Искусство сочинения сентиментального романа

В самое темное время года хочется только целыми днями валяться в постели. Давным-давно, в другой жизни обожавшая Антуана кормилица позволяла ему это. Он до сих пор помнил кровать с зеленым выцветшим пологом, свою комнату и маленькую бронзовую кошечку на комоде. Глядя на нее, Антуан всегда бывал счастлив. На подоконнике в коридоре главного корпуса тоже неплохо: от лишних звуков и лиц его надежно укрывал толстый бархат портьер. Во дворе Пикадю с воодушевлением гонял класс под проливным дождем. Остальные бросали на него мрачные взгляды, но вынуждены были подчиняться. Пудра потекла у них по щекам и расплылась на плечах белыми разводами. Сам Пикадю, как всегда, был безупречен. Приклад лежал на плече под нужным углом, носок оттянут, осанка идеальна. А вот Наполеоне что-то не видно. Неужели этот засранец тоже прогулял? Антуан осторожно ощупал распухший нос. Бешенство, душившее его с утра, поутихло. По крайней мере, у него теперь почти получалось думать о Наполеоне без непристойных эпитетов. Он давно ни с кем так от души не дрался. Надо отдать ему должное, Наполеоне неплох: легкий, прыгучий, безумный. Антуан не мог не признать, что на его месте поступил бы так же. По большому счету, это был единственный нормальный его поступок. Все остальное не укладывалось в рамки обыденности. С другой стороны, ну у кого в этой школе не было клички? Вот его самого раньше дразнили Рыжим. Да было обидно, но он не лез на старших с кулаками, потому что знал свое место. Семнадцатилетние кадеты казались ему почти что стариками. Они имели право давать младшим какие угодно прозвища. А сейчас это право есть у него. Да никто его тогда особо не задирал, наоборот, опекали и старались помочь. То, что он учился на равных со старшими вызывало веселое удивление, а не зависть. Вот у Лаз Каза клички никогда не было, его любили и преподаватели, и ученики. Добрый, уверенный в себе, великодушный… Полная противоположность Наполеоне. Антуан поморщился, вспомнив его изломанное злобой лицо. Подышав на стекло, он пальцем вывел его рожу на стекле и сразу с удовольствием ее стер. По стеклу нехотя стекало время. Тяжелые капли катились и катились вниз, прокладывая широкие извилистые дорожки. Сумерки сменила по-осеннему беспросветная темнота. Наверное, Антуан задремал и проснулся от звука шагов. Он невольно затаил дыхание. Если его найдет Ламбертен, будет худо. Он ведь думает, что Антуан в лазарете. — Вот ты где! — Дювинье рывком отдернул тяжелую портьеру. Свет фонаря во дворе выбелил его круглое личико. Крупные веснушки на носу были похожи на брызги грязи. Рот у Дювинье слишком широк, нос слишком мал, ни скул, ни подбородка. Кормилица про таких говорила «мордочка с кулачок». Нелепая маленькая голова сидит на прекрасном теле. Антуан вдруг задумался: вот если бы голову Буонапарте приставить к телу Дювинье. Получился бы идеальный человек. — Мне сказали, тебе сломали нос, — жизнерадостно заявил Дювинье, — А у тебя еще и синяк под глазом! Он забрался на подоконник, бесцеремонно потеснив Антуана, и сунул ему в руки мокрый кулек. — Я как чувствовал и выпросил на кухне немного льда. — Ничего он мне не сломал, — проворчал Антуан, с благодарным вздохом прикладывая лед к носу. — Кто это он? — Дювинье не сводил с него любопытного взгляда. Он обожал сплетни, и все про всех, по его же собственным словам, знал. — Он — это Буонапарте. Ты должен его помнить, он тоже из