does it bother anyone else, that someone else has your name

После смерти Сокена Акира почти перестал улыбаться и больше не позволял себе оказаться несобранным или не готовым к любому варианту происходящего. Если парой лет раньше он мог отвлечься настолько сильно, что, например, собрал бы рюкзак на день вперед и понес в школу абсолютно не те учебники, из-за чего вынужден был бы просить Урю контролировать процесс, то теперь он сам контролировал не то что сбор рюкзака, перепроверяя содержимое десятки раз и регулярно добавляя что-то новое и запасное для запасного, как будто готовился к апокалипсису, но и чуть ли не все происходящее в доме. Брат знал, когда и куда пойдет Рюкен в следующую минуту, знал, с какой целью и на какое приблизительно точное время. Выстраивал алгоритмы действий, подстраивая обслуживание некоторых приборов под свои нужды, согласовывал деятельность, которую не хотел освещать при родителе, с часами его отсутствия, планируя время, чтобы к его приходу уже прилежно сидеть за столом, заваленным заданиями, словно работал над ними весь день. Когда Акире было девять, он перестал быть ребенком и как будто принял решение заменить Урю взрослую и ответственную мать, которую они потеряли. Он все еще во многом был оторван от бытовой реальности и все еще, как и брат, был бы никем без поддержки отца, но его потенциал развития ужасал. Урю не мог не заметить, что если бы Акире хотелось разобраться в любой сфере жизни, он бы в ней разобрался и ощущался бы после этого чуть ли не ее создателем. Приспосабливаться он научился еще до того, как ему исполнилось девять — тогда, когда понял, что защищать себя от целого мира, желающего его уничтожить, придется самостоятельно, и выбрал путь наименьшего сопротивления. Брат оставался эмоционально зависимым и абсолютно в себе не уверенным, но теперь он мог быть самодостаточным, хоть и убедил сам себя в совершенно обратном. Проявлялось это, к сожалению, худшим образом — из всех существующих вариантов Рокуши выбрал контролировать себя самого. Акира не высыпается. Он просыпается каждые пятнадцать минут, когда только ложится, подрывается развить бурную деятельность. Он пропадает по ночам и делает вид, что все в порядке, думая, что Урю не замечает. Но он замечает. Просыпается пару раз посреди ночи и наблюдает рядом с собой пустое пространство с примятыми простынями и слабым отпечатком духовной силы в качестве знака, что брат здесь все-таки был. Брат вылезает в окно по ночам, глушит реяцу, и Урю не может почувствовать, куда он исчез. Но куда бы не исчезал, неизменно возвращался, пахнущий мокрым бетоном и чем-то еще, забирался под одеяло и засыпал почти сразу, рефлекторно подкатываясь ближе и закидывая на него конечности, словно неосознанно отмечая своим. Они об этом не говорят, Исида прекрасно видит, что Рокуши предпочел бы скрыть причину своего отсутствия, и не настаивает — если он захочет рассказать, он расскажет, они дружат достаточно долго и близко, чтобы Акира мог поделиться с ним абсолютно любой информацией. Вместо этого он неизменно заводит всего один будильник, словно бросая вызов своей способности сбрасывать сон по приказу, и ставит не самые приятные мелодии, которым точно не стоит позволять играть на весь дом. Собственно, просыпается он мгновенно и действительно по приказу именно ради того, чтобы выключить их раньше, чем зазвучит текст. Простую вибрацию в беззвучном режиме Рокуши имел тенденцию игнорировать, даже если она повторялась каждые три минуты в течении часа. Впрочем, сегодняшний будильник он тоже проигнорировал, потому что проснулся Урю от внимательного взгляда Рюкена, застывшего в дверях комнаты с нечитаемым выражением лица под бодрое «ебланище, влагалище, пердун, дрочила». Акира продолжал невозмутимо сопеть ему в ключицу, обняв его рукой поперек талии и закинув на него ногу. Несколько лет назад они спали в той же позе, но с тех пор со сменой разницы в росте поменялись и роли. Урю хватило только на то, чтобы с чуть ли не королевским высокомерием попросить Исиду-старшего удалиться и сохранять серьезное выражение лица до тех пор, пока за ним не закроется дверь. Просыпался Акира уже от того, что ему в макушку не очень вменяемо хохотали и утверждали, что он должен был видеть лицо родителя. Урю ожидал от него ставшей привычной за несколько недель повторения реплики «i’m currently running on 2 hours of sleep suicidal thoughts and an oreo and i’m ready to fight god or become him», которой он обычно обозначал, что не спал сутки или почти и планирует мертвецки шататься, как моряк, оказавшийся на зависшей в невесомости суше. Вместо этого Акира монотонным голосом диктора радиостанции из 90х, уставившись в стену угрожающим взглядом, произносит единым потоком слов «перебив охрану влезть на территорию богемской рощи или увидеть церемонию иллюминатов приоткрыв букингемский дворец наощупь или купив гранату с ней в клуб завалиться бильдербергский ночью поебать» с такой интонацией, словно пытается то ли провести обряд экзорцизма, то ли призвать парочку демонов. Исида хлопает себя по лбу. Он не понимает ничего, кроме того, что брат скоро сойдет с ума от недосыпа. Акира развивает бурную деятельность, по нему даже не видно, что максимальное количество сна часа в три-четыре его как-то волнует, как будто это нормального для всего человечества, а остальные Исиды — хотя иногда Урю все же сомневается, что Рюкен вообще спит, а не ограничивается кофе, сигаретами и картами пациентов — полностью отстали от жизни. Но все когда-то заканчивается. Сначала Акира просто уходит от ответа в комнату. Свою. В первый раз за последние три года. Спустя час Урю находит его уставившимся в стену совершенно пустым взглядом. На оклик брат реагирует медленно, будто лениво. Словно нехотя поворачивает голову к двери, с отсутствующим выражением лица пробегает глазами по Исиде-младшему, как будто не осознает, кто к нему пришел и где он вообще находится. Спустя пять обеспокоенных вопросов и две минуты, Акира неторопливо, через силу, отвечает, что с ним все в порядке, ему просто нужно поспать, и все пройдет. Невооруженным глазом видно, как сложно ему говорить и обдумывать произносимое, словно он разом разучился думать вовсе. Урю недоверчиво кивает и исчезает за дверью. Акира не выходит из комнаты ни на следующий день, ни через один, ни через неделю. Рюкен не предпринимает попыток вытащить его силой, а Урю все еще надеется, что ему станет легче, если он отдохнет — в конце концов, он столько не спал до этого, не удивительно, что организм