, кто он есть. Сейчас Акира понимает, что ничего особенного в нем не было — он был совершенно обычным, почти таким же, как все, отличающимся какими-то мелкими чертами. И это было совершенно нормально. Это было хорошо. Он не был обязан подстраиваться под всех подряд, засунув неугодную часть себя глубоко внутрь и забыв о ней навсегда. Он не обязан был становиться идеальным и ненавидеть себя за то, что не смог, лишь потому, что кто-то для него важный не счел его в равной степени важным себе и не уделил пару минут тому, чтобы попытаться в нем разобраться, вместо этого выдвинув ему список критериев, которым он обязан был соответствовать, чтобы рассчитывать, что его смогут принять. Рокуши не был ни в чем виноват. Но винит только себя и сделать с этим уже ничего не сможет. Потому что ему почти постоянно неосознанно хотелось помочь буквально каждому человеку в мире, он действительно чувствовал в себе желание быть полезным и нужным именно этим людям именно в этот момент, но понятия не имел, почему. Иногда для него просто действительно не имело значения, насколько адресаты щедрых предложений и широких жестов ему чужие: если он имел возможность помочь им — он был обязан. Потому что кто-то однажды сказал ему, что мир вокруг куда важнее, чем он, а он услышал лишь конец фразы и сделал вывод, что не имеет значения, пока не делает ничего полезного. Ему было плевать, что о нем думают эти девочки, вообще-то, ему и благодарность их была не то чтобы очень сильно нужна. И ему было действительно стыдно за то, что он нагло влез в их разговор со странными предложениями, унизительность которых для предлагающего была очевидна всем присутствующим, учитывая, что вклинился он почти наигранно услужливо, как будто был их личным лакеем и обязан был исполнять любое затрудняющее их поручение. Ему было стыдно за то, что девочкам пришлось выкручиваться, сводить ситуацию к появлению рыцаря-спасителя и благодарить его раза три, параллельно незаметно навешивая на него чуть больше ответственности, чем он собирался на себя взять. Вернее, он не собирался вообще. Акира предлагал помощь ради факта наличия его готовности ее оказать и не рассчитывал, что этот факт будет использован. Потому что острое желание быть полезным просыпалось в нем исключительно в те моменты, когда он отчетливо видел, что может, затмевая справедливые замечание здравого смысла о том, что делать он ничего не намерен. Впрочем, это была уже далеко не первая подобная ситуация, и он мог оправдать себя тем, что делает это ради выполнения квеста. Ведь если он не способен адекватно коммуницировать с социумом, его единственным выходом остается прикинуться безотказным мальчиком с расстройством из аутичного спектра, что, в целом, и ложью бы не было, и стать достаточно «удобным», чтобы после этого плавно перейти в статус «незаменимого» — чтобы все вокруг были уверены, что он просто не сможет им отказать, а потому возлагали на него все надежды и косвенно становились зависимы. Потому что его либо используют, либо забуллят, и он предпочел бы второму варианту первый, как наименее болезненный и конфликтный. В первом же случае иллюзия контроля даст ему шаткую надежду на то, что он будет знать, откуда ожидать нападения, и сможет к нему подготовиться. Все ведь было в порядке, пока он мог забыть о том, что синдром спасателя — не типичная черта характера, в которую можно обличающе ткнуть пальцем и заявить, что он полноценная личность. Кроме того, он не единственный, кого его наличие у себя раздражает — изначально его ведь никто ни о чем не просил, никому его помощь не требовалась, как и нарушение границ и встревание посреди разговора. Господи, почему он просто не может быть нормальным, почему всегда обязательно все испортить?! Акира усиленно давит в себе очередную волну панического отвращения — все ведь хорошо, никто прямо не сказал ему, как сильно он всем надоел, значит, у него все еще шанс благополучно выполнить квест с минимальными потерями для своей социальной жизни — вполне справедливый статус услужливого нейроотличного ребенка нравился ему куда меньше, чем образ молчаливого мальчика: во-первых, при этом страдало его достоинство, которое почему-то все еще крайне редко подавало признаки жизни, во-вторых, это налагало на него слишком большую ответственность. Поэтому, когда на следующий день те же девочки спрашивают, не хочет ли он поиграть с ними и еще парочкой ребят во дворе, он думает о том, чтобы отказаться. И соглашается. И делает это