Бриенна. Ну маленький такой, глазастый. — Да мало ли кто тут из Бриенна, всех не упомнишь. — О, он очень приметный. Глаза выразительные, профиль, как на античных камеях. Не поверю, чтобы ты такого пропустил… — Ревнуешь? — хохотнул Дювинье и игриво толкнул его плечом. — Я вспомнил. Это такой странненький мальчик из какой-то глухомани, где никто не говорит по-французски? Он все время держался в стороне, ни с кем не дружил, кроме Бурьенна. У этого хитреца были нелады с математикой, вот он к нему и подлизывался. И вовсе он не красивый. У него слишком большая голова, ножки коротенькие, а глаза злющие. Но, знаешь, я все равно ему благодарен. Если бы не он, когда бы еще получилось вместе побыть? Пока Антуан придумывал в ответ колкость, чтобы он, не дай бог, ничего себе не вообразил, Дювинье наклонился к нему и поцеловал. Сначала осторожно, а потом, осмелев, пустил в ход язык и положил горячую ладонь Антуану на затылок. Целоваться с разбитым носом все равно, что есть, когда простужен. У поцелуев Дювинье не было вкуса, словно носовой платок сосешь. — А у нас завтра тактика с вами будет. Кералио лекцию перенес, — возбужденно зашептал Дювинье, — Ну ты не рад что ли? Антуан поспешил загородиться от него кульком со льдом. — Рад-рад, — ответил он без всякого выражения, — Только у меня нос болит. — А я поцелую, и все пройдет, — не отставал Дювинье, оплетая его руками. На подоконнике стало тесно, от стекла ощутимо тянуло холодом. — Да брось ты его. Платок со льдом шлепнулся на пол. Распуская узел шейного платка, Дювинье неловко ткнулся потрескавшимся губами Антуану в шею и потянулся к застежке на штанах. Антуан едва успел перехватить его руку. — С ума сошел?! — Глупый, — смешок пощекотал губы. — Кто нам запретит? Дювинье настойчиво покрутил последнюю нерасстегнутую пуговицу. — Хочу тебя, Фелиппо. День и ночь хочу, понимаешь? Что-то жалкое, слабое трепыхнулось в его голосе. Пользуясь темнотой, Антуан раздраженно закатил глаза. — Нет, не понимаю. Влюбился, что ли? Вместо ответа Дювинье влепился в его губы новым поцелуем. Скольких еще он вот так уговорил? Отбиваться и строить из себя недотрогу было глупо. Кровь застучала в висках, Антуан теперь хотел его тоже. Просто хотел, а не объясняться в возвышенных чувствах. — Ладно-ладно, давай, — проворчал он и занялся пуговицами Дювинье. То ли лед помог, то ли еще что, но вкус вернулся. Новый поцелуй вышел лучше: жестче, весомее. Антуан чуть прикусил губу Дювинье. Почему-то захотелось сделать ему больно, пусть и совсем чуть-чуть. Они замолчали, сосредоточенно лаская друг друга. У Дювинье чертовски умелые и нежные руки. Антуану приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не застонать в голос. В тот момент, когда он кончил, в конце коридора что-то грянулось об пол с деревянным стуком. Антуан вздрогнул и попытался выпутаться из его объятий. — Ты испугался, — тихо упрекнул его Дювинье, носком туфли подцепляя платок с пола. Антуан фыркнул, выхватил у него платок и торопливо обтер им руку. — Ничего хорошего не будет, если нас застукают. Дювинье дернул плечом. — Все и так знают. Можно подумать… — С чего ты взял, что они знают? — перебил его Антуан. Было что-то до предела унизительное в том, чтобы объявить окружающим о связи с Дювинье. Хотя с другой с стороны, осудить его мог лишь тот, кто сам с ним не путался. В дальнем конце коридора кто-то закричал. В этом вопле было столько отчаяния и ужаса, что холодок пробежал у