Искусство сочинения сентиментального романа

«Дорогой брат! — писал Жозеф, — Рад сообщить тебе, что после некоторого сопротивления отец разрешил мне продолжить обучение в одном из военных училищ. Он довольно долго выбирал между Бриеннским колледжем и Королевской школой артиллерии в Меце. Конечно, я больше хотел учиться в Бриенне вместе с тобой и Люсьеном. Как же я был счастлив, когда он остановил свой выбор на Парижской школе. Думаю, я смогу освоить курс математики за восемнадцать месяцев. Надеюсь, уже в скором времени…» — Хорошие новости? — спросил де Мази, который за это время уже успел обгрызть оставленное Наполеоне яблоко и вертел хвостик в руках, не зная, куда его деть. Пытаясь унять прокатившую по телу дрожь, Наполеоне прижал письмо к груди и глубоко вздохнул. — Мой брат… будет учиться здесь. Ему нужно пройти полный курс математики, чтобы сдать экзамен на офицерский чин. Он хочет стать артиллеристом. — Артилле-ерия… — протянул де Мази, — Ну не знаю. Почему не флот? Плавали бы вместе! Служить на флоте, как мы с тобой, гораздо интереснее. Впрочем, я чертовски рад за тебя! Он хлопнул Наполеоне по плечу с удалью настоящего морского волка. Наполеоне рассеянно кивнул и на всякий случай еще раз перечитал первые строки. Нет, все верно: Жозеф едет в Париж. — Здорово учиться вместе с братом. Ну если вы не деретесь. Я раньше постоянно дрался с сестрой… — еще раз глянув на Наполеоне, де Мази поднялся, — Я пойду. А ты выздоравливай. Завтра опять география и первым уроком фехтование. Наполеоне вытер нос сухим платком. Восхитительное ощущение. — А знаешь, де Мази, я, наверное, уже почти здоров, — задумчиво сказал он. — На географию приду обязательно. Как только за де Мази закрылась дверь, он подсел поближе к свече и снова перечитал письмо: дядя Феш передает привет… Он ужасно многословный. Джованна Иллари собралась замуж. Давно пора, ей уже шестнадцать. Вот: Жозеф вместе с отцом планируют прибыть в Париж в январе. Перед этим они остановятся в Монпелье, где отец хочет проконсультироваться со знаменитым доктором де Ла Сондом насчет своих желудочных колик. Осталось потерпеть всего два с половиной месяца. Наполеоне придирчиво оглядел комнату: пожалуй, сюда поместится еще одна кровать. Вместе с Жозефом они будут учиться и отбиваться от надменных французов. Решено! Никакой Фелиппо теперь не посмеет теперь его оскорблять. Мысли снова перескочили на отца. Все-таки он хороший человек и любит их с Жозефом. После той пощечины он выглядел таким несчастным и виноватым. А на прощание вдруг обнял и несколько раз поцеловал в глаза, лоб и щеки. «Ты так похож на мать!» — сказал он тихо и поспешил отвернуться. Что же до его дружбы с французами… У него наверняка были причины. Он просто… ошибся. Теперь Наполеоне куда лучше понимал чувства Сампьеро. Его жена Ванина однажды была захвачена в плен генуэзцами и выдала место, где скрывались повстанцы. Только чудом Сампьеро удалось спастись. И когда Ванину привели к нему… Наполеоне вдруг понял, что он мог ей сказать. Прямо в тетрадке по математике он принялся записывать эту сцену. Сампьеро мучился, Ванина страдала. Сампьеро должен был ее убить в конце, но у Наполеоне это никак не выходило. Ванина упрямо раз за разом приводила весомые аргументы в свою защиту. Более того, Наполеоне и самому хотелось, чтобы они помирились, жили счастливо и умерли в один день через много лет. Он понял, что на месте Сампьеро не смог бы убить жену, даже если она предала Родину три раза. Ладно, решил он, начало положено. У него уже есть