***
Весь следующий день Изуку занят подготовкой. Он долго листает интернет, читая официальные версии геройского досье Кацуки, перебирает всю доступную информацию про мощность взрывов, а потом мчит по магазинам. Он хочет устроить лучший вечер, и в этом стремлении ничто не может его остановить. Он буквально парит от вдохновения и счастья, и никакого «полного покрытия» не надо, чтобы почувствовать крылья за своей спиной. Свежее постельное белье из плотной, не способной быстро загореться ткани, Изуку долго гладит утюгом прежде, чем натянуть на матрац и подушки. Получается так ровно, что даже в каталогах на дизайнерских фотографиях не бывает такой идеальной постели. Изголовье кровати Изуку обклеивает толстым слоем асбестовой пленки, которая должна и укрепить дерево, чтобы не дать ему разлететься при прямом попадании взрыва, и погасить пламя. Потом этой же пленкой Изуку обклеивает стену и часть потолка над кроватью. Последний штрих, чтобы локализовать опасную зону: плотная веревка из выбеленного джута, купленная в специальном магазине шибари. Как ему пообещали, должна хорошо держать узлы и быть достаточно мягкой. Изуку тщательно проветривает квартиру, заказывает на вечер две порции курицы с овощами, мчит в супермаркет за виски — ром он пить точно больше не хочет, на всякий случай берет две бутылки светлого пива, если вдруг Кацуки не будет в настроении пить что-то крепкое. К половине десятого все готово: ужин, постель, даже ванна согрета и набрана до половины, потому что душ это слишком приземленно для «отдохнуть». Сам Изуку, уже тщательно намывшийся в душе и подготовившийся так, чтобы не нужно было тратить время на прелюдию, устраивается на диване со смартфоном и принимается ждать. «Каччан?» «Тринадцать минут». Пульс отдается эхом в каждой мышце, когда Изуку вскакивает на ноги. Нужно как можно скорее долить воды в ванну, добавить пену, переключить свет на приглушенный — Изуку как раз докупил сегодня лампу сиреневого света, чтобы можно было создать более уютную, расслабляющую атмосферу. Потому что если Кацуки написал тринадцать минут, то это точно тринадцать и ни минутой больше. Ужин Изуку пока не распаковывает, но выкладывает контейнеры на стол, чтобы можно было быстро переложить все в тарелки. Стягивает домашний костюм, оставаясь в одних боксерах, достает бутылку пива из холодильника, щелкает открывашкой в момент, когда в двери поворачивается ключ. — Нихуя себе, — не сдерживает удивленного возгласа Кацуки, и Изуку просто распирает от радости. На пальцах и шее Кацуки до сих пор видны белесые отметины шрамов, а взгляд усталый и замученный, но Изуку видит, как в его почти потухших глазах загораются красные искры пламенем тлеющей сигареты. Изуку хочется знать, как прошел день. Что там в полиции? Что там с этим запутанным делом? Он не дает себе даже думать об этом: вид Кацуки красноречиво говорит о том, как тяжело дались ему последние сутки. Изуку никогда не видел его настолько вымотанным. Даже в госпитале его настрой был более боевым. Между легкими Изуку все разрывается от нежности и желания угодить. Он протягивает бутылку пива: — Будешь? Он старается говорить короче, так, как наверняка больше нравится Кацуки. Но быть в этом еще лучше, чем кто бы то ни было. Кацуки перехватывает его за запястье и притягивает к себе: — Тебя? Буду. Пиво отправляется на полочку у зеркала, и Изуку не заботит его судьба больше ни секунды, стоит только холодному стеклу покинуть его пальцы. Их поцелуй долгий, ненасытный, и от него болят уголки губ. Во рту Кацуки непривычный сладковатый привкус, и Изуку от него хочется пить, но это сейчас вообще не важно. Кацуки наваливается на Изуку всем телом и кажется очень горячим даже сквозь черную