Антуана по спине. Так кричат, когда случается что-то плохое, может, даже непоправимое. Он сорвался с подоконника, следом бросился Дювинье. Они пронеслись по коридору и врезались в толпу на лестнице. Судя по звуку, кого-то тошнило. — Фу-у! Как же так можно?! — Вот ты сволочь, Буонапарте! Все поспешно расступились, отряхиваясь. В центре испуганно вздрагивал и зажимал рот рукой бледный, как мертвец, Наполеоне. — Вы что сделали?! — заорал Антуан в панике. Сердце стиснула необъяснимая жалость, хотя с утра он был готов его придушить. Ну не ножом же его пырнули, в самом деле? Ощущение, что случилось что-то жуткое не уходило. — Ты цел? — он торопливо ощупал Наполеоне, но не нашел ни ран, ни ссадин. Наполеоне молчал, уставив на него остекленевшие глаза. Д’Обрессан брезгливо отряхивая жилет, фыркнул. — Да кому этот дурень нужен?! И кто знал, что его стошнит? Потрясли болванчика немного, а он в слезы и мамочку зовет. — Между прочим, мы отстаивали и твою честь, мой дорогой, — подал голос Пардайян. — Я об этом не просил! — рявкнул Антуан. — Обойдусь как-нибудь без вашей защиты! Заметив Дювинье, который в нерешительности топтался у него за спиной, Пардайан раскланялся: — Мое почтение, мамзель Дювинье, ты тут какими судьбами? Дювинье не успел ничего ответить: в глубине жилого корпуса хлопнула дверь, раздались торопливые шаги. — Бежим. Это воспитатель. Лестница в одно мгновение опустела, только скрипнула несколько раз дверь в ближайший дортуар. Внизу уже стучал деревянной ногой Гато. Попадаться на глаза ему или Ламбертену Антуан не хотел, но и бросить Наполеоне не мог. Очень уж жалкий и несчастный был у него вид. Ухватив его за шиворот, Антуан потянул его наверх. Наполеоне не сопротивлялся, вяло перебирал ногами, через раз попадая по ступенькам. — Да что с тобой такое? — раздраженно спросил Антуан, втолкнув его в комнату. Он долго ползал на коленках перед камином, пытаясь выдуть из потухших углей хоть маленькую искорку. Когда ему наконец удалось зажечь свечу, Наполеоне по-прежнему стоял у двери, обхватив себя руками, и беспрерывно вздрагивал. Эта странная дрожь и молчание пугали даже сильнее его воплей. Антуану пришлось усадить его на кровать. — Тебя в живот ударили? — тихо спросил он, опускаясь перед ним на пол и заглядывая в лицо. Наполеоне помотал головой, растрепанные волосы упали на глаза, и Антуан осторожно отвел их, заправив Наполеоне за ухо. — У тебя что-то болит? — Не знаю, — сипло ответил Наполеоне и икнул, — Кажется, душа. Антуан в сердцах чуть не сплюнул на пол. — Да кто тебя за душу-то трогал?! Потрясли болванчика и все. Всех трясут, и что-то пока никто не умер от разбитого сердца, дурак ты малахольный! Взгляд Наполеоне снова стал осмысленным. — Потрясли болванчика? Это как? — переспросил он и перестал вздрагивать. Антуан с облегчением протянул ему кувшин, стоявший на умывальнике. — Попей, икать перестанешь. — сказал он чуть мягче. Наполеоне сделал несколько глотков. — Это называется «трясти болванчика». Все наваливаются толпой, трясут, дергают за одежду, отрывают пуговицы. — Пуговицы? А… зачем? Зачем они их отрывают? — робко спросил Наполеоне. Все карманы и отвороты на его мундире были порваны, ни одной пуговицы не осталось даже на жилете. Антуан присел на краешек стола и дождался пока до него дойдет. Наблюдать за Наполеоне было одно удовольствие. Чудесные огромные глаза распахнулись. Непонятно, как он с такими глазами врет, в них же всегда ясно читаются