взбунтовался. Волноваться он начинает, когда оказывается, что Акира не просто «не выходит из комнаты и пропускает школу, чтобы проспаться». Он не выходит вовсе, не считая редких вылазок в туалет, когда выглядит всклокоченным и слабо осознающим действительность. От примитивных гигиенических процедур он, видимо, вовсе решил отказаться: Урю не видел, чтобы тот направлялся в душ или чистил зубы. На еду тоже не претендовал, и Исида понимает, что так продолжаться не может. Пытается хотя бы подложить бенто под дверь, пропихнув внутрь записку о его наличии и настоятельно рекомендуя поесть. Коробку он неизменно находит почти нетронутой, но благодарен хотя бы за это. Спустя неделю он решается неловко постучаться, полторы минуты ждет ответа изнутри и заходит после нечленораздельного утвердительного мычания. Брат лежит на постели поверх покрывала, раскинув руки и ноги в разные стороны и бездумно таращится в потолок. На нем та же одежда, в которой он пришел в первый день, но его это, кажется, совершенно не беспокоит. Он поворачивает голову на скрип двери, шевелит губами в попытке поздороваться с Урю, но из горла так и не вырывается ни звука, а когда он пытается помахать, ему удается оторвать ладонь от кровати всего на пять сантиметров, описать пальцами неаккуратный полукруг в воздухе, после чего она безвольно шлепается обратно. — Я устал, — тихо констатирует Акира и слабо морщится от хрипоты собственного голоса, вздыхает и прикрывает глаза. Урю кивает: — Понимаю. Но не оставлю тебя в покое. Не хочешь есть сам — покормлю. Не хочешь чистить зубы — поставлю тебя перед раковиной: не дай бог испортишь. Не хочешь мыться — хоть посиди в ванной под душем, делая вид, что пытаешься. Урю кажется, что состояние Акиры сравнимо с крайней сонливостью — а может, это она и есть. Он догадывается, что мысли брата сейчас максимально замедлены, и ему приходится прилагать почти нечеловеческие усилия, чтобы озвучить и даже распознать их, а его веки зудят и жгутся, как будто от обезвоживания. Потому что на самом деле он, кажется, снова не может заснуть уже пару дней, хотя до этого спал, как убитый. — Сколько ты спал? — спрашивает он, присаживаясь на кровать рядом с Акирой. — Два часа. Как обычно, — поступает ответ, а Акира умудряется перевернуться на живот и растечься лужицей по покрывалу. «Как обычно». На самом деле ему действительно хватало двух — четырех часов сна, чтобы вполне нормально функционировать. — Извини, я сейчас встану. — Закрой глаза, — шепотом просит Исида, вплетая пальцы в рыжие волосы и мягко поглаживая затылок брата подушечками. Акира мычит что-то неразборчивое, вроде бы про грязную голову, но подчиняется с тяжелым вздохом. Урю продолжает массировать его голову, пока не убеждается, что он неразличимо сопит. Не может — да и не видит необходимости — сдержать легкую усмешку, прикрывая за собой дверь. Это тот самый момент, когда Урю решает стать психиатром. Он уже давно решил, что не повторит ошибок Рюкена, не позволит тому, кого взялся спасать, скатиться еще глубже. И он обязательно сможет помочь своему брату — Акира, конечно, очень мил со стороны в депрессивной фазе, но только со стороны. И только в редких случаях: спустя сутки Исида находит его воющим в подушку и держит за руку еще три часа, пока тот не перестает плакать; на следующий день ситуация повторяется в точности, как и на третий и на четвертый. Зато теперь он спит больше, намного больше, и заново учится засыпать. Спустя неделю он отказывается встречаться с Асано, аргументируя решение тем, что его друг слишком эмоциональный, и он не сможет выдержать их общение. Через неделю они переносят встречу снова, затем снова и снова. Единственным человеком, которого брат готов вытерпеть, остается Урю, но ему кажется, что и он медленно начинает его раздражать. Урю почти двенадцать, когда он узнает, что такое депрессия, и предполагает, что его брату нужна медикаментозная помощь. Ему двенадцать, когда он начинает сомневаться в своем решении: Акира еле встает два месяца и как раз перед его днем рождения снова становится способен на активную деятельность и утверждает, что они обязаны попробовать все, что Исиде вообще захочется, чтобы он точно запомнил этот день. Урю хочется, чтобы ему стало лучше, и ему в самом деле становится. Или это хотя бы так выглядит. В первый день он просто снова стремительно сокращает число сна, но не выглядит обеспокоенным этим, когда появляется в школе и сразу берется за три проекта, один из которых заканчивает в тот же день, отходя от количества переработанной информации весь вечер. На второй он придумывает сюжет для истории, в которой разочаровывается через неделю, решив, что переносить мысли в текст слишком долго. На третий он возвращается в комнату Урю, предварительно переставив книги в шкафу своей, потому что ему перестала нравиться закономерность, по которой они стояли раньше. Урю тринадцать, когда он наблюдает Акиру уставшим, сонным и плачущим еще дважды и каждый раз это состояние держится не больше двух месяцев с погрешностью в пару дней, после чего он возвращается к статичной тревожности и готовности к действиям в комфортных условиях. Последний раз происходит через год с самого первого, и он начинает замечать цикл. Урю тринадцать, когда он узнает, что такое биполярное-аффективное расстройство, и не может понять, откуда оно могло взяться у его двенадцатилетнего брата, если самый ранний приблизительный возраст диагностики — пятнадцать лет. Будь хорошим мальчиком, Акира, не заставляй никого беспокоиться, тебе ведь уже двенадцать, ты уже совсем взрослый, так возьми себя в руки и хватит валяться. Будь хорошим братом и улыбайся — неужели не видишь, что Урю некомфортно от твоего состояния, так чего ты разлегся? Будь хорошим учеником, сделай задание и тащись в школу, даже, если не можешь написать ни буквы, а мысли путаются в клубок, как и линии на бумаге. Будь хорошим сыном и поднимайся, от тебя ведь не требуют почти ничего — всего-то удержать себя ровно и пару раз пройтись по городу, неужели это так сложно? Будь хорошим мальчиком, притворись, что в порядке — пора бы уже за себя отвечать, в двенадцать-то лет — и существуй как-то тише и незаметнее. Слейся с пространством, как всегда поступал, это же такая простая просьба. Будь хорошим мальчиком, прекращай быть ребенком. Акира пытается встать, пытается обругать себя всеми известными речевыми конструкциями и заставить оторвать задницу и все остальное от горизонтальной поверхности. Потому что он в сраной Японии, и ему нужно идти в