does it bother anyone else, that someone else has your name

Оз Безариус, я, несущий бремя цепи правосудия, буду судить тебя. Твой грех — само твое существование.

Исида Рюкен привыкает улыбаться жене — краем губ, чтобы не смотрелось слишком наигранно, привыкает смягчать тон в разговоре с ней, привыкает невесомо приобнимать за талию, касаясь лишь подушечками пальцев, привыкает звать по имени будничным тоном. Катагири его действительно любит, он не настолько слеп, чтобы не догадаться. Но и она не настолько слепа, чтобы поверить в его знаки симпатии. Катагири по-прежнему зовет его «молодым господином», склоняет голову в легком поклоне, «всего лишь выражая уважение дорогому супругу». Рюкен помнит ее с самого детства, и привыкать к ее присутствию ему не пришлось. Масаки сбежала с шинигами, Джурэй исчезла еще раньше нее, потребовав обещание защитить Куросаки, а семье Исида все еще был нужен следующий наследник. За неимением лучшего варианта пришлось согласиться и на гемишта. Рюкен не испытывал воодушевления от необходимости жениться и этого наследника вырастить, но мать сказала: «Помни о будущем квинси», и он подчинился. Киаме не меньше его разочаровывало положение дел, однако выбор у них обоих отсутствовал — потенциальное будущее эхътов превратилось в маловероятно возможное, а будущее квинси, как расы, значительно потеряло в авторитете. Тем не менее, оно оставалось возможным хотя бы в нелепой форме, и мать запретила упускать этот шанс С момента, как Масаки покинула их, Киаме все хуже воспринимала отказы, пока не отказалась мириться с ними совсем. Рюкену перечить ей позволено не было. Урю рос почти точной копией матери, разве что ему улыбаться Рюкен не привык. Он понятия не имел, что делать с ребенком, ставшим его ответственностью, о которой он не просил. Однако Урю оставался надеждой на выживание квинси, и Киаме заставила себя закрыть глаза на «дефект» его крови, а Рюкен — на него самого. Ребенок был заботой супруги, его заботой было поддержание статуса. Мальчишка с возмутительно яркими волосами, напоминающий Масаки разлетом бровей и легкими волнами прядей, оказался способом его повышения. Новой надеждой, выгодной инвестицией. Он стал частью семьи Исида еще до того, как Киаме успела узнать о его появлении. Впрочем, спустя столько лет Рюкена почти не заботило ее мнение по многим вопросам. Он делал это не ради нее и не ради мальчишки. Он делал это не ради расы, неудачный опыт спасения которой жил в его доме. Он не собирался позволять Акире становиться квинси — он был возможностью не Киаме, но его собственной. Мальчику незачем растрачивать себя ради тех, кто почти вошел в книгу вымирающих организмов рядом с млекопитающими или доисторической рыбой. Рюкен найдет ему применение лучше. Мать говорила ему использовать все шансы, и он хорошо запомнил ее совет. *** Имя: Рокуши (-Ёшиаки) Акира Статус: мертв Возраст: 12 лет Раса: человек (эхът квинси) Уровень: 10 Здоровье: 50/100 Мана: 100/100 Сила: 8 Выносливость: 3 Ловкость: 11 Интеллект: 14 Удача: — 8 Акира всегда был «милым ребенком» — не встревал в споры, трясся перед авторитетом — авторитетом ли? — старших, опускал глаза в пол и мямлил оправдания, если его ругали, вымученно улыбался в ответ на беспочвенные обвинения, мол, не все так однозначно, давайте не будем спешить с выводами и ссориться. Застывал в ужасе посреди комнаты, если ему казалось, что Рюкен был им недоволен или хотя бы имел для того основания. Акира был тем самым «милым и послушным ребенком», которые обычно на самом деле просто запуганы и вырастают в таких же подростков. Акира ненавидит себя за эти эмоции. У него есть все — обеспеченность, родитель, которому он совершенно не интересен, а потому абсолютно от него свободен почти, который оставляет родовое поместье в полном его распоряжении в свое отсутствие, периодически оплачивает выполнение посторонними бытовой работы, которой мог бы заняться и Акира, и в теории не задал бы ни одного — или почти — вопроса, если бы Рокуши попросил немаленькую сумму на карманные расходы. Рюкен контролирует, но делает это дистанционно, и всегда знает, где и с кем сын находится, чем занят и насколько рискованна его деятельность, не потому, что засыпает его вопросами и требует ежесекундных отчетов по телефону. Единственное белое пятно — в его осведомленности — спиритические способности Акиры, попросту не входящие в сферу его интересов. В остальном он оставляет за тем мнимую полную свободу действий с четким намеком на то, что может пресечь ее в любой момент, если окажется недоволен. Никто не давит на