все его незатейливые мысли. Брови сдвинулись, рот приоткрылся. По лицу стремительной рябью пробежали смятение, озарение и возмущение. — Ой, а как же я… Как я завтра за занятия пойду? Без пуговиц?! — Да как все. — усмехнулся Антуан, — Сейчас возьмешь свечку и пойдешь на лестницу пуговицы собирать. А потом всю ночь пришивать будешь. А иначе — гауптвахта. Сложновато будет, потому что пуговицы твои плавают в твоей же блевотине. Обычно-то никого не тошнит… Лицо Наполеоне заострилось отстраненным высокомерием. — Ничего. Справлюсь как-нибудь. Антуану показалось, он сейчас вскочит и убежит, но не за пуговицами, а просто чтобы не оставаться с ним в одной комнате. Но Наполеоне глубоко вздохнул, опустил голову и не двигался с места. К его щеке прилип кусочек еды. — Умойся, — не выдержал Антуан, — Я полью. Плечи Наполеоне задрожали, и Антуан понял, что он плачет. Плачет навзрыд, как настоящая девица. Он осторожно тронул его за плечо и мягко сказал: — Да ладно тебе… С кем не бывает… — С кем?! Ну с кем не бывает?! С тобой было?! — всхлипнул Наполеоне. — Ни с кем не было, сам же сказал! Думаешь, я не знаю, что я странный?! Что… со мной неприятно общаться?! — Ты станешь гораздо приятнее, если умоешься. Ну хватит ныть, Буонапарте! Иди сюда! Он подтащил Наполеоне к умывальнику. Тот не сопротивлялся и безропотно дал себя умыть, бормоча и всхлипывая: — Тебе не понять, каково это, когда ты урод… Когда все презирают… Я на де Мази наорал… Меня стошнило… Как жить дальше?! — Может, ты за обедом просто что-то не то съел? Наполеоне помотал головой. — Нет, это от отвращения… — От отвращения? Судорожно вздохнув, Наполеоне зарылся носом в полотенце. — Я их всех ужасно презираю, просто не представляешь как… — неподдельное горе приглушило его голос. — А чего это они вообще решили тебя потрясти? — спросил Антуан, — Погоди, я угадаю. Опять про своего Паоли наплел? Наполеоне кинул. — Я сказал, что они все и мизинца его не стоят. — Господи, какой дурак! — рассмеялся Антуан. Вздрогнув Наполеоне отложил полотенце. — А может… — враз потяжелел его взгляд, — Они это сделали потому, что ты им сказал? — Я?! По-твоему, это я их науськал?! — опешил Антуан. Он готов был идти помогать маленькому злобному болвану искать на лестнице его несчастные пуговицы, а он вон что про него думает?! — А ты прав, — сказал он вставая, — Ты редкая дрянь, Буонапарте… Он бы точно ушел, если бы на лестнице не раздался стук деревянной ноги. Антуан едва успел спрятаться за дверью, как в проеме возник Гато с фонарем в руке. Маслянистые глаза недобро блеснули. Наполеоне вжал голову в плечи и испуганно моргнул. — Ага. Значит, это тебя трясли. Я так и знал. — Гато с удовлетворением кивнул, окинув взглядом комнату. — Ты тут один? Мне показалось, я слышал голоса. Наполеоне торопливо замотал головой. — Я один. Конечно, один. Кто тут еще может быть? От волнения его снова пробрала противная крупная дрожь, такая что зубы застучали. — П-простите, мэтр Гато. Меня там… вырвало. Я нечаянно… — закончил он еле слышно. — Иди-ка сюда, — поманил его Гато. Жирное лицо растянулось в сатанинской ухмылке. Наполеоне сглотнул и сделал небольшой шажок вперед, но Гато это не удовлетворило. Он насупил кустистые брови и прикрикнул: — Иди ближе, говорю! Не съем же я тебя! Сунув широкую, как лопата, ладонь в карман, он высыпал в руки Наполеоне горсть медных пуговиц. Часы пробили десять. — Отбой, — констатировал он, — Но ты можешь еще часик свет