зря. Нет, сначала ему даже весело, он вполне довольно чертит квадраты и круги для на месте же изобретенной игры и в почти приподнятом настроении прыгает по ним вместе со всеми, иногда оборачиваясь на невозмутимо делающего домашнее задание где-то рядом Урю, который присоединяться наотрез отказался, но остался его подождать. А потом брат что-то показывает ему буквально на пальцах с очень серьезным лицом, и пока Акира пытается разобрать, что именно, он как-то резко и неожиданно оказывается на асфальте со звоном в ушах и разбитыми в кровь коленками. Разбитыми коленками. Под порванной формой. Которая стоила денег. Не его денег. И на которую сейчас течет кровь, превращая ее в еще более отвратное месиво ниток. Акире становится страшно. Потому что он порвал и испачкал форму, которую ему купил приемный отец и возместить стоимость которой ему нечем — он ребенок, который в принципе не способен работать. А еще он довольно сильно разбил коленки, которые придется обрабатывать тому же отцу, тратя на него свое время и внимание, которые ему тоже оплачивать нечем. От ужаса его начинает тошнить. Он как-то резко осознает, как сильно все-таки провалился во всем, решив, что какой-то там дополнительный квест стоит того, чтобы он отступал от сценария, выползал из «раковины», в которую сам же себя и загнал, чтобы только не оказаться в ситуации, из которой не сможет найти выхода, которая не впишется в картину уже известных. Которая и происходит прямо сейчас. Ему стоило и дальше игнорировать факт существования социальной среды и обрывать себя при малейшем желании в нее интегрироваться — у него все равно ничего бы не получилось. У него и не получилось, и теперь ему придется это расхлебывать. Потому что однажды он решил, что имеет право навязывать кому-то свое общество, Акира повредил тело, которое, вообще-то, его, но ему не принадлежит, раз он в чужой семье живет, за него отвечают, его обеспечивают. У него не было разрешения распоряжаться им, он выдал его себе сам, хоть и не в состоянии полностью удовлетворить все потребности тушки, следовательно, будет зависим, пока не обретет такую возможность. Ужасно, просто ужасно. А теперь его еще и тошнит от страха и отвращения к самому себе — и зачем его тогда кормили с утра, если он сейчас все потратит? Становится еще страшнее, когда он медленно осознает, что конкретно произошло и о чем ему пытался сказать Урю. Его толкнули. Специально. Он ввязался в конфликт. Стоит начать понимать, как его первой реакцией становится желание это понимание из себя вытряхнуть. Акира давится воздухом, которого становится слишком много в легких, он давит на него изнутри, голова идет кругом, звуки смазываются и глушатся стуком крови в ушах. Рокуши в паническом ужасе — он понятия не имеет, что ему делать, он не знает, как должны вести себя жертвы буллинга, он не знает, какое поведение будет подходящим: когда это происходило в прошлый раз, много лет назад, конфликт имел конкретную причину, начался из-за конкретного качества, за которое он извиняться не собирался, а потому по возможности игнорировал попытки вывести его на эмоции или поддавался и раскидывался чуть ли не пафосными вызовами на дуэль. Что делать сейчас, он не знает. И ему страшно. Грудь распирает воздух, но ему нечем дышать. — Нии-сан, идем домой. Мы опоздаем на тренировку, — перед лицом из расцвеченной цветными пятнами пустоты возникает раскрытая ладонь Урю, за которую Акира хватается отчаянно, как за последнее, что видит четко на фоне дрожащих и размытых образов одноклассников, так и не сдвинувшихся с места. Акира очень хороший. Но иногда «очень» превращается в «слишком». Иногда лучше не вмешиваться. Иногда лучше быть плохим или безразличным. Иногда лучше вести себя как все, одинаково, неотличимо от общей мечущейся массы, прячущей поглубже в себя все, за что можно получить по лицу и авторитету, старающейся при этом улыбаться, острить и ссориться, вталкивая внутрь себя же саму себя, провонявшую страхом. Акира так не умеет, и это слишком хорошо видно; он не умеет, как все, не умеет молчать по приказу, у него все запредельно и нараспашку, его хватает только на откровенную часть действий и слов, и это делает его еще более несчастным. Он боится общества, особенно, когда оно слишком очевидно выражает свое недовольство им. Акира боится выделяться, боится быть «особенным» в отрицательном смысле, боится отличаться и подвергаться насмешкам за эти отличия. Брат ненавидит споры, ненавидит конфликты, ненавидит