сраную школу, в которой всем глубочайше насрать, попаданец он или кто, на сколько классов вперед он знает учебную программу и как быстро может сдать любой итоговый экзамен на нынешнем уровне. Важна посещаемость, поэтому он должен оторваться от кровати и доплестись до здания, вползти в класс, плюхнуться за парту и отсидеть положенное время занятий с ровной спиной и осмысленным взглядом. Он спит по шестнадцать часов последние две недели, до этого ему было достаточно двух-трех, максимум четырех, чтобы выспаться, и он решительно не понимает, какого черта позволил себе настолько расслабиться. Если бы то, что он трусливо именовал депрессивным эпизодом, пытаясь прикрыться терминами, не должно было закончиться все те же проклятые две недели назад, он бы, наверное, оправдал себя им. Но сейчас у него должна была поменяться фаза, ему должно быть решительно наплевать на количество сна, так какого черта он все еще слабая омеба?! Ему нужно встать и начать быть хотя бы минимально практически полезным, потому что иначе нахрена он вообще существует? Нужно подняться и затолкать свое дерьмо обратно в себя, нужно запретить себе демонстрировать слабость, запретить себе вызывать жалость своим видом, потому что никто не обязан возиться с ним и его никчемной тушкой. Нужно перестать быть слабым и жалким, потому что у него есть брат, который все еще не ненавидит его, которому он все еще нужен и которому, наверняка, некомфортно, когда он даже говорить с ним в состоянии через раз. Поэтому Акира просто обязан выдернуть себя из кровати — да хоть скатиться с нее, запутавшись в одеяле — и начать шевелить долбанными конечностями. Хотя бы самостоятельно поесть, наконец, а не заставлять Урю вертеться между школой, заданиями и его растекшимся существом. Но он чисто физически не был на это способен, и все, что ему оставалось — молча ненавидеть себя и свою бесполезность и слюнявить край подушки в попытках им подавиться, пока он еще в состоянии опознавать ее, как-то, чем она и является. Пока он снова не выпал из реальности, теряясь в водовороте окружающего мира и переставая чувствовать его целостность и единение с ним. *** Учеба в средней школе началась для Урю с того, что он был вынужден год проучиться дома из-за неизвестно откуда взявшихся проблем со здоровьем и стал реже видеться с братом, которому удалось завести друзей. После случая с Ошимой и предшествующего буллинга Исида переживал, что он продолжит цепляться за него, как за спасательный круг, удерживающий его в социуме и мешающий панике поглотить его, но все, кажется, обошлось. После первого дня Акира трясся, наверное, час, хотя ничего необычного не произошло — они проговорили алгоритм событий раз шесть предыдущим вечером, он должен был знать, чего ожидать. После второго Рокуши выглядел полностью освоившимся и похвастался тем, что подружился с одноклассником и даже подошел к нему первым. Спустя пару недель друзей уже было двое. Ребята, похоже, оказались хорошими, раз он стал все чаще пропадать с ними до конца дня. А иногда Урю даже слышал, как Рюкен говорит с кем-то по телефону и с нотками раздражения в голосе спорит с невидимым собеседником о ночевках Акиры вне дома. Тем не менее, он всегда разрешает, а Исида-младший позже узнает от того, какая у Асано Кейго классная старшая сестра и как она любит брата, хоть периодически и прикрикивает на него. Что Акира, вообще-то, не одобряет, но реальность не работает по принципу непререкаемого уважения каждого к каждому и умению выражать чувства словами в любой ситуации. Асано Мизухо возглавляет клуб кендо в своей школе и становится первой наставницей Акиры, честно пытается научить его правильным стойкам и положению бокена в воздухе. Ее младший брат же пытается втянуть Рокуши в групповые развлечения, таскает их с Коджимой Мизуиро по игровым автоматам и караоке; в последних Акира обычно отмалчивается, изредка вставляя емкие шутки или с мерзким хихиканьем выбирая композиции: по его рассказам, чем вульгарнее звучит текст, тем больше театрального драматизма Асано вкладывает в исполнение. На этом моменте повествования Урю неизменно вздыхает, но оставляет мнение о влиянии брата на лексические пристрастия окружающих при себе. У брата действительно есть друзья, с которыми ему комфортно, и это невероятно радует Урю. Не то чтобы это давало ему повод для ревности, но со второго года он переводится в их класс и бросает домашнее обучение. И обнаруживает, что совершенно зря беспокоился об их с братом времени, проведенном вместе, — Асано узнает его мгновенно и недоверчиво косится, как будто ожидал, что тот будет выглядеть по-другому. Коджима объясняет его поведение тем, что Акира хвастался своим младшим почти каждый день, восторженно рассказывая, какой он красивый, старательный, эстетичный, усердный, способный и вообще самый лучший, в результате чего в голове впечатлительного Асано сложился образ почти полубога, чуть ли не источающего бесконечное сияние и моментально повышающего интеллект всех в помещении, где присутствует, и исцеляющего смертельные болезни одним взглядом. Акира, как оказалось, действительно, рассказывал о нем друзьям с искренней умиленной гордостью, в чем Урю сам убедился, когда те — наверняка, из вежливости — предложили ему пообедать с ними в отдаленном участке коридора, и брат спустя буквально пару минут тишины начал, похоже, не в первый раз, доказывать им, какое невероятное бенто делает Урю с совершенно библейской скоростью и как сильно он обязан ему за то, что не помер голодной смертью. Исида почти краснеет, отмечая, как возбужденно горят у Рокуши глаза, как будто он готов подраться с тем, кто решит оспорить безапелляционную замечательность его брата, в которую он верит, как в абсолютную истину, и как он сам смущенно замолкает на полуслове, встретившись с ним взглядом и вспомнив, что объект восторга сидит в полуметре от него и явно не по-божественному жует булочку. Примерно тогда же он узнает, что к Акире цепляется какой-то самоуверенный третьекурсник, от которого половина школы была без ума, что только укрепляло его уверенность в собственной неотразимости. Семпая звали Шимизу Киёши, и Урю предпочел бы не помнить ни его имени, ни его самого, тем более, что имени своему он не соответствовал совершенно. Началось все с почти безобидных попыток привлечь внимание, если исключить тот факт, что он вообще-то грубым образом нарушал чужое личное пространство. Нет, Исида, конечно, и сам перевелся обратно на очное обучение не столько из-за желания избавиться от флера привилегированности