не гасить. А на лестнице я убрал. Гато ушел, а Наполеоне так и не проронил ни слова, не в силах отвести глаз от пуговиц у себя в руках. Антуан дождался, пока стук деревянной ноги стих, и уселся обратно на кровать. — Ты даже спасибо ему не сказал… — заметил он, закидывая ногу на ногу, — а Гато отродясь никому не помогал. — Ты, кажется, собирался уходить? — холодно спросил Наполеоне, ссыпая пуговицы на письменный стол. — Ты не слышал, малыш? Отбой. Ходить по коридору запрещено. А я не хочу попасться в лапы Ламбертену, так что я остаюсь! Сняв сюртук, Антуан аккуратно повесил его на стул, взбил подушку и, скинув туфли, улегся на кровать. Он, конечно, мог уйти в любой момент. За пять лет он, как никто другой, виртуозно научился нарушать любые правила, но сейчас он был безумно зол на Наполеоне. Его предположение о том, что это именно он подучил остальных на него напасть, казалось отвратительным и низким. Придумать такое мог только тот, кто безмерно низок сам. Антуану хотелось в отместку чуть-чуть его помучать. Или не чуть-чуть. Порывшись в ящике стола, Наполеоне достал нитки и иголку. — А у тебя тут ничего… Славная берлога, — вынужден был признать Антуан, оглядевшись по сторонам. — Я бы не отказался жить в такой комнате один. — Скоро тут будет жить мой старший брат, — не поднимая глаз, ответил Наполеоне, — Он приедет в январе. Будет проходить курс математики. Антуан присвистнул. — Два чудилы в одной школе это перебор, Буонапарте. Он ведь такой же как ты? Я прав? — Нет. Он совсем не как я. Лицом похож немного, только красивый. — И как зовут красивого брата? — Жозеф. Ему скоро будет семнадцать. — Смотрите, не заблюйте нам тут все лестницы. — Антуан деланно потянулся и закинул руки за голову. — Ну а остальные твои братья? — не унимался он, — Когда к нам пожалуют? — Они маленькие еще, только Люсьен учится в Бриенне. Но он меня не любит. — Да? Почему? — Он, как ты, нормальный. Ты бы ему понравился, а я вот нет. — Да ты никак опять ноешь? Конечно, ты ненормальный! И неблагодарный, к тому же. Я не просил их тебя трясти, но теперь попрошу обязательно. Наполеоне поежился под его пристальным взглядом и наклонился пониже к шитью. — А это кто? — Антуан показал на гравюру на стене. — Паоли… — еле слышно ответил он. — Черт, как же я сам не догадался. А он совсем… обычный и толстый. Антуан с радостью ухватился за новую возможность уязвить Наполеоне, но тот не меняя сосредоточенного выражения лица, ровно ответил: — А французский король тоже толстый. И брат его толстый и жена у него толстая. — Тебе откуда знать про короля, а тем более про жену его брата? — Я же тебе рассказывал. Она вручала мне лавровый венок за успехи в учебе в позапрошлом году. Талия у нее тонкая, а щеки вот такие! — Наполеоне надул щеки и свел глаза к носу. — Скажите, пожалуйста! — фыркнул Антуан, — Щеки принцессы ему не угодили! Самовлюбленный болван, который ни разу не целовался, рассуждает о женской красоте. От возмущения Наполеоне уронил пуговицу на пол: — Я целовался! — Кому ты сдался целовать тебя, чучело? — Сам ты чучело! — он, наконец, сорвался на крик, — Проваливай из моей комнаты, чтобы духу твоего тут не было! — А ты попробуй, вышвырни меня, — ухмыльнулся Антуан, поудобнее устраивая голову на подушке. Наполеоне в нерешительности оглядел его с ног до головы, явно не зная, как приступить к делу. — Я… Я Гато пожалуюсь… Или Ламбертену. — Ага-а, — злорадно протянул Антуан, — Ну и будем вместе