футболку. Изуку помогает ее стянуть и с удовольствием проходится ладонями по торсу Кацуки. Снизу вверх, упираясь подушечками пальцев в каждый упругий изгиб мышц. Его это прикосновение нереально заводит, и член, отвердевая, натягивает ткань боксеров. Кацуки прокладывает дорожку поцелуев от правого уха вниз по шее, оставляя заметные красные следы засосов. От того, как он покусывает и посасывает кожу, у Изуку тянет под коленями и по спине бегут фейерверки мурашек. Изуку вскрикивает, когда ласки становятся болезненными, но Кацуки это не останавливает, он спускается к ключице, к соскам, ловит руки Изуку и заводит их ему за спину, чтобы не мешали. — Каччан, — задыхаясь от удовольствия зовет его Изуку, — может в ванну? — Да кому она сейчас нужна, — отмахивается от него Кацуки и принимается вылизывать его ухо, обводя языком ушную раковину. — В постель? — не верит услышанному Изуку и едва не теряет дар речи, когда Кацуки уверенно кивает, а потом снова ловит его губы в поцелуй. Это так не в стиле Кацуки, но Изуку гонит от себя эту мысль. Наверняка, он так устал и так соскучился, что сейчас даже не до привычки. До кровати они добираются ласкаясь и целуясь, и в последний момент Изуку позволяет Кацуки рухнуть в постель первому: — У меня сюрприз, — шепчет он, поддерживая уютную, интимную атмосферу. Кацуки смотрит на него, чуть щурясь в полумраке: — Так? Изуку встает перед ним на кровать так, что одно его колено оказывается между бедер Кацуки, и немного подсказывает руками, упираясь в его плечи: — Чуть-чуть назад, — Кацуки улыбается чуть недоумевающей улыбкой, но подчиняется, отодвигаясь к изголовью кровати. — Отлично. Изуку наклоняется к нему, целует долго, крепко, одновременно гладит по рукам, уговаривая откинуться на постель, и внутренне ликует, когда Кацуки уступает. После он достает из-под подушки широкую белую ленту и бережно завязывает Кацуки глаза. — Деку? Ты чего придумал? — в его голосе слышна настороженная усмешка, и Изуку мысленно клянется, что он сделает лучшее, что только возможно в этой ситуации. — Расслабься, Каччан, — он ласково гладит Кацуки от плеч к ладоням, помогает положить их между подушек над его головой и накидывает крепкие петли веревки на его запястья. — Я все сделаю правильно. Веревка, натянутая между ножками кровати, послушно и мягко затягивается на руках Кацуки, и Изуку возвращается с ласками к его плечам и ключицам. Кожа Кацуки сегодня на удивление сухая, и пальцы по ней почти не скользят. На самом деле сейчас Изуку в легком замешательстве, потому что обычно это его роль — лежать и получать удовольствие. И он судорожно пытается придумать, как сейчас лучше продолжать — из эрогенных зон Кацуки он стопроцентно уверен только в тазовых косточках и всем, что связано с минетом. Но он верит, что походу разберется. А пока он седлает бедра Кацуки и соблазнительно трется о них задницей. Кацуки сжимает кулаки и слегка дергает веревку: — Лучше убери это, — он произносит это так тихо, что Изуку не придает этим словам значения: — Я обещаю, тебе понравится, — он проводит ладонями вниз, от ключиц к соскам, принимается массировать накаченную грудь. Кацуки упирается запястьями в веревку, словно проверяя ее на прочность, но не может вытянуть ее ни на миллиметр: — Деку, снимай нах, — Изуку вдруг замечает, что дыхание Кацуки сбилось и стало поверхностным. — Каччан, все в порядке, — он наклоняется к Кацуки, надеясь прислониться лицом к животу, как обычно делает это перед минетом, но не успевает. Кацуки стискивает зубы и дергает привязь так, что веревка струной звенит в воздухе. Потом еще раз. И еще раз. Изуку поспешно проводит ладонями по его ребрам и рукам и наклоняется вперед, надеясь успокоить поцелуем, но в следующий миг