Рюкена и какой-то особой жажды влиться в общество сверстников, сколько из-за стремления оказаться ближе к Рокуши и косвенно провести с ним больше времени, но он на своем присутствии в его компании не настаивал. Акире было весело с шутящим с ним на пару глупые шутки Асано и периодически беззлобно поддевающим их обоих Коджимой, а Урю было достаточно наблюдать за ними со стороны из-за обложки учебника или книги. Семпаю этого оказалось мало, и он решил атаковать — именно так это, наверное, ощущалось — Акиру снарядами неуместных комплиментов, сводящихся к его визуальной привлекательности. Урю мог понять, почему — брат в самом деле был очень симпатичным, хоть и не конвенционально: аристократически бледный, с высоким лбом и обычно крепко сжатыми тонкими губами, отчетливо видными, особенно при напряженном сжатии зубов, скулами, тонкими ломкими запястьями с выступающими костяшками и ярко выраженной талией, которую он обычно прятал за пиджаками; в то же время так почти и не продвинувшийся в росте, с вздернутым курносым носом, несколько феминными чертами лица, напоминающими детские, и нежной кожей. Только старшекурсник с явным усердием уделял куда больше внимания характеристикам, превращающим образ Акиры в недоступного, но хрупкого и нуждающегося в защите, а его словарный запас ограничивался словом «красивый», на которое брат реагировал довольно неоднозначно. Разумеется, Шимизу не обязан был знать о его проблемах с принятием своей внешности, но мог бы догадаться по реакции на свои слова, что они ему не то чтобы очень приятны, если Акира действительно так ему нравился, как он рассказывал. По всему выходило, что Рокуши нужен был ему исключительно для коллекции, просто как способ доказать самому себе, что он смог «завоевать холодного милашку», — Урю даже думать такими терминами было противно, — который никому не улыбается; а его твердолобость могла посоперничать даже с его самоуверенностью — он так, видимо, и не понял, что Акире проявления его внимания неприятны. Механизм интеграции в социум у них с братом был почти одинаковым, то есть никаким, пока их настойчиво в него не втянут заинтересованные лица с третьей стороны. Для него таким человеком был Акира, для брата — Асано. Оба Исиды не отличались богатством эмоциональных реакций на внешний мир, проще говоря, пиком их воодушевления были вежливые полуулыбки и вялые кивки знакомым людям. Семпай, однако, похоже, решил, что раз Рокуши твердо и уверенно не послал его далеко и надолго, значит, на «ухаживания» согласен и просто «ломается», а затем пришел к выводу, что тот, значит, ему по факту обязан выразить реакцию, разумеется, положительную и благосклонную. Акира не имел привычки открыто и искренне улыбаться всем подряд, но Шимизу почему-то уверился, что вот ради него он должен был сделать исключение и нанес ему непоправимое оскорбление тем, что не сделал, о чем не преминул сообщить парой выразительных взглядов. Чего бы он не ожидал в ответ, план провалился — Рокуши просто продолжил полностью его игнорировать, маскируя нервозность безразличием. Урю понимал, что ему попросту некомфортно от произошедших изменений, но в силу страха перед общением с незнакомцами и спонтанного блока речи возразить он не может. Старшекурсник решил, что его нагло игнорируют и возмутился, сменив тактику. Навязчивые псевдо-комплименты не прекратились, просто иногда разбавлялись претензиями к чужим эмоциям, как будто Шимизу больше всех надо было. Если параллель ставила спектакль, где Акире мифическим образом доставалась роль, требующая положения в первых рядах, ответственный семпай, которого никто даже не приглашал, обязан был сообщить ему, что на репетициях он выглядит дохлой рыбой в силу безжизненности и отрешенности выражения лица. Если он смеялся над шуткой Асано, Шимизу оказывался рядом, чтобы заметить, мол, «ну вот, умеешь же». Если Акира, наконец, выходил из себя окончательно, и начинал отвечать на повышенное внимание в грубой форме, его ждало возмущение тем, что он не принимает комплименты, а Шимизу, может быть, влюблен в него страшно. С какой стати это проблема Рокуши, ему никто не удосужился объяснить. Урю тоже раздражался, его злило, что парень никак не оставит его брата в покое, но сделать он с этим ничего не мог — постороннее вмешательство привлекло бы к ситуации еще больше внимания, что могло окончиться представлением Акиры не в лучшем свете, хотя пострадавшей стороной, по мнению Исиды, оставался именно он. Урю чуть не сорвался, когда того намеренно заперли в раздевалке, пообещав вернуться, когда он «обдумает свое отношение». Выпустил его тогда учитель, которого Исида позвал, но избавиться от справедливого гнева это не помогло, и Акире пришлось его останавливать, чтобы он не пошел выяснять отношения на повышенных тонах. Проблему неожиданным образом решил случай, который сам Урю вполне мог бы счесть глупым и неуместным, но не счел, действуя на эмоциях. Можно сказать, что идею ему подал Коджима, после чего Исида даже начал чуть больше его уважать. Хватило один раз краем уха услышать его спор с Асано на тему незнакомого аниме, в котором фигурировали кольца обещания, чтобы изобрести идиотский план. — Нет, ты не понимаешь, они давали клятвы друг другу! — Кейго, им было десять лет. Десять. Они были детьми. Они выросли и перестали чувствовать то, что чувствовали тогда, в чем твоя проблема? — Но они обещали! Дальше Урю даже слушать не стал, придя к выводу, что мнению Коджимы можно доверять, а Шимизу можно крайне прямолинейно продемонстрировать тщетность его попыток завоевать внимание брата — принести ему те самые злосчастные кольца и, неловко замявшись, отдать одно. Акире потом сообщили, что это был исключительно родственно-дружеский жест, однако семпай его больше не беспокоил. *** Тацуки жмет плечами: это не ее дело, ей не стоит лезть в это, когда пропасть между ними с Ошимой так заметна. Арисава сильнее. Но Ошима тяжелее, выше и дерется нечестно. Ичиго вздыхает, уныло хмурится, но сглатывает несогласие и в спор не вступает. Он становится выше с каждым годом, но все еще остается нежным маменькиным сынком, все еще признает ее превосходство. И потому не перечит. Тацуки говорит «не лезь», и он не пытается. Только оборачивается однажды на пустующий коридор, мельком заметив яркое пятно, пронесшееся мимо и ему за спину. Позади никого нет, в школе тихо — он снова задержался после уроков, и Тацуки, наверное, выскажет ему все свое недовольство позже, но все равно продолжит ждать его у ворот. Арисава иногда походила на