на гауптвахте. А тебя может вообще выгонят. — Выгонят?! — Наполеоне испуганно заморгал, — Да почему? Я ничего плохого не делал. — А я им скажу, что ты меня сюда завлек, чтобы предаваться содомскому греху. У вас в Бриенне все такие. Глаза Наполеоне опять заволокли слезы. — Какой еще содомский грех? Ты совсем дурак что ли? — Такой. Будто не знаешь. Хотя если расскажешь, с кем целовался, может быть, и я уйду. — Ну… Была одна девушка… — Девушка? В Бриенне? Ха-ха. — Нет, на Корсике. Ее зовут Ванина. Она моя невеста. По крайней мере, все так говорили. — Это не считается. Хотя я уверен, что Ванину эту ты выдумал. — Нет, Ванина настоящая. Я рассказал правду! Она меня поцеловала в щеку на прощание, когда мы поплыли во Францию. Доволен? Теперь уходи. С наслаждением выдержав паузу, Антуан протянул: — Не-ет… Ты не выполнил условие. Надо было про настоящий поцелуй рассказать. Я остаюсь. — Ты здесь ночевать что ли собрался? — с сомнением спросил Наполеоне, подбирая с пола пуговицу. — Ага. Еще хочу тебя послушать. Ты все время берешься рассуждать о том, чего не понимаешь. Это так глупо! Давай расскажи про величие Корсики, демократию или еще какую-нибудь чушь. Наполеоне с тяжелым вздохом отложил жилет и взял в руки мундир. — Ладно, оставайся. Но я больше не хочу с тобой разговаривать. Столько пуговиц еще нужно пришить… Он сжал губы и со злостью воткнул иголку в ткань. Время шло, Наполеоне молчал, Антуан буравил его взглядом, и, конце концов, Наполеоне сдался. — Ты что такое наплел про Бриенн и содомские грехи? — спросил он, бросив на Антуана короткий любопытный взгляд, — И зачем? Неужели бы ты мог оклеветать невиновного? — Конечно! — злорадно захихикал Антуан, — Я же натравил на тебя весь класс и приказал оторвать пуговицы. И еще я кинул яд тебе в суп и поэтому тебя стошнило. Я тебя отравил. Ты что, не понял? А когда ты ляжешь спать, я выпью всю твою кровь. Так уж я устроен. — Чего ты от меня хочешь? Чтобы я извинился? — Наполеоне развел руки в стороны и поднял глаза к потолку, — Ладно. Я был неправ, когда это сказал. Ты этого не делал. — Вот спасибо! Его корсиканское величество соизволил извиниться. Какое счастье! Теперь можно успокоиться и поспать! Притворно зевнув, Антуан закрыл глаза и сладким голосом добавил: — У тебя очень удобная кроватка, Буонапарте. В комнате стало тихо, только поскрипывал часовой механизм за стенкой, да Наполеоне коротко ойкал, когда колол палец иглой. Антуан уже начал засыпать по-настоящему, как вдруг Наполеоне пощелкал ножницами прямо у него над ухом и шепнул: — Спи, дружочек. Спи сладко, а я пока срежу все пуговицы с твоего мундира. Антуан сел на кровати и судорожно схватил мундир. — Ладно, не бойся. Я пошутил. — покачав головой, Наполеоне положил ножницы на стол. Вид у него был подозрительно довольный, и Антуан на всякий случай пощупал мундир. Хотя все пуговицы были на месте, он больше не решился закрыть глаза. Можно было бы конечно просто встать и уйти, но сейчас это выглядело бы как малодушие или даже бегство. Пришлось дождаться, когда все пуговицы были пришиты. Трех не хватило, но в положении Наполеоне капризничать не приходилось. Может, завтра сумеет найти на лестнице недостающие. Он слово свое сдержал и больше с Антуаном не разговаривал, только время от времени поглядывал в его сторону, хитренько улыбаясь. Радуется, значит, что напугал. Ну ничего, думал Антуан, я тебе устрою, дай только срок. Спать улеглись уже заполночь. Наполеоне