говорить вслух, но ты или дышишь в унисон со стаей или не дышишь совсем и раздражаешь окружающих. Им всего девять, они просто дети, никто из них еще не видел никогда настоящую травлю. Ссоры одноклассников — да, то, как они потом мирились чуть ли не в слезах — тоже да, но еще ни в одном классе они не сталкивались с открытым противостоянием общества кому-то одному, выбранному «козлом отпущения». То, что Урю видит теперь, он не спутает уже ни с чем — слишком жутко, слишком безосновательно и потому страшно. Акира ничего им не сделал, и все понимают это, понимают, что он просто случайно попался под руку, и теперь на нем вымещают злость за все подряд, даже с ним совершенно не связанное — ведь проще и удобнее сорваться на том, на ком уже срывались до этого, чем искать причины и разбираться с ними. Чтобы злиться на его брата им не нужна даже причина — люди никогда не примут различий, отвергая и опасаясь тех, кто на них не похож, вот и все. Над Акирой продолжают издеваться самыми клишированными способами — толкают, сбивают с ног, пишут оскорбления на парте и общей доске (хотя бы не выцарапывают, уже хорошо). Урю успевает стереть их прежде, чем брат увидит; уговаривает классную руководительницу пересадить их: Акиру — к окну, его — рядом, со стороны «открытого» бока, чтобы Рокуши не так страшно было сидеть, чтобы он мог не опасаться, что ему в спину воткнут тот же карандаш, что уже почти превратилось в новую игру их нового класса. В конце концов, конфликты и стремление к конкуренции заложены в человеческую природу, отвергать их — значит отвергать свою человечность. А Акира продолжает улыбаться, словно не понимает, что происходит — никому ведь не нравится, когда их любимые игры разгадывают. Только он понимает, и улыбка у него изменяется. Урю знает, потому что та, доброжелательная и светлая, теперь принадлежит только ему. Ее нельзя поймать, нельзя исследовать и запомнить, зажав в ладонях. Она ускользает от него все чаще и чаще, остается учиться угадывать. Акира улыбается вежливо, просто для вида, лживо насквозь — только, чтобы свести в ноль только-только начатый спор. И почему-то опасно. Акире стыдно и страшно, но у страха тоже есть степень свежести: чем больше его испытываешь, тем сильнее к нему привыкаешь; и стыд, и страх однажды превращаются в гнев, если правильно скрещивать. Он все еще испытывает потребность в том, чтобы быть нужным, считаться «полезным», а значит, стоящим того, чтобы продолжать существовать. Но стыд и страх однажды превращаются в превосходство, сворачиваются ледяной яростью в его груди и теряют свой изначальный смысл. Акире больше не страшно, напротив, он очень зол и готов сыграть в начатую одноклассниками игру, переиграть их на их же поле и презрительно посмеяться над их поражением. Акира глушит внутри агрессию, напоминает себе, что доучиться осталось всего-то три года, что это того не стоит, что он может просто заткнуться и перетерпеть, пока отсутствие реакции не надоест решившим поиздеваться над ним и они не отстанут сами. В конце концов, «лучшая месть — сидя на дне реки, ждать, пока мимо проплывет труп врага». В конце концов, если он перестает быть «хорошим», это не значит, что он обязан становиться «плохим» — он может просто не иметь характеристики вовсе, может вернуться к отчуждению и безразличности. И возвращается. А потом все идет совсем не так, когда одноклассник толкает его неудачнее, чем обычно, когда вместо костяшек по неустойчивым участкам под рубашкой случайно проходятся ногти, а сама форма мажется красным и задирается, когда за нее дергают, чтобы притянуть его лицо ближе к глазам Ошимы Рейичи. Конечно же, Ошима замечает. Конечно же, он дергает полу вверх сознательно и специально. Конечно же, он презрительно кривится, заметив красноватые полоски на чужом боку, сыпет насмешливыми вопросами, зачем и кто его до такого довел, а потом с мерзкой ухмылкой спрашивает, не его ли ровесники, и смеется, отбрасывая Рокуши на землю, как мешок. — Я, конечно, все понимаю, но я тебе сейчас всеку, — безразлично отвечают ему снизу. Акира бьет с разворота, с оттяжкой, совершенно не заботясь о контроле движений — драться он не очень-то умеет, да и плевать ему. Он просто хочет сделать Ошиме больно, хочет затолкать его насмешку поглубже ему же в горло. Акиру тянет блевать: мерзко от себя самого, от своей слабости, от ситуации, в которую сам себя и загнал. Ему стыдно за то, что Рейичи увидел на нем признаки моральной нестабильности, за то, что над его