старшую сестру, которой у него никогда не было, или на чересчур зазнавшуюся младшую, которых у него было целых две. — Чего застыл? — Тацуки хлопает его по спине, заставляя вынырнуть из мыслей о рыжем пятне из коридора. Померещилось ли ему или это взаправду был мальчишка-призрак, слетевший с обрыва почти на него и заехавший монстру по несуразному подобию жуткой маски, от чего та треснула, и чудовище исчезло с воем раненого дикого зверя? Ичиго никогда этого не узнает — он еще ни разу не встречал одного духа дважды. Ему стоит выкинуть это из головы, поблагодарив судьбу за чудесное спасение, и сосредоточиться на жизни вокруг себя. К концу начальной школы Ичиго подрастает, становится очевидно выше Тацуки и видит ее если сестрой, то только младшей, которую нужно защищать и оберегать, как и остальных членов семьи. Нельзя, чтобы с ними что-то случилось в его отсутствие, нельзя позволять чему-то с ними происходить. Они не способны увидеть призраков, хоть и приняли поразительно легко известие о том, что он может. Но они видят реальность такой, какая она есть, не путают живых людей с бесплотными фигурами, не заводят диалог с пустотой посреди улицы и не огрызаются на чужие шляпы, советуя им заткнуться. Ичиго одиннадцать, он хочет просто быть обычным ребенком, просто быть уверенным, что его спокойная жизнь не разрушится снова в один момент. Меньше всего ему хочется иметь что-то общее с потусторонним миром, который однажды его в могилу сведет. Он отворачивается, притворяется, что не видит, хмурится в лица всем подряд, будь то мертвые или живые, и старается не говорить с незнакомцами вовсе, старушка ли это, просящая перевести через дорогу, или массивный мужчина, отчего-то им возмутившийся. Пока старушка не коснется невзначай его руки, а мужчина не положит ладонь ему на плечо, он будет делать вид, что их нет. Ему не нужны проблемы. Но проблемам, кажется, нужен он. На выпускном он замечает ребенка с беспорядком ярко-рыжих волос и трясущимися руками. Мальчишка очень явно жмется к стоящему рядом, разве что не пытается спрятаться у него под формой. Рассмотреть его поближе — он, не он? — Ичиго не успевает: Тацуки тянет его в сторону, и он благоразумно поворачивается спиной к очередной сверхъестественной ерунде, которую пацан мог притащить за собой Тацуки начинает жалеть о своем выборе к средней школе. Проходит три года, слухи пропадают из коридоров, сходят на нет шепотки. Все затихает. И вот тогда она начинает чувствовать себя виноватой. Она ни разу не видела того, о ком столько все говорили, и именно это заставило ее сомневаться: мальчик все еще ходит в школу? или заперся дома до ее окончания? он старается стать незаметным? ему одиноко? Тацуки не могла понять, почему столько об этом думает и почему думает именно сейчас, именно тогда, когда до выпускной церемонии остается неделя. На ней она даже пытается незаметно высмотреть в толпе согнутого под тяжестью давнего буллинга пацана, но не находит его. В средней школе она видит это вживую. Она просто поворачивает к воротам, когда слышит отчетливый звук удара поодаль — профессионалка с ее опытом тренировок не спутает его ни с чем. Как и хлопок тела о землю и сдавленный кашель. Кого-то только что пнули почти рядом с ней. Она ничего не видела, она может отвернуться и не влезать — дело не в страхе нарваться на кого-то похуже Ошимы: она никогда не боялась. А в чем же тогда? С чего она вообще начала спускать на тормозах что-то, на что могла повлиять? С какой стати она тогда не помогла несчастному пацану, о котором теперь не могла прекратить думать, чтоб ему провалиться. Она не пытается искупить вину перед самой собой, когда направляется за угол, это не попытка прикрыть тот провал. Ей просто захотелось вмешаться, вот и все, никаких лишних мыслей и скрытых мотивов. Она делает это потому, что может. Тацуки обнаруживает перед собой полукруг женских спин, явно увлеченных происходящим между ними. Спины кажутся отдаленно знакомыми, и она с трудом припоминает, что это троица подруг с параллели — Миюки, Михару и Минацу, которых она запомнила только из-за закономерности в именах. Одна — черт знает, кто именно — приподнимает пятку, как перед ударом по мячу, и Тацуки снова слышит удар и кашель. Следующее, что слышат незнакомые девочки с параллели — стук упавшей на землю сумки, на который они оборачиваются только для того, чтобы лицезреть смазанный взмах школьной юбки, размытые скоростью очертания чулка и вмятину, оставленную у их ног пяткой туфли Тацуки, заслонившей собой корчащуюся девчонку. Сейчас ей было плевать даже как ее зовут, не то что почему ее вообще избивают. Арисаве и в голову не приходило, что вот эта вот тщедушная фигурка могла вымогать у кого-то деньги и быть справедливо наказанной или получить отстранение за проступок, к которому не осталась равнодушна троица кого-из-них-как-зовут. Чуть позже она узнает, что над девочкой всерьез издевались уже очень давно и что ее зовут Орихиме. Тацуки быстро приучилась звать ее просто «Химе» — (только) ее принцессой, иногда нуждающейся в крепком плече не рыцарки, но лучшей подруги, что для Тацуки разницы не имело. Имя приятно каталось по языку, отдавая ощущением крепкой связи, и это ей тоже нравилось. Прошло не так много времени, прежде чем походы домой вместе, пока пути не расходились, превратились в посиделки друг у друга дома, в одну из которых Орихиме познакомилась с матерью Тацуки и произвела на нее неизгладимое впечатление. Чаще они, конечно, оставались у Иноуэ, чтобы той не было так одиноко по вечерам, и порой Арисава задерживалась вплоть до момента, когда та была полностью готова ко сну — с нее сталось бы увлечься и пропустить рассвет. В школах всегда так: кто-то превосходит других, а кого-то отпинывают в самый низ. Если ты отличаешься — неизбежно окажешься в конце иерархической пирамиды. Орихиме было двенадцать, когда система отыгралась на ней тяжелее обычного — до этого ее оскорбляли, но в этот раз к ней впервые применили насилие: третьегодница, которую она видела в первый раз, зажала ее в туалете с ножницами в руке. Орихиме нравились ее волосы, очень нравилось, что они такие мягкие и густые, длинные и красивые, но она всхлипывала, подтирая нос рукавом, и срезала их по плечи брошенными третьекурсницей ножницами. На полу осталось значительно больше, чем на ее голове. Ей не хотелось идти на урок, хотелось вжаться в стену и исчезнуть совсем. Но она пошла. Она вернулась домой с улыбкой и соврала братику, что ей идет ее нынешняя прическа. Сора качал головой, перебирая