Акиру, не заглядывает к нему каждые три секунды, не указывает, когда ему лечь спать, чтобы выспаться, или как планировать режим питания — чтобы обязательно пропихивать в себя еду трижды в день тогда, когда голода он не чувствует. Рюкен не спрашивает о его успеваемости напрямую, он просто знает о ней, он напоминает о необходимости регулярного посещения школы, но не устраивает громких ссор и не выгоняет Рокуши за порог, если тот не вытекает из комнаты в нужное время. Он позволяет ему лежать пластом неделями и не пытается упрекнуть или оспорить тяжесть его состояния. Рюкен позволяет ему принимать решения, его касающиеся, абсолютно самостоятельно, его интересует лишь результат, а какими средствами сын его достигает — его личное дело. Акира знает, что его контролируют, — Исида этого и не скрывает, — но он также знает, что у контроля есть рамки, которые отец не станет пересекать, знает, что у него есть личное пространство, если речь не идет о связях с шинигами. И ему опять недостаточно. Он хотел свободы — он ее получил. Но его снова все не устраивало. Ему мало было роли беспомощного богатенького сыночка, от которого не требуют ничего, кроме высоких результатов в учебе во имя соответствия статусу, он хотел, видимо, стать капризной принцессой в окружении миллиарда услужливых и запуганных подданных. Но даже тогда он бы набрался наглости заявить, что их эмоциональные реакции лживы и его не устраивают. Потому что в действительности он просто избалованный эгоистичный ребенок, который так и не вырос. Избалованному эгоистичному ребенку было мало того, что он может дышать относительно свободно, не опасаясь, что кто-то обязательно появится из-за ближайшего угла и спросит, чего это он тут дышит, когда мог бы и делом заняться — даже если бы Рюкен из-за него появился, чужие дыхательные упражнения его бы мало заботили. «Его высочество» не мог прикрыть рот и довольствоваться тем, что не скован рамками тотального контроля с маниакальным почти стремлением знать о каждом его шаге, каждой секунде его жизни, значении каждого его слова — могло бы ведь произойти и такое. Ему неожиданно недостаточно того, что на него не обращают внимания вовсе, и он даже, кажется, может делать, что хочет, хоть и в разумных пределах. Он понятия не имеет, чего ему хочется и хочется ли вообще. Акире стыдно. Стыдно за то, что у него есть то, чего может не быть у многих, стыдно за статус и состояние человека, которому пришлось усыновить его, с ним же и разделив. Стыдно за то, что он смеет чем-то быть недовольным или чувствовать себя плохо. У подавляющего большинства окружающих проблем и причин ужасного самочувствия было куда больше, многие из них напрямую зависели от социально-финансового положения, и он априори был избавлен от них. И все еще не мог успокоиться и просто признать, как ему повезло, как он счастлив и беззаботен. Он пытался убедить себя в этом, но самовнушение не сработало. Он пытался убедить себя не забывать и не игнорировать тот факт, что индифферентность Исиды напрямую зависела от его собственного детства, в котором почти не было днями пропадавшего на фюнфте фельт отца, зато было предостаточно матери, распланировавшей почти всю его жизнь, навязавшей ему кузину-невесту ради сохранения чистоты крови и прямо заявившей этой самой кузине, что она интересна ей исключительно, как инструмент, инкубатор для будущего наследника, матери, навязавшей ему идеологию превосходства, веру в то, что он имеет полное право послать гемиштов умирать за себя, чтобы не проливать свою кровь, матери, для которой зыбкое и абстрактное «будущее квинси» всегда было в приоритете перед собственным сыном. Акира не был бы удивлен, окажись и сам Рюкен всего лишь средством достижения цели, просто в более дорогой обертке, которой обязан был соответствовать. Подчиняйся или убирайся из дома — Исиде было позволено далеко не все, но достаточно, пока он был в состоянии поддерживать образ идеального мальчика: сознательного квинси, ответственного ученика и покорного сына, ни в коем случае не перечащего женщине, давшей ему жизнь. Акира убеждал себя в том, что Рюкен не интересуется своими детьми потому, что им интересовались чересчур сильно, потому что его подавляли и загоняли в рамки, потому что даже ради спасения Масаки мать не могла выпустить его из дома, умоляла остаться, а затем запретила к нему подходить, когда он так и не подчинился. Он пытался убедить себя, что отец не превратился из-за этого в почти бесчувственную скотину, а просто старается дать им с братом всю свободу, которую может, потому что у самого ее не