натянул одеяло до самого носа и удовлетворенно вздохнул. В комнате сладко запахло только что погашеной свечкой. Решив, что обет молчания можно нарушить, он подвинулся поближе к Антуану и громким шепотом спросил: — Так что ты говорил насчет греха в Бриенне? Это же все вранье. Содомский грех… Это же что-то плохое? Только… Я точно не помню что. — Не надо было романы читать на проповедях, — хмыкнул Антуан, — Да и не верю я, чтобы кто-то был настолько глуп, чтобы этого не знать. — Я знаю, только забыл. Там было что-то про.? — Дурень… Это про мужчин, которые спят с другими мужчинами, как с женщинами. — А-а… Зачем они это делают? Влюбляются в других мужчин? — А обязательно влюбляться? Наполеоне озадаченно помолчал, а потом с горячностью воскликнул: — Конечно! Иначе какой вообще в этом смысл? Антуан ничего ему не ответил. Буонапарте маленький еще, ничего не понимает ни в людях, ни в жизни. Антуан таким не был даже в десять, а этому недорослю пятнадцать. Как он вообще умудрился дожить до таких лет и ни с кем не сойтись в школе? Тут он вспомнил, что рассказывал ему Дювинье: он же ни с кем даже не дружил. Дикий мальчик с дикого острова, ну почему ты такой странный? Через полчаса Наполеоне засопел и забросил на Антуана ногу. А к нему сон не шел. С легким сожалением он подумал о Дювинье. Он ведь и не вспомнил о нем там на лестнице. Как-то это, наверное, нехорошо. Или плевать? Он уже и забыл, как тепло и хорошо спать с кем-то в одной постели, даже если этот кто-то брыкается во сне. Наполеоне что-то пробормотал и прижался к нему всем телом. Это разом выбило все сожаления у Антуана из головы. Если сейчас взять да и показать этому дурачку, как правильно грешить. Для начала поцеловать. А потом прижать к матрасу, задрать сорочку и… Пусть Наполеоне состоит только из острых углов, потискать его будет очень приятно. Зато не станет так раздражающе-наивно таращить глаза и болтать глупости про любовь. Антуан попытался откатиться от него подальше, но это не сильно помогло. Мысли так и липли к одному и тому же. Нет-нет, одернул он себя, это какая-то дичь. Да к тому же, Наполеоне стошнило, а зубы он так и не почистил, так что фигу ему, а не поцелуй. Да и вообще, это просто морок какой-то. Не настолько же я испорченный, думал он, извиваясь под одеялом. Лас Каза он обожал, Дювинье сам все время этого хочет, а Буонапарте просто неприятный дурак. Дело в них, а не в нем. Как только сумрак за окном чуть-чуть посерел, Антуан выбрался из кровати и поеживаясь натянул мундир. В мансарде слишком холодные ночи, неудивительно, что Наполеоне все время простужен. Во сне он протяжно вздохнул и свернулся калачиком, подтянув коленки к животу. В полумраке его лицо казалось печальным и строгим. А ведь он прав, неожиданно подумал Антуан, это я отчасти виноват в том, что случилось вчера. По крайней мере, я это начал. Но он сразу же одернул себя: Буонапарте сам причина всех своих бед. Потому что идиот. За окном посветлело, словно кто-то сверху отдернул край тяжелого шерстяного одеяла, и Антуан впервые за долгое время увидел кусок ярко-синего предрассветного неба. Клочья облаков, подсвеченные малиновым неслись по краю горизонта. Антуану захотелось заплакать так же горько, как вчера рыдал Наполеоне. Он, видите ли, считает себя уродом, которого все презирают. А если презираешь себя сам? Антуан криво усмехнулся, глядя на темную макушку в завитке одеяла и вышел, неслышно притворив за собой дверь.