неровно отрезанные пряди, и ей казалось, что она сейчас снова расплачется. Брат не сказал ничего, просто подровнял концы и кивнул — если нравится ей, то и ему тоже. Орихиме было двенадцать, когда она встретила мальчика с волосами того же яркого цвета, что и ее, первого, кто ничего о них не спросил. Мальчика, который помог ей дотащить брата до дверей клиники и держал ее за руку с сочувственным взглядом, который она не могла вынести — по нему все было понятно. Орихиме было двенадцать, когда она осталась совсем одна. И тогда ничего не «началось» — для таких вещей не существует громких патетических фраз: ты либо слабая жертва, либо сильный хищник, сожрешь либо ты, либо тебя. Тем, кто только и ищет повода, чтобы столкнуть тебя еще ниже и растащить по кусочкам, наплевать, одна ты или с любимым братом, ждущим дома, всегда готовым утешить и поддержать, единственным человеком в мире, который любит тебя ни за что, которому есть до тебя дело. Орихиме как будто умерла вместе с Сорой — не потому, что была бессловесным придатком или беспомощной малолеткой, прячущейся за брючинами старшего брата. Просто он был единственным, для кого ее существование имело значение. В пустой квартире Орихиме превращалась в такую же мебель, как стол или шкаф — некому было видеть в ней человека. Во время уроков она становилась «одним из первых мест успеваемости» — цифрой на вывешенном на всеобщее обозрение листе с результатами. Некоторые же воспринимали ее мячом: ей играли в футбол посреди обеденной перемены глубоко за кустами, между листвой и стеной, так, чтобы никто не увидел: мячи обычно не кашляют сдавленным голосом и не бьются о землю со шлепком упавшего тела, стук от них гульче, короче и однотоннее. В младшей школе Орихиме казалось, что школьная травля — это обидные надписи на доске, грязные тряпки на парте, перепрятанные ботинки или школьные туфли, швыряние скомканными бумажками, иногда даже обливание молоком или притворно случайное переворачивание подноса на форму. Девочки неподалеку шептались, что так буллинг изображали в аниме, которое они недавно смотрели, что он был подан страшно и мерзко, и им хотелось закрыть глаза на его моментах и никогда-никогда не встречаться с подобным вживую. В средней школе она познакомилась с совершенно другим видом травли: ей резали волосы, ее запирали в пустеющих классах, из которых приходилось выбираться в окно. Но чаще всего ее пинали в живот, в голову, в руки, которыми она закрывалась, в прижатые к груди коленки и спину. Иногда ее удерживали за локти, чтобы не за чем было прятаться, и грубо дергали вверх на каждом ударе, когда у нее подламывались колени. Орихиме казалось, что еще день такой жизни, и она больше не справится — дома ее не ждал больше любящий улыбчивый брат с добрым голосом и теплыми ласковыми глазами. Ее будто стерли грубым ластиком, продрав на ее месте неровную дырку. Она знала, кто она, осознавала себя, но монотонность жизни, в которой никто другой словно не знал о ее существовании, в которой для каждого она была пустым местом, не остающимся в памяти, ее убивала. К одиночеству она привыкала недолго — да, больно, обидно, несправедливо, но какие у нее варианты? Разве она в том положении, чтобы выбирать из отсутствия выбора? «Началось» наступило для нее не тогда, когда над ней издевались впервые — повторяемые из раза в раз эпизоды смазались и слепились в один уродливый ком, — а тогда, когда прекратили. С земли она видела только туфли, несколько одинаковых пар, попеременно оказывавшихся на ней, и не считала необходимым их различать: они все равно оставят ее одну, когда им надоест смотреть, как она плачет, не пытаясь уже даже сопротивляться — давно усвоила, что силы не равны, и это напрасно: ее всегда били хотя бы по двое, не оставляя ни шанса. Когда почти у носа появляется чья-то пятка, она не очень-то удивляется, просто прикрывает глаза и смещает локти, защищая лицо, сворачивается в клубок броненосца, касаясь ими коленей. Когда вторая пятка звучно врезается в землю напротив ее обидчиц, она удивленно хрипит. А потом остается только одна пара туфель, на которые ложится ткань юбки, и локтя касается чья-то ладонь. — Встать сможешь? — на нее смотрит девочка из ее класса, которая еще ни разу не приняла участия в ее унижении. Делает ли она это сейчас? — Я не собираюсь тебя бить. Я вообще-то тебя спасла только что! Девочку зовут Арисава Тацуки. Она отводит Орихиме в туалет, придерживая за плечи — единственное, что всегда оставалось почти нетронутым по непонятной причине, провожает ее до развилки их путей к дому, ждет ее там же следующим утром. Рассказывает о боевых искусствах и походя предлагает показать ей азы, когда с нее сойдут все синяки. Тацуки остается у нее на ночь, знакомит ее с матерью, приносит переданный ей ужин, придирчиво оглядывает затягивающиеся ранки и бледнеющие отметины на ее теле. Подсаживается к ней на обеде, косится на ее бенто довольно скептически, отказывается пробовать, но и не оскорбляет, радуется ее успехам, первой находя ее имя в списках, гладит по голове, как ребенка, когда Орихиме делится с ней фантазиями — немного безумным придуманным миром, в который так легко было прятаться. С появлением Тацуки ей больше незачем это делать, и он превращается в короткие эпизоды вдохновленных мечтаний или рисунки с аурой непризнанной гениальности. Арисава, как и обещала, учит ее каратэ и даже утверждает, что с ее усердием она могла бы завоевать черный пояс через какое-то время, если бы занималась профессионально. С Тацуки она больше не чувствует себя одинокой или отрезанной от всего мира вокруг, словно она была не больше отломанного кусочка. С Тацуки ей не нужно об этом задумываться, ведь человек, которому она важна, который ценит ее дружбу, — вот он, прямо перед ней. Тацуки даже порывалась подраться за нее пару раз, но, к счастью, хватало грозной позы, чтобы с ними не связывались: что-то подсказывало Орихиме, что подруга ввязалась бы в потасовку с толпой, уверенная, что победит, и не успевшая оценить соотношение сил и количества. Иноуэ не хотела бы, чтобы из-за нее кто-то страдал, чтобы кому-то делали больно из-за принятия ее стороны и решения ее защитить — уж лучше бы Арисава тоже смотрела с презрением, чем травмировала себя. Тацуки стала ее первой подругой, первой надеждой со времен Соры и настоящим глотком воздуха — с ней она чувствовала себя свободной и целой. *** С Мизухо Акира знакомится перед летними каникулами, когда студсовету становится чуть полегче, и она возвращается раньше. Кидает сумку в