целый один лист романа. Он перечитал написанное и вернулся обратно в свой одеяльный кокон. Свечу гасить не стал, Гато даст новую. Просто удивительно, сколько тут дают свечей. Нижнее белье велят менять три раза в неделю и кормят роскошно. У него дома такие столы накрывали только по праздникам. Он вспомнил столовую с желтыми обоями и ужин как-то под Рождество. Они с Джузеппе поссорились и в пылу стянули со стола скатерть вместе с запеченным гусем. Мама выдала ему таких розог, что он три дня присесть не мог. Что ж, она была права. Наполеоне начал ту драку и погубил угощение для гостей. Какой он был дурень, что злился тогда на Джузеппе! До семи лет старший брат вызывал в нем припадки дикой неудержимой ревности. Наполеоне кусал его, пинал и лупил при малейшей возможности. Все дело было в маме. Джузеппе спал в комнате родителей, а Наполеоне в комнате мамули Камиллы. Джузеппе мама все время целовала и носила на руках по дому, а с ним держалась как-то отстраненно, словно он был ей не родной. Наполеоне злился. Ему казалось, что Джузеппе нарочно прикидывается паинькой, чтобы привлечь мамино внимание. Увидев, как она целует брата, Наполеоне начинал кричать и швырять все, что попадалось под руку, на пол. Если его пыталась успокоить не мама, то становилось только хуже, тогда он мог укусить и взрослого. Однажды после очередного припадка, получив розог и наревевшись вволю, Наполеоне лежал в комнате мамули Камиллы. Ощущение горя и чудовищной несправедливости постепенно вытеснялось жаркой истомой, предвещавшей скорую простуду. Среди всех звуков, наполнявших их шумный дом, он безошибочно вычленил тихий голос матери. Он навострил уши и прокрался в соседнюю комнату. — Я просто больше не могу, Карло, — всхлипнула мама, — Я не знаю, что делать. Иногда он — само очарование. Тихий, ласковый, нежный ребенок, прямо как девочка. А потом в него словно бес вселяется. Как будто другой человек. Он становится диким, неуправляемым, сумасшедшим. Как может ребенок быть таким жестоким? — Ну полно-полно, — вздохнул отец, — Уверен, он это перерастет. Если что, позовем экзорциста. — Это совсем не смешно! Ты редко бываешь дома и многого не видишь. Знаешь… — она понизила голос, и Наполеоне вынужден был просунуть голову в дверь, чтобы лучше слышать, — Я иногда… его боюсь. У него делается такой жуткий взгляд. Вдруг он причинит вред Джузеппе? Наполеоне отпрянул и не стал слушать, что ответил отец. Он вернулся в комнату мамули Камиллы, забрался под одеяло и крепко зажмурился. Перед глазами заплясали разноцветные звездочки. Его самые страшные подозрения подтвердились: мама его не любит, потому что он сумасшедший. Она любит Джузеппе. Наполеоне опять почувствовал закипавшую в сердце ярость, но потом вспомнил ужас, с которым мама говорила о нем. Нет, он не хочет, чтобы его боялись, он хочет быть нормальным, как другие дети. После этого случая Наполеоне отправили в школу для девочек. Это было подло и унизительно, потому что девчонки дрались не хуже мальчишек с улицы Малерба, а Наполеоне их лупить в ответ не мог. Во-первых, потому что они были девчонками, во-вторых, он дал себе слово никогда больше ни с кем не драться и не пугать маму. Может, если он будет вести себя хорошо, она перестанет его бояться? Поначалу с ним, конечно, никто не дружил, но потом одна девочка, самая добрая, по имени Ванина сжалилась и села к нему за парту. Их сразу стали дразнить женихом и невестой. Соседские мальчишки сочинили смешную дразнилку:

Спустив чулки наполовину, Наполеоне втюрился в Ванину.