было. Он пытался напомнить себе, что Рюкен никогда не был «любимым сыном» и понятия не имел, как родительская любовь могла бы выглядеть, а значит, не мог ее дать. Но, к сожалению, так и не смог. Да, его подавляли, но он все еще был наследником, был так же свободен в рамках ограничений, как и сам Акира. Несвободна была Масаки, девочка из вымершего клана, которой почти ежедневно напоминали о том, что она осталась одна, что даже Джурэй оставила ее в одиночестве, о том, что она «никто и звать ее никак», всего лишь будущая мать чистокровного наследника семьи Исида, о том, что будь она гемишткой, в ее сторону бы даже не посмотрели, а раз в нее посмотрели теперь, значит, она обязана доказать, что стоила того, что заслуживает места в их доме. И что Рюкен всегда был намного лучше на ее фоне. Рюкену было достаточно не раскрывать рта, когда его о том не просили, от Масаки же требовалось достижение всех возможных высот — Рюкен был родным (но вряд ли любимым) сыном, без-пяти-минут-главой, ответственным молодым человеком, ему можно было сделать поблажку, Масаки же была легкомысленна и не склонна к подчинению, сколько бы раз ей не напоминали о ее «первостепенной задаче». «Я спрашивала не о твоем самочувствии, а о твоих успехах в тренировках.» «Ты единственная оставшаяся наследница семьи Куросаки и обязана отплатить мне идеальными результатами за то, что я пустила тебя в свой дом.» Масаки была вещью, и ей стоило как можно лучше об этом помнить. Акира знал это чувство слишком хорошо, чтобы иметь возможность от него отмахнуться. Он слишком хорошо помнил, как смотрят люди, для которых он не больше, чем собственность, красивый аксессуар, которым можно — и нужно — хвастаться друзьям и подругам. И поэтому он мог сколько угодно доказывать самому себе, что Рюкен от них отличается, что у него хороший или хотя бы «не плохой» отец, его попытки самовнушения никогда не достигли бы результата. Потому что Рюкен смотрел так же. Потому что Акира снова был просто придатком, зверушкой, о которой нужно заботиться и следить, чтобы ей хватало еды и чистоты клетки. Потому что будь на его месте кто угодно другой — условия бы не изменились. Ведь сам он снова не был никому нужен. Схема была настолько до смешного простой, что провалить ее было попросту невозможно: не перечь, подчиняйся, говори равнодушно и лаконично, не меняя тембра голоса, меньше подробностей, больше перечисления достижений — не отвлекай по пустякам, будь лучшим или не берись вовсе. Рюкену не интересен Рокуши Акира, ему интересна его практическая полезность. Акира ненавидит себя за эти эмоции, за то, что так отчаянно нуждается в том, чтобы ему разрешили не пытаться стать идеальным — сам он ни за что себе не позволит: разве он заслужил? Ненавидит себя за то, что все еще на что-то надеется, хотя у него и права на эту надежду нет, за то, что обижен и злится. Видимо, сочетание перманентно ужасного уровня Здоровья, Выносливости и стандартно держащейся в минусе Удачи приводили к тому, что Акира чуть ли не постоянно искал способ обвинить себя в каждой неудаче, в каждой отрицательной мысли, в том, что на него не так посмотрели, и не особо старался что-то менять, ограничиваясь рассуждениями о своей несчастной судьбе. Она, может, и была несчастной на самом деле — смерть половины семьи у него на глазах и раздавленного этим младшего брата иначе не назовешь, но будь он хоть немного инициативнее, возможно, он смог бы хоть что-нибудь в ней изменить. Рюкен говорит ему: «Это некрасиво. Зачем ты уродуешь себя?». Он слышит: «Это не твое тело, не смей прикасаться к нему.» И прикоснуться хочется еще больше. Рюкен говорит: «Тебе стоит побеспокоиться о себе.» Он слышит: «Кровь эхътов стоит слишком много, чтобы проливать ее просто так», но его собственная не стоит ни йены. «Не режь себя, » — думает Акира. Но он и не режет — просто вспарывает оставшиеся от давних шрамов отметины открывалкой для пива, найденной в швейцарском ноже. Блюет желчью от отвращения к самому себе каждый раз — клятвенно обещал отражению пережить, перестать и избавиться от привычки, даже держался несколько лет. Стоит сорваться, и его выворачивает. «Мне не нужно его признание, » — хмурится упрямый мальчишка. «О, детка, — думает Акира — мы все знаем, что ты врешь. Ты жить без него не сможешь, ведь если хоть кто-то, не дай бог, не восхищается твоей эстетикой или, того хуже, знает, за что тебя осудить, это конец света. Ты такой жалкий, что хочется плакать.» И смеется. «Мне не нужно его признание.» Ну конечно. Акира себя за эти — да и вообще за любые — эмоции