комнату, буднично повторяет «привет, Акира», шарит в холодильнике, иногда зависает за плечами друзей, жуя наскоро сделанный бутерброд, скептически оглядывает разбросанные вокруг тетради и вздыхает: «Ты безнадежен, братишка, будь благодарен, что с тобой все еще возятся». — Кстати, с другими познакомить не хочешь? — С кем? — Ну, с одноклассниками. К тебе ж постоянно кто-то приходил, вы играми занимались. А пока я наблюдаю только Акиру, мучающегося твоим обучением. — Так это он и был, я разве не говорил? — Нет? Ты обзывал его абстрактным «одноклассником», и я думала, что это разные люди. — Не могу поверить, Асано-сан, ты не представил нас Асано-семпай, хотя мы твои лучшие друзья, хм? — Мизуиро появляется почти что из ниоткуда, наигранно удивленно приподняв бровь. — Снова здравствуйте, Асано-семпай, рад Вас видеть. Первая встреча прошла значительно хуже: Мизухо появилась буквально из-за спины, хлопка входной двери Акира не услышал из-за звуков в игре и испуганно подскочил, услышав позади женский голос, вцепился в джойстик и втянул голову в плечи, попытавшись незаметно сгорбиться, чтобы быть меньше и незаметнее — знакомство с чужими друзьями и родственниками всегда виделось ему ужаснейшей пыткой: он точно жался бы к знакомящим, ища защиты и закрытия его от незнакомцев. Асано-старшая недоуменно приподняла бровь, пожала плечами, коротко представилась и удалилась, явно оставшись не лучшего мнения о паникующем пацане. Спустя еще пару встреч, в которые Акира с Кейго усиленно готовились к предстоящим экзаменам, и Мизухо даже смягчилась достаточно, чтобы подсовывать им мелкие перекусы, от которых Рокуши регулярно неловко и по возможности очень вежливо отказывался, он набрался смелости начать разговор самостоятельно. Правда, на не самую ожидаемую и обычную тему, но привычное «хорошая погода, не так ли?» ему самому показалось заезженным и неподходящим, в отличие от беседы о школьном клубе, в котором она нередко объявлялась. Асано, к счастью, тоже не считала ее странноватой и с готовностью поддержала, расспрашивая его о том, как ему нравится в клубе стрельбы, после чего Акира непреднамеренно съехал с темы на монолог о своей любви к боевым искусствам и оружию, в том числе средневековому западному, к атмосфере периода самураев, который, разумеется, не нравился ему сам по себе, как исторический отрезок и пример феодального строя. Мизухо неожиданно не перебивала, даже выслушала тираду о паре любимых аниме с сеттингом, заимствованным из Сэнгоку, прежде чем уточнить, по какой причине он вступил в клуб стрельбы вместо клуба кендо. На этом моменте Акира застопорился, пытаясь выдать ей емкий и правдоподобный ответ, не звучащий, как «я квинси, это мое наследие». Впрочем, ее удовлетворило то, что он просто любит стрелковое оружие и решил, что независимые клубы кендо, в которые можно дополнительно записаться, куда более распространены. А вот потом он сделал глупую вещь и спросил, может ли Асано показать ему пару приемов, если вдруг она их запомнила за время наблюдения за особо буйными одноклассниками, состоящими в разных кружках боевых искусств, в том числе кендо. Мизухо, разумеется, наотрез отказалась, а мольбы подкупленного плиткой шоколада Кейго только ухудшили ситуацию. Однако в результате Акире повезло, и он добился-таки своего, ненавязчиво размахивая под мостом корявой веткой, лишь отдаленно напоминающей шинай, как раз в те моменты, когда на горизонте появлялась сестра друга, следующая по своим делам и явно не оставшаяся довольной после напоминающего сталкинг появления Акиры почти везде, где бы она не прошла. В итоге она согласилась тренировать его, чтобы только он прекратил мозолить глаза или хотя бы делал это в одно и то же установленное время, надеясь, вероятно, что Акире надоест монотонность начальной подготовки, и он сдастся: Кейго выдал его с потрохами и наплел ей о том, как сильно он терпеть не может повторяющиеся действия и временные ограничения. И каково же было ее удивление, когда Рокуши продолжил появляться из раза в раз в установленное время на установленном месте, неся за плечом милостиво одолженный бокен и даже почти не опаздывая. Шиная у Мизухо не обнаруживается, чему Акира нисколько не расстраивается, когда ему вручают бокен, как оказалось, еще и один из пары личных трофеев Асано, полученных от клуба в знак уважения. Его предупредили, что меч одолжен ему на время, почти что от сердца отрываемый, и обязан беречься больше собственной жизни. Акира понятливо покивал и мгновенно попытался обрубить точным взмахом засохшую ветку ближайшего дерева, за что тут же получил по загривку и решил воздержаться от нарушения поставленных условий обучения как минимум в первые несколько дней, а то и недель, если Мизухо сможет выдержать столько времени в его присутствии: после нескольких личных встреч, в которые он нервно косится на девушку и изредка вставляет не самые интеллектуальные реплики или невпопад отвечает на заданные вопросы, тревожность оставляет его в покое, и он превращается в катастрофу, начав чувствовать себя комфортно в обществе младших представителей семьи Асано. Старших он не встречал ни разу, удовлетворялся лаконичным объяснением их отсутствия занятостью на работе и вопросов не задавал. Катастрофой он становится в первый же день полноценных тренировок, упорно отказываясь занять в клубе (под ответственность Мизухо, само собой) полный комплект необходимой для кендо формы, аргументируя свое решение жалобами на ее неудобство, но то, что она сковывает движения, шлем перекрывает ему обзор, шлема его размера вообще нет — буквально все оказались велики для его миниатюрной головы. Асано долго и упорно спорит, пока, наконец, не машет рукой, отбирая у брата старый набор защиты из наколенников и наплечников со шлемом сохранившийся со времен его попыток научиться кататься на скейте — увенчавшихся успехом — и не вручает его Рокуши с ехидной усмешкой, уверенная, что он окажется мал и неудобен, и тот прекратит спорить. Защита оказывается как раз впору, и усмехается уже Акира. Клятвенно обещает, что отражать удары в последующих спаррингах будет бокеном, в крайнем случае локтями и коленями, защищая открытые места, усердно повторяет за ней базовые движения, для этого нужные, глядя на нее честными глазами, в которых очень отчетливо читается насмешливый вызов. Мизухо напряженно вздыхает, отвечает аналогичным и угрожает все прекратить, если в будущем он хоть раз пропустит удар. Натягивает на него несколько плотных толстовок посреди лета, и напихивает под шлем