Чулки постоянно сползали у Наполеоне с ног с самого раннего детства. Мало того, что у него дикий нрав, так и ноги неправильные. Как же хорошо, что они с Жозефом больше не враги, вместе они пересекли море и отправились во Францию, оба скучали в разлуке и часто писали друг другу обо всем, что происходило в их жизни. Ближе, чем Жозеф, у него никого и нету. Все плохое забыто. Все плохое он в себе точно перерос.

***

Дювинье проигнорировал многозначительное прикосновение и демонстративно продолжил читать. — Вчера приносили почту, если ты не заметил, — раздраженно бросил он, когда Антуан снова настойчиво провел ладонью по внутренней стороне его бедра. — Мне не приносят… — Разве Лас Каз тебе не пишет? — Дювинье поднял на него неожиданно внимательный и настороженный взгляд, — Я думал, вы были любовниками… — Никакие мы не любовники! — отпрянул Антуан. — Да? А кто? — осклабился Дювинье. — Друзья по членопожатию? — Да пошел ты! Нашарив в полумраке штаны, Антуан принялся торопливо одеваться. Его затошнило от одного вида бесстыдно раскинутых ног Дювинье, несмотря на то, что вчера он едва ли не силой затащил его в бельевую. Нет, конечно, не силой. Этому ублюдку нравится то, чем они тут занимаются. — Не смей говорить о Лас Казе, понял? Дювинье прикусил губу и с напускным равнодушием вернулся к чтению. Целая толпа родственников забрасывает его письмами каждую неделю. Интересно, что будет, узнай они о том, чем их милый малыш занимается с другими мальчишками. Антуан тут пять лет, так долго как никто другой, он помнит всех, с кем Дювинье когда-либо уединялся в задней комнате прачечной. Дювинье просто шлюха, если так можно сказать о мужчине. Обычно Антуан содрогался от презрения к нему, но когда на него нападало особенное настроение… Это похоть, говорил он себе. В этом ничего такого нет, все это делают. Все это делали в Понлевуа, все это делают в Париже. Потом я это перерасту. С Мануэлем было совсем другое. Любовь, дружба, что угодно, но не просто похоть. Привычка к особенному сияющему счастью толкнула его к Дювинье, который был грязью. А теперь позволяет лепить дурацкие ярлыки на то, о чем он не имеет ни малейшего представления. — Чего разлегся? — сердито спросил Антуан. — Скоро шесть. Дювинье поймал его несытый взгляд. — Не хочу вставать, — протянул он, напрягая в бесстыжей наготе поджарое тело. — Скажешь нашему воспитателю, что я заболел? Снова ощутив нарастающее возбуждение, Антуан поспешно отвел глаза. — Так и будешь валяться весь день? — А что? Хочешь, оставайся со мной? — спросил Дювинье с манящей улыбочкой, и Антуан выбежал вон, на ходу застегивая мундир. Пробираться в главный корпус из прачечной следовало с осторожностью. Его могла заметить прислуга. Для будущих господ офицеров держали обширный штат: конюхи, камердинеры, кастеляны, смотрители классов, трубочисты, повара — и любой мог нажаловаться воспитателю. Сама прачечная и двор, где сушили белье, часто служили местом свиданий. Выражение «прогуляться до прачечной» имело вполне определенный смысл, очень близкий к тому, что Дювинье вкладывал в слово «членопожатие». К счастью, во дворе никого не было. Хмурое утро утонуло в тумане. Невесомой вуалью оседала на волосах изморось. Холодные капельки легонько покалывали лицо. На веревках лениво покачивались отсыревшие простыни. Резкие крики галок, сидевших на кресте часовни располосовали зябкую тишину. Вся эта любовь просто мои фантазии, подумал Антуан с внезапно накатившей горечью. Она соткалась из сырого воздуха, пролезла в легкие и угнезилась где-то внутри, свернувшись колючим клубком. Со дня выпуска Мануэль написал ему всего одно письмо: веселое, но вежливое, без