ненавидит. Потому что подавлять их, внушая себе, что он ни о чем не волнуется, что ему на все наплевать, что его ничто не трогает, что он ни к чему и ни к кому не привязывается достаточно, чтобы эти «что-то» или «кто-то» могли причинить ему боль, намного привычней проще. Гораздо легче сказать себе, что ему самому безразлично буквально все, и не удивляться идентичному безразличию в ответ, чем признать, что для него кто-то важен, и натолкнуться на стену с их стороны. Сложнее смириться с чужим безразличием, принять его аксиомой, а затем обнаружить, что ты все еще дорог кому-то, что ты все еще кем-то любим. Сложнее узнать, что кто-то готов принимать тебя тем, кто ты есть, когда сам ты уже смирился с тем, что таким никому не нужен. Акира плачет не потому, что Исида Рюкен не любит своих детей, он плачет потому, что Исида Урю любит своего брата. И потому, что как бы сильно он ни нуждался в чужой привязанности, принимать ее очень больно. Потому что он все еще живет с Урю в одной комнате, фактически игнорируя наличие у себя своей собственной, с того самого дня, как они вместе заснули после увиденного в детстве кошмара; они все еще спят вместе в одной кровати, и единственное, что мешало брату заметить очевидные физиологические различия много раньше, это его собственная исключительная вежливость и уважение к сиблингу, не позволяющее прижиматься чересчур близко и диктующее обязательное пространство, их разделяющее. Рюкен — Акира быстро разучился звать Исиду «отцом» и в устной речи приходилось иногда делать усилие, чтобы вспомнить, что это слово вообще существует — позволял ему чувствовать свободу в ограниченных рамках, он не контролировал его каждую секунду его жизни, но его все равно было слишком много, он все равно был везде и повсюду, возвышался титановыми прутьями клетками и ненавязчиво намекал, что Акире позволено играть в независимость исключительно до тех пор, пока ему это выгодно. Ведь Рюкену был нужен нормальный ребенок. Акира ненавидит себя за эти эмоции, потому что даже сейчас, несмотря на то, что Рюкен всеми возможными способами демонстрирует ему, как он ему безразличен и схож для него с тараканом, Акира продолжает искать в нем отца. Акира ненавидит себя за эти эмоции, потому что они мешаются с чистой ненавистью к человеку, три года назад вскрывшему его мать. *** К двенадцати у него еле заметно меняется голос: становится то ли чуть более грубым и хриплым, то ли просто пропадает детская звонкость, и он больше не поднимается на октаву выше при крике. Будь он заметно старше, примитивно пошутил бы, что курил пару месяцев, а потом бросил, но он идет в среднюю школу и просто радуется тому, что хотя бы голос не выдает в нем афаба. Кажется, он даже где-то слышал похожий тембр, но не может вспомнить — восприятие звука искажается у него в ушах. О том, что он звучит, как Наруто, ему сообщает Урю и непонимающе приподнимает брови, когда его окидывают долгим внимательным взглядом. К двенадцати Акира забывает, как выглядит, и не может составить в голове свой образ из деталей внешности, пока не посмотрит в зеркало. В нем отражается словно другой человек с чужим лицом, полностью отличный от его собственного представления о себе. Он даже как будто приятнее, несмотря на почти что покойницки бледную кожу и извечный хмурый взгляд исподлобья, маскирующий тревожность, и выделяющиеся цветом навоза — грязно-мутного, слишком темного, чтобы разобрать оттенок. (У Акиры полно других дел, кроме угадывания сорта дерьма, так что он мысленно запоминает их в его цвете.) Он не узнал бы мальчишку напротив, не знай он, что стекло между ними зеркальное. Для самого себя Акира был просто набором фактов, разрозненных описательных характеристик, абстракцией, склеенной из кусков — не имело значения, куда можно было бы поместить тот или иной, суть от того бы не поменялась. Наверное. В философском смысле — функционировать, как организм, он бы вряд ли смог с ногой вместо руки, например. На самом деле он не хотел смотреть на себя в зеркало — не было желания даже в этом мире видеть массу несовершенств выданного ему тела и бороться с неизбежно накатывающим желанием сунуть два пальца в рот и согнуться над унитазом. Это все равно ничего не дало бы — дело было не в весе, — а еду он потратил бы зря и еще месяц чувствовал бы себя виноватым. Да и Рюкен бы заметил — в этом доме ничего не происходит без его ведома, он знает обо всем, что Акира делает, и молчит. Именно это самое отвратительное: он не говорит ничего — вообще ничего, — ни малейшим жестом не показывает своей осведомленности, но ты все