несколько навязанных друг на друга платков — «если пропустишь, хоть отделаешься не больше, чем синяками». Первый месяц она гоняет его по берегу реки, оставив бокены дома, и поторапливая из-за спины, требуя не растягивать разогрев. Акира послушно не растягивает, прекрасно осознавая, что чем быстрее закончит, тем быстрее дорвется до главной части — взмахов мечом в отработке ударов и блоков, повторяя движения за новой наставницей. «Я позволяю тебе игнорировать примитивные правила безопасности только потому, что сейчас ты отрабатываешь взмахи, а не дерешься со мной,» — многообещающе заявляет Мизухо, ненавязчиво намекая, что существующий в неопределенном будущем спарринг они будут проводить в полных комплектах специальной формы. Акира снова послушно кивает, мол, понял, исполнит в лучшем виде, и приходит на спарринг в защите для скейта. — Поверь, я так боюсь боли, что научусь вертеться и бегать, лишь бы ты в меня не попала, — фыркает он. — Так а чего пришел тогда? — Учиться атаковать. — Защищаться сначала научись, умник. В первые разы Асано атакует его медленно, чтобы он мог отследить ее движения и выработать стратегию защиты, а лучше несколько, а еще лучше плавно перейти от защиты к нападению. С течением времени она плавно переходит к ускорению, и Акира на время теряется, сбиваясь с ритма на хаотичные бесконтрольные взмахи, пытаясь попасть лезвием в лезвие в качестве что атаки, что блока, чтоб никто не попал под удар — зарабатывать синяки как-то не хочется, хоть он и появлялся с таким пафосом, словно готов к апокалипсису. Мизухо его стратегию просекла очень быстро, раздраженно уточнила, какого черта он делает, и сосредоточилась на методичном выбивании гарды у него из руки, нажатием на лезвие. Акира чертыхался, бегал за отлетевшим бокеном и пытался снова и снова, не теряя надежды. «Крепче держи!» — прикрикивает наставница и повторяет маневр, в ответ на что Рокуши глухо ворчит и плетется подбирать меч. Его осторожные удары, призванные продемонстрировать решимость, но не причинить вреда, каждый раз отбиваются в землю, кончик собственного оружия застывает в опасной близости от его же ступни. — Ну и что это такое?! Атакуй нормально, дубина! — Но я не могу тебя бить, ты же без защиты. — А я тебе что говорила. Сам от своей отказался, кодекс чести требует равных условий. Акира не отвечает и замахивается еще раз, пытаясь попасть в предплечье плашмя, промахивается и почти попадает под удар, но успевает крутануться, оказавшись у нее за спиной, и повторить попытку. Вновь безуспешно — Мизухо выставляет собственный меч, отталкивая удар, дожидается, когда Рокуши вновь оказывается напротив нее, принимая стойку, и кивает, чтоб нападал. Все попытки с легкостью направляются наружу, не увенчавшись успехом и не имея последствий. Асано легонько тыкает его кончиком бокена до и после тренировок, мол, лучше старайся, ты можешь, и он старается снова и снова, неизменно получая тычки и шлепки плоской стороной лезвия. Справедливости ради, Мизухо не удается достать его ими при спарринге — он действительно вертится и отпрыгивает, стремясь не попасть под удар. И не попадает, хотя блоки лезвием имеют мало успеха, а атаки проходят впустую. Акира шипит и хмурится, разочарованный результатом — ему хочется всего сразу и побыстрее, он не привык тратить столько усилий: вещи либо даются ему, либо бросаются им почти сразу. Побыстрее не получается — любое обучение требует времени, сил и усердия. Поэтому он шипит и остается под мостом дотемна, попрощавшись с Мизухо и сделав вид, что идет домой, машет бокеном до посинения, пока не становится темно совсем. Представляет перед собой разных соперников, воображает чужие стили сражения и пытается драться с воздухом, словно подстраиваясь под бой. В конечном итоге изнуряющие попытки самообучения приносят плоды, Мизухо смотрит все благосклоннее, говорит «хорошо», улыбается: «молодец». Прикрикивает «выше», «ниже», «бей вбок», позволяет себе увеличить уровень сложности, повышая напряжение спарринга. Акира плюется и ускоряется, плюется и приседает, уходя от удара, плюется и пытается скопировать ее стиль до наступления ночи. Он превращается в катастрофу, выбив у нее меч в первый раз за все время и расплывшись в довольной ехидной улыбке, как будто обогнал ее на соревновании, вырвав первое место почти у нее из рук. Асано фыркает, подкидывает бокен ногой и возвращается на прежнее место, раскручивая его в руке. Акира засыпает над домашним заданием, засыпает на нужных лекциях, подперев щеку рукой, прямо с открытыми глазами, сверля преподавателя взглядом, будто до безумия увлечен его речью. Просыпается от хлопков по плечу и инстинктивно заносит кулак, пока не промаргивается, обнаружив перед собой неодобрительно надувшегося Кейго — тот демонстративно обижен, что лучший друг почти все время проводит не с ним, а с его старшей сестрой, которая ему почти что никто. Акира превращается в катастрофу к концу лета, прыгая по вытоптанной напрочь земле с кое-где все еще торчащими примятыми стебельками травы, проводя отточенные выпады и полностью контролируя их замах, не позволяя лезвию улететь дальше, чем ему нужно, поддаваясь инерции. Мизухо гордо улыбается ему и больше не шлепает катаной — заслужил освобождение от подобного выражения превосходства, заслужил принятие за равного ей. Замах сверху-вниз Рокуши блокирует выставленным кверху мечом, присев и вытолкнув вперед колено, рискуя приземлиться на зад. Попадает крест-накрест поперек бокена наставницы, не двигаясь под напором. Скалится и отталкивается пяткой от земли, пытаясь рывком отбросить атаку. Выпрямляется почти что прыжком и откидывает меч Мизухо далеко ей за спину, наставляя на нее свой. — Я просто не ожидала, не расслабляйся. В конце лета Акира ее побеждает. *** Средняя школа заканчивается для Исиды Урю появлением вопросов к Акире, на которые, он уверен, брат не ответит. Вопрос первый, он же второй: с кем и о чем он говорил, когда Урю, закончив с клубом пораньше, пришел встретить его у тренировочного поля и случайно услышал обрывок фразы. Сама реплика не значила почти ничего, из нее ничего нельзя было понять, важна была реяцу собеседника — он тщательно скрыл ее, но даже так можно было понять, каких усилий это стоило и насколько он, вероятно, силен. Отчего-то Урю вздохнул спокойнее, когда незнакомец то ли беззаботно, то ли насмешливо протянул «Как угодно, Рокуши-сан» и скрылся, а следы его присутствия исчезли мгновенно, словно он Исиде только почудился. — Пожалуйста, защитите моего брата, Урахара-сан.