тени былой нежности. Мануэль стал моряком, плавает где-то и, скорее всего, о нем позабыл. Может, вообще женился. Ему девятнадцать лет, на какой-нибудь Корсике у него уже должна быть целая толпа детишек. Неужели все между ними было похотью и грехом? Антуан не был безбожником. Он боялся греха, боялся своей тяги к Дювинье и особенно к Лас Казу, именно потому, что эта тяга всегда была чуть больше, чем просто влечение. А вдруг это не пройдет со временем, и он таким останется на всю жизнь — презренным мужеложцем, который бегает за юношами? Чем он тогда лучше Дювинье? Будь у Антуана больше свободного времени, он сошел бы с ума. К счастью, ритм школьной жизни позволяет забыться. Сбор, перекличка, месса, завтрак, занятия, занятия, занятия. Весь день ты ужасно занят, можно не думать ни о чем, кроме математики или географии. Ты лучший ученик класса. Стал бы и сержантом, как Пикадю, если бы захотел. Но ты не хочешь, ты даже и не стараешься особенно. Все на свете дается тебе легко. И оттого все на свете смертельно скучно. Самим собой можно быть только ночью. Антуан был спокоен за свои дни, но ночи пугали его. Перед главным зданием двое кадет из класса профессора Лежандра с жизнерадостным гыканьем перебрасывали друг другу шляпу, отнятую у белобрысого новичка. Новичок смешно подпрыгивал и безуспешно пытался ее отнять. Его пухлое лицо покраснело от натуги. Присмотревшись, Антуан понял, что это Саблоньер, один из Бриеннских товарищей Буонапарте. Хватит с него благотворительности в этот раз, пусть-ка этот маменькин сынок сам справляется с неприятностями. Буонапарте заболел и пока избавил класс от своего присутствия. До встречи с ним Антуан и не думал, что способен на такое яркое на грани физического омерзения чувство. Жаль, что де Мази оказался размазней и согласился стать его наставником. Если бы не он, Ламбертену пришлось бы перевести Буонапарте в другой класс. Из-за этого слабака теперь у них учится чокнутый поклонник генерала Паоли. Истекающий соплями Буонапарте явился в конце завтрака. Из всех карманов у него торчали хвостики замусоленных носовых платков. Сгорбившись, он сел с края стола и, ни на кого не глядя, с видимым усилием принялся жевать булку. Странное у него все-таки лицо. Ни одной мягкой линии, одни острые углы, колючие глазища, рот тонкий, а все равно похож на девчонку. И никак не получается понять, в каком месте обманчивая резкость сменяется мягкостью. Эта неопределенность то ли отталкивала, то ли привлекала. Может, дело все-таки глазах? Если бы Антуан еще пару раз нарисовал его, то наверняка разобрался, в чем тут дело. — Добрейшего утра, сеньор Буонапарте! Какие новости с Корсики? Слова сами сорвались с языка. Нужно было сказать хоть что-то, чтобы избавиться от чертовой горечи этого утра, и чтобы оправдать слишком пристальный взгляд. — Что слышно о знаменитом Паоли? — продолжил Антуан громче, — Генерал уже собрал войска, чтобы прогнать французов? У него есть конница? Предлагаю посадить ваших пастухов верхом на коз и идти в атаку. Представляете, как будет поражен противник таким эффектным зрелищем! Дремотное оцепенение, царившее в столовой по утрам, мгновенно развеялось. Все разом вытащили носы из кофейных чашек и уставились на Буонапарте. И только де Мази не сводил укоряющего взгляда с Антуана. Буонапарте молчал. Сжался весь и медленно-медленно продолжил хлебать кофе. Уши, щедро обсыпанные пудрой, налились красным. Интересно, он вообще когда-нибудь причесывается или просто встав с постели сыплет пудру на голову? Молчание Буонапарте придало Антуану веселой злости. Лучшее чувство, на которое он мог рассчитывать сегодня. — Эй, Буонапарте! Наполеоне Буонапарте! Вы