равно чувствуешь себя провинившимся пятилеткой. Он не хотел смотреть в зеркало и с отчаянием понимать, что почти ничего и не изменилось по сравнению с прошлым миром. Да, он безусловно стал выглядеть атлетичнее — все-таки ежедневные тренировки с арбалетом чего-то да стоят, — но в остальном… Маленькие ладони, маленькие ступни, феминное детское лицо, бледная, как у покойника, кожа и — самое главное — акушерский пол. За это Акира отдельно ненавидел Систему и «рандом», которым она в тысячный раз оправдывалась, и вместе с ней себя самого. То, что о больше всего хотел бы изменить, осталось при нем, и он был вынужден жить с этим, ведь выбор уже сделан, а игра уже началась. Низкий болевой порог. Страх — фобия — боли. Он не сможет сделать ни одну операцию. Ни одну. Акира бы смеялся над этим, если бы вообще мог. Если бы не хотелось завыть от отчаяния и по-детски наивной обиды. Ни одной операции. Он навсегда останется в этом теле. Снова. Акира ненавидит зеркала. Потому что боится их, не может отделаться от мысли, что увиденное в них станет реальностью. Боится увидеть в них древнюю голодную хтонь, тянущую к нему корявые лапы, почувствовать трупный холодок ее дыхания у себя за спиной и угловатые узлы пальцев на шее. Или себя самого. Учеба в средней школе Хираги началась для Акиры знакомством с Асано Кейго, их последующее встречей с Коджимой Мизуиро и тем, что Урю перешел на домашнее обучение; с «Привет, я Акира, у меня повышенная тревожность; это мой брат Урю, у него ПТСР; а это мой лучший друг Кейго, у него СДВГ» и с того, что у них с Кейго во многом была очень похожа модель поведения, а Урю вытянулся очень заметно по сравнению с ним самим. Сначала Рокуши не был уверен, что сможет выдержать общество Кейго, окажись они в одном классе: боялся, что ошибется в своем представлении, что он окажется просто навязчивым придурком, без мотивации в виде непереносимости одиночества. Но в итоге, все-таки оказавшись с ним в одном помещении, Акира довольно быстро понял, что напоминает он ему его самого до того самого события в младшей школе — Кейго не общался близко ни с кем, но усиленно делал вид, что ему есть, что обсудить с каждым в классе, не принадлежал ни к одной из «компаний», но прикидывался участником всех подряд, перебегая от одной к другой, невпопад вбрасывая пару фраз и исчезая раньше, чем его успевали прогнать. Акира когда-то давно был уверен, что его поведение выглядит жалко, но никогда не успевал вовремя себя оборвать, сейчас же он в этом почти убедился — Кейго действительно мог быть раздражающим, не всегда это осознавая. И все же он был ужасно одинок и отказывался с этим мириться. Так что не было ничего удивительного в том, что и Акира, и Мизуиро чуть позже, довольно быстро сошлись с ним — обоим было слегка безразлично общество, оба в некотором роде старались от него отделиться, только Коджиме поначалу просто было «не сложно» стать чужим лучшим другом, к чему он вскоре привык, а Акире нужен был кто-то, на кого он всегда мог бы надеяться, как на «спасительный островок», кто-то, кто остался бы с ним в любом случае. Сначала было страшно подходить к нему. Правда страшно — пугала необходимость совершить социальное взаимодействие, самостоятельно предложить знакомство: с момента драки с Ошимой пару лет назад его круг общения ограничивался братом, которому он полностью доверял и в чьем обществе ему было комфортно. Но почему-то он был уверен, что Кейго ему не откажет. Заставить себя подойти в итоге не приходится даже — оно выходит как-то само, по стечению обстоятельств. Акира просто пытается существовать незаметно, ни во что не ввязываться и ни с кем не ссориться: в средней школе ему драться не хочется — да, он умеет, да, он способен поставить блок, но если его снова выцепят где-то толпой, он точно не увернется от всех ударов, и ему точно сделают больно. Акира боится людей и боится боли, поэтому проще будет не ввязываться в конфликт и избегать любой ссоры, отмалчиваться вне занятий и не смотреть по сторонам слишком много. Быть однообразным, скучным, незапоминающимся — идеальная стратегия; слиться с обоями — гениальный план. Он работает, когда в первый день вместо представления классу Акира механическим голосом отчеканивает фамилию родного отца, — во избежание путаницы с приемным братом, — монотонно сообщает, где раньше учился и добавляет в конце стандартное «позаботьтесь обо мне» с интонацией диктора новостной программы. Он работает, когда никто не подходит к его парте знакомиться после пресного представления, и он косо наблюдает с безопасного заднего