Кацуки резко выворачивается из-под него. Изуку инстинктивно пытается обнять его и получает крепкий удар пяткой в лицо. Влажный хруст заполняет пространство, боль прошивает до затылка и остается пульсировать, а сам Изуку кубарем летит с кровати до противоположной стены и жестко ударяется об нее спиной. За болью и слезами, непроизвольно хлынувшими из глаз, он ничего не видит, но слышит, как еще трижды джутовая привязь звенит в прохладном воздухе спальни, а потом с треском лопается. А может, это трещит кровать. Но через секунду он слышит, как Кацуки поспешно вскакивает на ноги, а потом на пол шлепаются куски веревки. Изуку очень хочется сказать хоть что-нибудь, но ничего, кроме стона не выходит: рот полон крови и дышать почти невозможно от боли. Он насилу протягивает воздух сквозь забившиеся соленой жидкостью ноздри, и сплевывает кровь, обильно стекающую по подбородку. — Прости, — голос Кацуки хриплый и кажется незнакомым. — Я… я переночую у Кири. Изуку едва ли может разобрать его торопливые шаги, хлопок входной двери — на это не уходит и секунды. Он сидит, стараясь собрать себя из разбивающей сознание боли. Все-таки геройская подготовка это не шутки — нос точно сломан, и, возможно, еще и другим костям досталось. Изуку заставляет себя разлепить веки и, кое как сфокусировав мутное зрение, добраться до оставшегося в прихожей мобильника. Мир кружится, в голове гул и эхо, и по всей логике пора звонить в скорую.***
— Деку, серьезно? На лестнице поскользнулся?! — недоверчиво восклицает Урарака. — Видимо, об угол лестницы ударился, — меланхолично отзывается Шото. — Вон какая вмятина получилась. По их виду ясно, что в официальную версию Изуку они не верят ни на йоту. Травматолог тоже не поверил. Но не может же Изуку им рассказать, как все было на самом деле. Ему остается только пожать плечами, не отрывая головы от высокой подушки — из-за сотрясения мозга его подташнивает и во рту неприятно горчит. Урарака болтает ногами в воздухе: — Ну ты хоть дал сдачи? Не знаю, с кем ты и почему подрался, но ты ведь не отпустил его просто так? Изуку не знает, что ей ответить. Он пытается улыбаться, но лицо, стянутое повязками, очень плохо выражает эмоции. Шото достает из плетеной корзины коробочку яблочного сока, сам втыкает в него трубочку и вручает Изуку в руку: — На сколько дней тебе дали больничный? — На две недели, — гнусаво произносит Изуку, и Урарака в притворном ужасе закрывает лицо ладонями, но тут же начинает смеяться: — Твой голос, Деку! Это же жуть как не смешно! — и заливается во весь голос. Она всегда делает это так заразительно, что Изуку невольно начинает хихикать следом, и даже Шото позволяет себе легкую улыбку. Урарака передразнивает его странную манеру говорить, и они веселятся еще минут пятнадцать. Потом Урарака наказывает Изуку быстрее выздоравливать и убегает, явно опаздывая. На часах почти половина девятого утра, и ей пора отправляться на международную миссию, из которой на днях исключили Кацуки. Изуку тяжело вздыхает и бросает взгляд на мобильник, лежащий на прикроватном столике. Нужно позвонить. Но почему-то звонить совсем не хочется. Он не знает, что услышит на том конце трубки. Он словно до сих пор в каком-то кошмарном сне, в который нельзя поверить. Но боль, покалывающая его голову, реальна, чертовски реальна, и хорошо, что она сейчас заглажена дозой обезболивающего. Потому что до инъекции Изуку, в принципе, был уверен, что одним носом он не отделался. Шото замечает его раздумья: — Мидория, ты в порядке? Он хотел бы улыбнуться. Хотел бы сказать, что все хорошо. Просто небольшая проблема. Мелкая неприятность. Но: — Нет, — это так честно, что даже больно. — Нет, я не в порядке. Шото поправляет спадающую на глаза