оглохли что ли? Может, я неверно произношу вашу фамилию? Паолипарте? Дуропарте? Сеньор Соплеоне, очнитесь, у вас с носу каплет! Буонапарте вскинул на него злые глаза и непроизвольно шмыгнул носом. Грохнул смех, и Антуан с удовлетворением понял, что новое прозвище приклеилось к Буонапарте навеки. По крайней мере, до того момента, как он сдаст экзамены и уберется на свою чертову Корсику. Если бы он что-то сказал или осторожно промокнул нос платочком, все могло быть иначе, но сейчас сомневаться в успехе не приходилось. Пикадю призвал всех к порядку, но на него никто не обратил внимания. Кругом воцарились хохот, шум и хаос. — Ты сегодня в ударе, — заметил Пардайян по пути на фехтование. — Пойдем ночью в город? — Прости, дружище, в другой раз. Я что-то устал. Надо же иногда и спать по ночам. В черных глазах Пардайяна вспыхнуло азартное любопытство. — Ходил без нас? Неужели был у женщины? Ну ты и плут, Фелиппо. Они вроде как дружили. После того, как Мануэль закончил школу, Антуан так и не смог ни с кем, кроме Пардайяна, сойтись поближе. Он был неплохим товарищем: смешливым, покладистым и не особо навязчивым. У него водились деньги. Он сумел как-то подольстится к одному из поварят, и тот за небольшую мзду, позволил им выйти в город одним. В первый раз они просто бродили по улицам, ошалев от счастья, а во второй забрели в игорный дом на Сервской улице. Антуан сел играть и совсем чуточку сплутовал в карты. Это даже и не обман был. Он просто внимательный и хорошо считает. Выигрыш поделили пополам. — Она хоть хорошенькая? Или какая-нибудь тридцатилетняя старуха, которая готова приплатить за твой любовный пыл? — не унимался Пардайян. По коридору мимо них пробежал Буонапарте, вслед ему неслось: «Соплеоне! Соплеоне!» Вся спина у него была облеплена шариками жеванной бумаги. Пардайян снова перевел пытливый взгляд на Антуана: — Ну скажи хоть блондинка или брюнетка? Несмотря на красные эполеты, в негласном рейтинге кадетского престижа Пардайян занимал одно из первых мест. И все потому, что он был опытен в любви и считался бабником. Или, по крайней мере, умел убедительно рассказать про свои любовные похождения. — Слушай, — Антуан ухватил его за локоть и задержал у входа в класс, — Нет у меня ни блондинки, ни брюнетки. Я же в город ходил только вместе с вами. Скажи, а вы бываете… ну… у дам? Пардайян многозначительно ухмыльнулся. — Ты обратился по адресу. Что ж сразу не сказал? Устрою тебе визит к знакомым красоткам, только надо выбрать подходящее время. На осенних каникулах? Антуан кивнул и поспешил войти в класс. От накатившего вдруг душного стыда ему показалось, что все вокруг слышали их разговор. Может, ну к черту Пардайяна с его бабами? Кажется, мне ничего такого и не хочется, думал он, натягивая стеганый колет и путаясь в завязках. С другой стороны, если сейчас отказаться, Пардайян всем сразу разболтает. Умение хранить чужие секреты никогда не было его сильной стороной. И кого тогда будут обстреливать жеваной бумагой? Нет-нет, отказываться никак нельзя. Это пятно на репутации. Бесчестье. Но затем Антуан зацепился на спасительную мысль: может и нет у Пардайана никаких знакомых шлюх? Вот и высокий он и красивый, но нет в нем ничего, что волновало бы кровь, как было с Мануэлем или даже Дювинье. Дювинье вообще скорее страшненький, но иногда так вдруг посмотрит, что темный ком в груди мешает дышать. Во время урока Антуан немного воспрял духом. Нет, Пардайян точно хвастался. Ну не пойдут же они, в самом деле, в бордель? Кто их туда пустит? Де Мази тем временем пытался отнять у Буонапарте защитную маску, но тот вцепился в нее мертвой хваткой. — У нас это не принято, — напряженно