расстройствами посмеялись. И он маскирует жгучее смущение силой. Акира не умеет драться, но вспоминать об этом уже поздно. Остается только подобраться и подтянуть руки к груди, имитируя смехотворное подобие боксерской стойки. И приготовиться к тому, что сейчас ему будет больно. Бьет наотмашь, попадая кулаком прямо мальчишке в лицо, слышит нехороший хруст и чувствует под пальцами теплую струйку. Костяшки окрашиваются в мокрый бордовый, а Ошима немедленно пинает его в колено, и Акира падает, потеряв равновесие, и оказываясь под навалившимся сверху парнем. Вокруг собирается толпа, люди стекаются ближе, и из этого круга никуда не сбежать. Рейичи победно ухмыляется и задирает его запястья над головой, удерживая одной ладонью, а второй метко впивается куда-то под ребра. Акира извивается, выгибаясь, ерзает и умудряется крайне неудачно для того повернуться боком и дернуть бедром вверх, заставляя его согнуться от боли, и тут же подскакивая, не давая себе времени на передышку. Ему очень страшно — он никогда не участвовал в драках и избегал любых открытых конфликтов, он, черт возьми, боится людей. Но адреналин в крови заставляет его стереть кровь с разбитой губы и сделать еще один выпад. Провальный. Ошима замахивается ногой и со всей дури впечатывает ее Акире в пах. Тот успевает чуть напрячь бедра, ловя чужую лодыжку и смягчая удар, пришедшийся ниже, чем должен был, и даже не морщится. Рейичи сглатывает и испуганно отступает на шаг. Акира сглатывает кислый ком подступающей тошноты от омерзения к попытке воспользоваться акушерским полом, как смягчающим обстоятельством для удара: тебе не отобьют яйца, если их у тебя вовсе нет. — У меня стальные яйца, — ухмыляется Рокуши Рейичи в лицо, сплевывает кровь ему под ноги и бьет снова, с той же силой и в то же место, припечатывает костяшками уже сломанный нос и с удовольствием наблюдает, как из него заново текут красные струйки. Ошима смотрит на него с ненавистью, с бесконтрольной яростью — ну конечно, он же посмел покуситься на его непререкаемый авторитет, на статус великого и ужасного, грозы параллели и даже шестиклассников; поговаривали, что ему удалось справиться даже с парочкой не самых слабых хулиганов из первоклассников средней Тогаты. Ошима смотрит на него с ненавистью. И ухмыляется. Сначала Акира даже не понимает, с какой стати он замахивается куда-то в толпу вокруг, пока не замечает блики очков и расширенные синие глаза почти напротив его кулака. Неверный ход. Совершенно ошибочный. Потому что в следующее мгновение гроза хулиганов младшего возраста Ошима Рейичи валяется на земле, вдавленный в нее лицом ботинком тщедушного мальчишки с безумным взглядом. — Мне плевать, какие методы ты используешь в драке со мной — я всего лишь ребенок, не умеющий ничего, кроме грязных трюков. Но не смей прикасаться к моему брату. Это ясно? — абсолютно равнодушным тоном уточняет Акира с буддийским спокойствием и убирает ногу после невнятного мычания, приняв его за согласие. Когда он кладет руку на плечо Урю, виновато ему улыбаясь, никто и не думает помешать им уйти. Рокуши видит в глазах расступающихся ребят нотки страха, и что-то дикое и голодное внутри него одобрительно довольно урчит. Брат смотрит на него выразительно и очень несчастно. — Извини, ты не должен был этого видеть, — говорит Рокуши, когда они отходят на достаточное расстояние. — Тебе не стоило знать, что… — … что над тобой издеваются? — хмурится Исида в ответ. — Я не слепой, знаешь ли, конечно же, я был в курсе. И это они должны извиняться! Ты же ничего им не сделал, ты просто очень хороший. Акира улыбается, морщится, когда из треснувшей губы идет кровь, и кивает: — В целом ты прав. Наверное. В любом случае, я не хотел тебя в это втягивать. — Ты и не втягиваешь, я сам влез, — фыркает Урю и тянет его в медпункт, походя бросив проходившему мимо однокласснику, не заинтересованному в конфликтах, что последний урок они с Акирой прогуляют. — Нии-сан, у тебя кровь идет! Не будь идиотом, пошли, — настаивает он, когда брат тянет его к выходу — урок-то последний, можно и домой уйти, а уборку за него пусть Ошима делает. — Нии-сан! — В следующий раз, Рю-чан, — усмехается тот и вскользь тыкает его в лоб двумя пальцами. И выразительно застывает, словно к нему только что пришла гениальная идея. — Какой к черту «следующий раз»?!— Просто хочется, чтобы он полюбил этот мир. Хоть немного. Насколько это будет в моих силах. — Он полюбит тебя. Только тебя. И ты для него будешь весь чёртов мир.