двухцветную челку: — Ты хочешь об этом поговорить? Изуку должен отказаться. Зачем сейчас напрягать этим Шото? Они уже давно не встречаются. Да и не было между ними ничего, кроме юношеской романтики, когда они исследовали себя и собственную сексуальность. Но они остались хорошими друзьями, и Изуку вдруг ловит себя на безумной жажде выговориться. Не подбирая слов, не боясь обидеть или напрячь собеседника, открыто выражая мысли и тревоги. Кацуки не любит, когда Изуку беспокоится о нем. Не любит, когда втягивает его в это беспокойство. Он отмахивается, закрывает тему или грубо перебивает, давая короткие способы решения проблемы, которую собрал из обрывков слов. И так всегда, когда вопрос касается самого Кацуки: — Я не думаю, что должен говорить об этом. Это не только моя проблема. — Ты же помнишь, как мы договорились, что все сказанное останется между нами? Изуку помнит. Ему не хватило смелости прийти к Шото тогда, не хватает смелости открыть рот и сейчас. Хотя, возможно, воспользуйся он этой возможностью, то и не было бы Золотого Дракона. Изуку невольно вздрагивает всем телом. Нет, не так. Тогда он не пришел бы к Шото ни за что на свете, потому что так плохо и стыдно он никогда себя не чувствовал. А сейчас его состояние не такое разбитое. И терпеливый взгляд Шото ломает какую-то недавно возведенную плотину в душе Изуку: — Я… — кто бы мог подумать, что в голове вдруг будет столько слов. — Я не понимаю, Шото. Вроде, когда мы с тобой встречались, у меня получалось быть хорошим парнем. А теперь мне кажется, что я не понимаю, что нужно людям в отношениях. Что нужно Каччану. Шото понимающе кивает: — Я не могу судить. Но каждый раз, когда я вижу вас вместе, я задаюсь вопросом, зачем ты его терпишь. Может, не на публике он ведет себя лучше. — Да, без вас все намного лучше. Мне кажется, ему просто не нравится общаться с моими друзьями. В компании своих друзей Каччан как-то… снисходительнее. Но… господи, Шото, я никогда не знаю, что может вывести его из себя. — Это называется эмоциональной нестабильностью. — Не надо диагнозов, пожалуйста! — невольно обижается Изуку. — Каччан классный. Во всем классный. Просто сложный. И я просто не знаю, как правильно себя с ним вести. Он ведь ничем не делится, не рассказывает. Просто огрызается или уходит, если я затрагиваю какую-то тему, которая ему неприятна. Я себе уже даже список составил, о чем лучше не говорить, чтобы его не нервировать. — Звучит ненормально. — Шото! — Изуку устало потирает слезящиеся глаза. — Ты сейчас не помогаешь. Я знаю, что вчера сделал что-то не так, я хочу просто понять, что именно. — То есть твое лицо — это его рук дело? — Шото прищуривается, и выражение лица у него становится крайне недовольным. — Ну… да, — чуть слышно признаётся Изуку. — Я думаю, я сам виноват. Я вчера хотел предложить кое-что новое. Ничего особенного, мы и не такое делали… — Мидория, это случайность или Бакуго распустил руки? — Изуку не знает, как ответить, и пока ищет слова, Шото сам все понимает. — Вот ведь… Изуку должен бы встать на защиту Кацуки. Вчера он был вымотан, он устал, у него наверняка не было никаких моральных сил долго объяснять. Но у Изуку язык не поворачивается. Потому что сам он чувствует, что не заслужил такого. На сессиях они пробовали крайне экстремальные практики, вчера не было ничего сверхъестественного. — Мидория, это твои отношения, — соблюдая ритмику и паузы, произносит Шото, стараясь оставаться беспристрастным. — Но разве он имеет право так с тобой обращаться? Изуку знает, что нет. Он медленно опускает веки, и перед глазами начинают плясать красно-белые мухи. Произошедшее в очередной раз разбило его мир вдребезги, как это уже сделала та проклятая ночь, когда он