места, как Асано Кейго, чье приветствие вышло длиннее всех, мечется по кабинету, в попытке завязать разговор длиннее, чем в пару фраз. Кейго говорит много и жизнерадостно, ведет себя так, словно все, включая преподавателя, предложили ему дружбу до гроба, и Акира отчетливо видит его отчаяние. Кейго нужен хоть кто-нибудь. «Хоть кто-нибудь» звучит, как неплохой вариант роли на ближайшие три года — без дружеских связей в группе Акира начнет нервничать, и когда-нибудь это станет заметно. Кейго нервничает уже сейчас, и именно поэтому он согласится на дружбу с любым, кто ее в самом деле предложит, он обеспечит Акире облегчение тревожности на три года, если тот просто помашет ему рукой или назовет его имя. Когда Кейго оборачивается в его сторону, Акира усиленно отводит взгляд — он не имеет ничего против него, он всеми конечностями за взаимовыгодные товарищеские отношения, но ему нельзя говорить. Нельзя поднимать голову, нельзя напоминать окружающим, что Рокуши Акира живой человек, к которому можно иметь претензии. Он демонстративно пялится в окно, когда Кейго пытается подойти, прикидываясь, что не видит его и вообще очень занят своими мыслями, да-да, он странный ботаник, не нужно ничего ему предлагать. Отказать открыто, глядя Асано в глаза, он бы не смог, поэтому пусть тот просто не задает вопрос, не подходит ближе, не говорит с ним. «Да когда же ты замолчишь уже?» — бурчит в сложенные локти парень с передней парты, возле которой как раз стоит Кейго, и делает это так, чтобы тот услышал, делает это специально. И вот тогда все происходит само. В голове что-то щелкает, Акира перестает думать на пару мгновений, через которую уже стоит перед Асано, протягивая ладонь и громко и четко называя свое имя еще раз. Он не понимает, что и зачем сделал — он просто разозлился, и тело действовало само, без участия разума. Но Акира не жалеет. Кейго смотрит прямо перед собой, смаргивает, словно не сам только что хотел подойти, и расплывается в улыбке с легким шутливым поклоном. С готовностью хватается за предложенную ладонь и зачем-то почти касается губами тыльной стороны, остановившись на безопасном для настоящего поцелуя расстоянии. Интересуется, «может ли узнать об очаровательной однокласснице больше, раз уж она выбрала его общество и не была многословна при представлении». Акира приподнимает бровь и указывает на брюки. Хотелось бы, конечно, чтобы намек имел нулевое значение, и Асано указал на аналогичные на ком-то из одноклассниц, но, к сожалению, даже трансгендерным персонам разрешат носить форму, соответствующую их идентичности, еще не скоро, не говоря уже о свободном выборе для всех без исключения. Кейго тут же сникает: — Так ты пацан?! — А то, что я назвался «Акирой», а не «Рэй», тебя не смутило? — Оу. И правда. Учеба в средней школе Хираги началась для Акиры с того, о чем он никогда бы не хотел вспоминать и от чего вряд ли смог бы избавиться. Потому что относительно здоровый организм персон с приписанным при рождении женским полом имеет ужасное чувство юмора, из-за которого он еле успевает сбежать с урока в первый же день. Акире почти двенадцать, когда у него начинаются месячные и его накрывает особенно сильным приступом дисфории. Он слишком расслабился, надеясь, что дереализация снизит ее влияние, и теперь совсем не готов. Он пытается отвлечь себя рациональными мыслями, пытается смотреть на ситуацию с точки зрения «на мне школьная форма, которую я испачкаю, у меня нет подходящих лекарств, а в медпункте придется объяснять, по какой причине у первокурсника болит матка, которой у него вовсе быть не должно; вопрос: что с этим делать». Лучше не становится. Становится холодно. И именно сейчас он чувствует наличие у себя тела слишком остро и ясно, как будто оно резко становится слишком тесным, как будто где-то в животе что-то рвется тонкой струной, а кожа мгновенно становится ему мала, как будто еще немного, и он из нее полезет наружу забродившим тестом. Акира пытается успокоиться, правда, пытается, но он сам понятия не имеет, что делать, когда чувствует себя так, словно его скрутили в жгут, как мокрую тряпку, когда чувствует каждый нерв, который, кажется, вот-вот разорвется, а кости ощущаются лишними, требующими немедленно их выдрать к чертям, медленно, по одной, оставив на их месте ошметки неровной плоти, склизкой от крови. По крайней мере, именно так выглядит его белье, когда он решается стянуть его с себя непослушными пальцами, отказывающимися гнуться — словно он потерял контроль над силой сжатия и сломает их одним неосторожным движением, словно свернет