шептал де Мази, — Месье д’Эстиенн велит упражняться так. Ты же не будешь надевать эту штуку в бою! Буонапарте что-то мямлил в ответ, но маску отдавать не спешил. Д’Эстиенну пришлось вмешаться. Он вытянул маску из цепких рук Буонапарте и велел ему встать в первый ряд. Наверное, не будь д’Эстиенн стар, а ему было как раз лет тридцать, Антуан влюбился бы в него, как влюбился в Лас Каза. А так он просто хотел быть на него похожим: двигаться так же стремительно и эффектным движением швырять сюртук на спинку кресла. Антуан раньше считал, что первый фехтовальщик Парижа непременно должен быть дерзким, отчаянным и обязательно дамским угодником, но д’Эстиенн его ожиданий не оправдал. Главным увлечением его жизни, похоже, было фехтование. Во всяком случае, Антуану, много знавшему про учителей, ни разу не удалось подловить его на какой-нибудь тайной слабости. Д’Эстиенн, в свою очередь, выделял его среди других учеников. Объясняя новый прием, он всегда просил Антуана ему помочь. — Если говорить о защите при атаке в ноги… — сказал он энергично взмахнув рапирой, — Лучший способ избежать удара — уклониться. Все, что вам нужно — умение перемещаться. Фелиппо, атакуйте, но не слишком быстро, чтобы все могли увидеть… Он сделал несколько скользящих шагов в сторону — ни один удар Антуана не достиг цели. — Седьмая защита используется в поединке довольно редко, но все же давайте рассмотрим ее. Д’Эстиенн опустил клинок, повернув его лезвием внутрь. — Держите оружие как можно дальше от себя. Помните о самом важном принципе в фехтовании: прижимаете клинок к себе, и все, ваш блок пробит… Восьмая защита это тоже самое, только лезвие повернуто наружу. Фелиппо, прошу. Антуан атаковал. — Не сгибайте руку, иначе я легко смогу выбить у вас рапиру… Да, так лучше. Все понятно? — д’Эстиенн оглядел класс, — Разбейтесь на пары и приступайте к упражнениям. Антуан хотел, как обычно, встать к Пардайяну. Он был самый высокий в классе, а потому фехтовать с ним было сложнее, чем с другими, но дорогу ему преградил Буонапарте. — Я должен вам пару ударов за ваши любезности, сказанные с утра, — пробормотал он, глядя в пол. — Попробуйте нанести хоть один, — раздраженно бросил Антуан. Буонапарте встал в защиту, невидяще глядя прямо перед собой. Вот же настырный ублюдок! Коротко отсалютовав, Антуан ударил по ногам. Пора поставить в этом глупом противостоянии точку. Пусть знает свое место и не лезет к тем, кто старше и выше по положению. Буонапарте и не подумал отступить, как учил д’Эстиенн, наоборот полез вперед, размахивая рапирой, как дворник метлой. Открылся и пропустил удар. Под аплодисменты всего класса, Антуан выбил у него клинок. Пара ударов, подсечка и Буонапарте растянулся на полу, по-рыбьи разевая рот. — Вы разбиты, сеньор Соплеоне! — рассмеялся Антуан. Отделать наглеца оказалось слишком просто, но, тем не менее, довольно приятно. Наслаждаясь всеобщим вниманием, Антуан отвесил благодарной публике несколько театральных поклонов. — Что-то вы совсем не старались, Сопле… — начал он, оборачиваясь. Класс качнуло, брызнули в глаза цветные огни. Антуан не сразу понял, что лежит на полу. Гудело в голове и из носу текло что-то горячее. Потолок класса был расписан нежно розовеющими облаками и пухлыми амурчиками. Странно, подумал Антуан отстраненно, и почему я не замечал этого раньше? Кто-то склонился над ним, и Антуан с изумлением понял, что это Буонапарте. Ярость изуродовала его лицо до неузнаваемости. Мелкие, как у зверька, зубы блеснули под задранной в оскале верхней губой. Он пошатнулся и, потирая ушибленную руку, без тени акцента процедил: «Один удар есть. И не смей называть меня Соплеоне».