узнал о связи с Киришимой. Но, как бы больно ни было, про это он Шото рассказывать не собирается. Потому что даже не его тайна. Но вопрос Шото здравый. Что такого Изуку сделал Кацуки, что тот может так не считаться с его чувствами? Или за эти месяцы он так привык, что эмоции и душевная боль Изуку не имеют особого значения, что вчера перешел и физические границы? — Прости, Шото, что вывалил это на тебя. Я не знаю, насколько нормально то, что происходит в моей жизни. Я просто… просто не знаю. Он так хотел бы сказать, что не хочет терять Кацуки. Не хочет остаться в одиночестве. Не хочет встречать ночи в пустой квартире. Хочет чувствовать себя нужным и любимым. Но он вдруг понимает, что даже будучи с Кацуки он не получает того, что так ему нужно. Не чувствует себя целым. Словно одна его часть пытается подстроиться под правила, которые противоречат его собственной природе, а вторая очень пытается перестроить Кацуки и получается из рук вон плохо. Потому что Кацуки не собирается перестраиваться. Не собирается идти на диалог. Не доверяет. Изуку мог пройти с ним через любой свой страх, через любые неудобства, просто держась за его взгляд, запах, голос. Вчера Кацуки не пожелал даже попытаться. Изуку не нравятся эти мысли, от них холодно внутри и волна горечи поднимается по пищеводу. — Мидория, тебе нужно отдохнуть. У меня сегодня выходной, я могу остаться здесь, если ты этого захочешь. Изуку чуть качает головой: — Не стоит. Мне, наверное, нужно побыть наедине с собой. Оставшись в палате в одиночестве, Изуку берет смартфон в руки и долго сомневается, звонить ли Кацуки. Наверное, нужно бы побеспокоиться. Но почему сам Кацуки не хочет сделать этого первым? Неужели за этот месяц, что они толком не были вместе, даже его манера заботиться, когда Изуку совсем плохо, дала сбой? Изуку откладывает телефон в сторону и закрывает глаза. Он не будет звонить первым. Не потому что ему обидно, а потому что на этот раз он не хочет быть первым, кто сделает шаг навстречу, перешагивая боль и разочарование. Если Кацуки придет, он выслушает. Но первым больше не побежит. Правда, когда за окном начинает темнеть, Изуку все-таки не выдерживает. Но он решает не звонить Кацуки, а набрать Киришиме. Просто узнать, как дела у Кацуки. — Да? — Эйджиро берет трубку практически сразу. — Привет. Я хотел узнать, как там Каччан, — Изуку немного неудобно вот так звонить, но собственное беспокойство не оставляет ему выбора. — Спит. Изуку старается не думать, о том, что сейчас уже восьмой час вечера: — Ты не знаешь, что с ним вчера случилось? — Мидория, это я тебя об этом должен спрашивать, — строго отвечает Киришима, и Изуку слышатся те же нотки, что и в голосе Тодороки сегодня утром, когда он пытался не показывать эмоций. — Что это было? Изуку теряется, потому что он никогда не слышал, чтобы Киришима так хоть с кем-нибудь разговаривал. Он бормочет что-то невразумительное секунд двадцать, из которых мало что можно разобрать. Но Киришима как-то умудряется расслышать: — В смысле «привязать»? Серьезно? — Изуку не успевает переспросить. — Ясно, спасибо, что рассказал. Я попрошу Бакуго набрать тебя, когда он проснется. — Подожди! — Мы не спали, если ты об этом. А сейчас извини, мне пора. В трубке звучат короткие гудки. В груди Изуку поднимается ядовитая волна не то ревности, не то злости, и непонятно, кому она адресована — Кацуки, Киришиме или себе самому. Но разбираться в этом Изуку сейчас не готов. Он отключает телефон и старается заснуть, потому что организм сам себя не восстановит. Сон его плохой и поверхностный — в очередной раз заканчивается действие обезболивающего. Все, что есть в этом сне — длинный пустой коридор, поднимающийся вверх и тьма, остающаяся позади.