суставы, просто двинув рукой. Акира вдыхает три раза — вдумчиво, сосредоточенно, сфокусировав все внимание на том, как воздух, все еще кажущийся ненормально холодным, обжигающе-ледяным, медленно втекает в ноздри, — и отматывает почти половину рулона бумаги, комкает ее в руках, не зная, что делать и как сложить, чтобы не выглядела памперсом, не мешала сидеть, не забивалась, куда не надо. Хуже всего то, что ему надо как-то вытереться, но он не может заставить себя прикоснуться, у него каждый раз дрожат руки и будто специально проезжают мимо, как бы он ни пытался себя заставить. Очень хочется выдрать из себя кусок мяса и мышц, вынуждающий его содрогаться от ужаса. А потом за ним приходит учитель. Спрашивает, как он себя чувствует, уточняет, что беспокоится, потому что его долго не было, спрашивает, помочь ли ему дойти в медпункт. Акира не может ответить — давится спазмом и кислой слюной, стискивает зубы так, что они чуть не рвут десны, выталкиваясь наружу. Ему не нужно в медпункт. Ему нужно, чтобы никто не узнал. Нужно успокоиться, взять себя в руки, сказать, что все хорошо, что он сейчас выйдет, натянуть мокрые и скользкие от кровавой слизи трусы, бесшумно напихав в них бумаги, и надеяться, что это не будет слишком заметным. Акира обещает выйти, просит не беспокоиться, направляя все усилия в связки, чтобы голос не дрожал на концах предложений и долгих гласных, запрокидывает голову к потолку и часто моргает, пока голова не начинает кружиться. Колени все еще дрожат и гнутся с трудом, как будто он разом разучился ходить, но он заставляет себя открыть дверь и вернуться в класс, старательно игнорируя тот факт, что его все еще страшно трясет, и это, наверное, заметно. Все в порядке. Он в порядке. Он справится. В средней школе Акира вступает в клуб стрельбы по настоянию Кейго: «Ну тебе вроде нужно хоть куда-то вступить, в крайнем случае менеджером отметишься, у них же там наверняка есть какие-то соревнования». Потому что умеет и, наверное, не опозорится. Сам Кейго вступает в клуб манги и иногда подглядывает за занятиями в ожидании, когда друг освободится. Ребята из клуба говорят ему, что он очень способный, хвалят его, зовут развлекаться в свободное время. Иногда он даже соглашается (с Кейго вместе, конечно, под предлогом очень сильной дружбы и невозможности разделяться надолго; ребята жмут плечами и кивают, мол, одним больше, одним меньше — смысла не делает). Иногда ему даже вовсе не страшно, он говорит-говорит-говорит. И его слушают. Его принимают. Им гордятся. Гордятся, когда траектория полета его стрел оказывается почти безупречной, когда он говорит, что переучивается с арбалета, якобы дядя обожает средневековое европейское оружие, а ему как-то было нечем заняться, вот и научился. Гордятся, когда он мажет мимо центра, но попадает близко-близко и ни разу не пускает стрел мимо мишени. Гордятся, когда через какой-то месяц на пробу берут его запасным на соревновании, а в итоге половину призовых очков для них выигрывает именно он. Настолько, что предлагают ехать на следующее полноправным членом основного состава и празднуют его согласие в ближайшем кафе, скинувшись всей командой на оплату его заказа. А потом это случается снова. В средней школе Акира сбегает в ближайший мужской туалет посреди разогревочной тренировки на территории чужой школы, запирается в кабинке и спускает штаны. На форменных темно-синих хакама с внутренней стороны грязно–бурая россыпь пятен, к счастью, незаметная с внешней. Ребята вваливаются в туалет всей толпой, кучкуются вокруг единственной занятой кабинки, из-за загородки которой видны его ноги и слетевшая на пол ткань. Ребята спрашивают, в порядке ли он, спрашивают, что случилось, спрашивают, нужна ли ему помощь. Акира натянуто смеется и неловко сообщает, что у него иногда всплывают проблемы с пищеварением, например, понос. Обещает что-нибудь с этим сделать в ближайшие пять минут и вернуться, требует ни в коем случае не заменять его запасным. Шуршит туалетной бумагой, пытаясь запихать в трусы почти весь моток, сложенный нереальное количество раз. Ребята оставляют его одного, говорят, что ждут его в зале, Акира всхлипывает. Никто не должен узнать. С Мизуиро они знакомятся спустя несколько недель с поступления, когда Акира, как обычно, болтает ногами на багажнике велосипеда Кейго, пытаясь понять, о какой из спродюссированных Акимото женских групп с четверкой в названии они говорят на этот раз. — А, кстати, недавно же «KanColle» вышла — ну та, про которую я рассказывал, которая еще с кораблями в виде девочек. Угадай, чья старшая сестра почти согласилась ее купить. — Если бы у меня была старшая сестра, я бы сказал, что моя, — зная Мизухо, Кейго либо в ее домашнем рабстве на ближайший месяц, либо наврал. — Как жаль, что у тебя нет старшей сестры. — Действительно. — А вообще я что сказать хотел. Я все придумал и познакомлю тебя с сестрой как раз заодно с первой проверкой игры, мне ж нужен будет соперник. Учитывая, как часто Акира стал гостить у Кейго, было бы неудивительно, если бы Мизухо, неоднократно выслушивающая «ко мне пришел одноклассник», «я пригласил одноклассника», «сегодня ко мне зайдет одноклассник» в свое отсутствие, узнала бы его с первых секунд. — Ты имеешь в виду, что собираешься сказать сестре, что пообещал мне сыграть, в качестве аргумента? — Именно. Кстати, что с этим парнем? — Кейго кивает куда-то вперед, и высунувшись из-за его плеча, Акира наблюдает, как Коджима Мизуиро собственной персоной невозмутимо толкает велосипед вперед себя вместо того, чтобы на него сесть. — Мне кажется или мы его уже где-то видели? — Это наш одноклассник, Кей. Зовут Коджима, если правильно помню, а велик, похоже, сломался. Кейго был бы не Кейго, если бы не попытался тут же выяснить у обозначенного одноклассником парня, действительно ли он с ними учится и действительно ли у него проблемы с транспортом, только чтобы узнать, что Акира оказался прав — у велосипеда отказали тормоза, на механика он был не похож и вряд ли таскал бы с собой сменные запчасти, вот и пришлось тащиться домой пешком вместе с ним. Довольно быстро обнаружилось и то, что Асано с Коджимой жили почти на одной улице, так что сломанный велосипед было решено оставить у Акиры и отвезти в мастерскую вместе на следующий день, а Кейго милостиво предоставил Мизуиро свой багажник, «но только в виде исключения». «Исключение» в итоге продлилось три года. Сам Мизуиро оказался полной противоположностью Кейго с точки зрения нужды во внимании и довольно «легким» собеседником, видимо, достигшим величайшего просветления, потому что ему каким-то чудом удавалось успевать за сменой сфер в речи Акиры и поддерживать беседу так, словно он был профессионалом в каждой. Рокуши довольно быстро выяснил, что тот не имеет ничего против мюзиклов, и попытался показать ему парочку, надеясь затем расширить объем до пары десятков, но довольно отказался от этой идеи — Кейго, не особо ими впечатленный и не имеющий возможности их с ними обсудить, довольно быстро оказался вне диалога и был не очень этим доволен, решив, что его дружеские чувства им больше не интересны. Именно тогда Акира в первый и единственный за все три года раз с ним поссорился, когда тот заявил, что его намеренно игнорировали и что виноват в этом никто иной, как сам Рокуши. Помирились они, впрочем, так же быстро, стоило Акире признать, что он действительно не учел эмоциональные проблемы друга. «Ты сгоришь, — произносит голос, — мы оба сгорим здесь.» А потом его кожа лопается, трещит и вспыхивает. «Гори. Я хочу, чтобы ты горел.» Он заносит меч снова и снова, крутит в руках нагретый собственным жаром эфес, не останавливаясь ни на секунду. Останавливаться нельзя. Сначала нужно выжечь насквозь каждого противника, сожрать их диким степным пожаром, выдыхая горький и едкий дым. Поднять меч. Опустить. И ни в коем случае не смотреть жертвам в лица. Потому что в каждом он видит свое. Что-то идет не так. Что-то идет не так, по его рукам течет кровь. Акира моргает, окидывает ладони взглядом еще раз — они чистые и пустые. А следующую секунду на их месте он видит другие — с потеками горячей бордово-коричневой жидкости. Они не его. Это руки Объекта Пять и, вероятно, его же кровь. Объект Пять не контролируется системой, не подвластен закону последовательной смены Объектов. Кровь течет от локтей, из распоротых тупым и зазубренным ножом вен, раны затягиваются прямо на глазах. Объект Пять должен был быть последним — он не способен умереть и быть замененным. Что-то идет не так. Потому что Акира — Объект Шесть. У Акиры перед глазами цветные звезды, круги и спирали. И тонкая красная нить, тянущаяся от его сердца и распадающаяся в воздухе на ворсинки. Он помнил их. Каждого из них. Помнил, как они умирали у него на руках. И как он убивал их самим фактом своего существования. Потому что они не могли быть реальными одновременно, кто-то из них был обязан стать «призраком». И они всегда становились, все шло так, как идти и должно было. До того, как Объект Пять, которому нужно было стать последним из них и завершить цикл, уступил лидирующую позицию Объекту Шесть. Пока Объектом Шесть не стал Акира.