Искусство сочинения сентиментального романа

Чужбина всегда неласкова, а уж если ты в плену, она неласкова вдвойне. Сколько он томится в этой крепости, где нет ничего кроме серого камня, где нет ничего кроме серого? Он давно потерял счет дням и неделям. Серые стены, серое небо, серые лица вокруг... А Ванина? Его прекрасная Ванина в голубом платье в нежный цветочек. Та, что клялась ему в вечной любви, где она сейчас? С кем смеется под лазурным небом милой Корсики? Кого держит за руку? Она забыла его и счастлива. Сампьеро подавил горестный вздох. Беспросветное одиночество окутало его подобно плащу, сотканному из тьмы. Враги смеялись, лица их раскраснелись, они орали и махали руками… …Класс Монжа играл во дворе в петанк. — Давай, Фелиппо! — крикнул д’Обрессан. Стоявший рядом Дювинье, грыз ноготь на указательном пальце и не отрывал горящих глаз от шара, брошенного Антуаном. Он катился медленно, но все ближе и ближе к кошонету. Играли с экстернами. Удивительно, что дело ограничилось петанком, а не дуэлью. Экстернов терпеть не могли все: от Пардайяна до Наполеоне. Отпрыски самых знатных семей Франции посещали школу, чтобы заниматься верховой ездой. Изящные манеры, богатство и беззаботность юных аристократов вызывали у учеников короля такую же ярость, как красная тряпка у быка. Все они понимали, что этих молодых людей ждет блестящее будущее, которого никогда не будет у них самих. Антуан замер, отведя руку назад и припав на колено. Он был похож на античную скульптуру, только пушистые волосы опять выбились из косицы и торчали дыбом. Наполеоне дал себе слово ненавидеть его до конца жизни, но все равно невольно залюбовался его ладной фигурой и точными движениями. — А-а-а! — взвыли шестнадцать глоток. Последний шар вырвал у экстернов победу. Даже Наполеоне в глубине души обрадовался, хотя постарался сохранить на лице отстраненное выражение. На Антуана обрушился настоящий ураган улыбок, хлопков по плечам, объятий, а он вдруг обернулся и уперся взглядом в Наполеоне. Оба невольно вздрогнули: Антуан поспешно попятился назад, а Наполеоне вдруг бросило в жар. В последнее время он часто спиной чувствовал взгляд Антуана, но когда оборачивался, тот успевал отвернуться или рассмеяться в глаза. Это раздражало, и Наполеоне дал себе слово не обращать на него внимания. На свете есть множество вещей поинтереснее. Вот, например, крадется вдоль стены и оглядывается, словно что-то украл, Саблоньер. Вид у него нездоровый: он всегда был пухленький, а сейчас щеки запали, и черные круги проступили под глазами. Странно это. Кормят тут восхитительно, не то что в Бриенне. Наполеоне недавно даже почувствовал, что жилет стал ему как будто немного узковат. Саблоньера загородило чье-то массивное тело. Наполеоне рассмотрел сначала только оранжевые эполеты, но когда кадет оглянулся, сразу его вспомнил. Кажется, он был из класса профессора Дэзо. Наполеоне видел его однажды в уборной. Тайком от преподавателей старшие часто курили там самодельные трубки, и в воздухе всегда висела пелена табачного дыма. В тот раз там не было ни души, кроме этого типа. Взгляд у него был липкий, а по лицу блуждала придурковатая ухмылка. — А ты миленький, — он подошел слишком близко и навис над Наполеоне, — Не хочешь поразвлечься в прачечной? Наполеоне смешался и не знал, что ему ответить на такую глупость. А впрочем, чего ждать от тупицы с оранжевыми эполетами? Пока он разевал рот в тщетной попытке придумать достойный ответ, в уборную ввалился класс Лежандра в полном составе, и Наполеоне поспешил ускользнуть. Два дурака — пара, злорадно подумал он, глядя в спину Саблоньеру, которого здоровяк увлек за собой. Идите в прачечную белье вешать, это же так весело! Саблоньер, правда, не выглядел особенно счастливым. Он оглянулся явно в поисках помощи, но Наполеоне вспомнил его вопли “Убирайся на свой вонючий остров!” и отвернулся. Северный ветер унес тяжелые, набухшие промозглой хмарью, тучи. Каждый вечер был налит теперь той особенно яркой синевой, которая наполняет сумерки только в конце октября. Наполеоне восторженно вглядывался в звездное небо, пока шея не затекла. Он мог бы так и всю ночь просидеть, но Ламбертен обязательно заметит и отправит спать. Где-то там в бесконечной глубине сияет и его звезда. Пусть пока ее свет незаметен, однажды она вспыхнет ярче солнца. Он не помнил, кто рассказал ему про это, но был совершенно уверен в правдивости предсказания. Внутренний двор, освещенный масляными фонарями, сейчас больше всего был похож на площадь небольшого городка. Кадеты то и дело пересекали его, небрежно бросая шляпы и плащи на крючки длинной вешалки у входа в учебный корпус. Кто-то спешил в столовую, кто-то в манеж. Наполеоне устроился на поленнице, сложенной у кухни. Из приоткрытой двери тянуло теплом — прекрасное место для того, чтобы наблюдать за остальными, не привлекая лишнего внимания. Если о нем вспомнят, обязательно будут “трясти болванчика”. Каждый раз, едва Наполеоне казалось, что от него отцепились, все повторялось. Они подстерегали его всегда в одном и том же месте — на лестнице, а он не мог другим путем попасть к себе в комнату. Во второй раз он опять испугался, а на третий начал отбиваться. Не потому, что думал, что может справиться с ними. Просто нельзя показывать, что принял их условия. Не увидят они, что он покорился, как никогда Корсика не покорится Франции. Наполеоне больше не надеялся найти друзей, понял: его удел — одиночество. Он много об этом думал и даже записал на полях тетрадки по географии рядом с заметками про остров Святой Елены: “Одиночество это не участь, а призвание”. Эта мысль показалась ему невероятно глубокой, и он решил обязательно использовать ее в истории про Сампьеро и Ванину. По итогам первых недель учебы Пикадю вручил Наполеоне медные эполеты. Этот успех ненадолго воодушевил его, но вскоре он забросил занятия, все свободное время посвящая роману. История, которую он сам и придумал согревала и давала силы жить дальше. Именно в романе была у него настоящая, правильная жизнь вместо серого уныния с обрыванием пуговиц. Небо там всегда синее, а любовь огромная и настоящая, хоть и безответная. Там он мог наказать обидчиков, избежать унижения, быть сильным, смелым, красивым. Жить, а не существовать. Еще в истории Сампьеро было истинное величие, которого Наполеоне так недоставало в реальности. Он силился вписать его в роман, но выходило пока не очень. Все больше места в тексте и в его мыслях занимал генуэзец с золотыми волосами, язвительный, насмешливый, неуловимый. А так же подлый, вероломный и коварный. Когда он заявил, что остается ночевать, Наполеоне сразу простил ему и кличку и все остальное. Совсем было угасшая надежда завоевать его дружбу вспыхнула с новой силой. К тому же, ночью в мансарде неуютно, нет-нет да и вспомнишь того повешенного… Наполеоне думал: ну если бы я был ему совсем противен, не стал бы он мне помогать и так ласково утешать. От этой мысли в груди стало тесно, словно там наполнялся горячим воздухом огромный монгольфьер. Но утром Наполеоне понял, что, как только Антуану надоело его дразнить, он встал и ушел. А потом на тактике он нарисовал ту гнусную карикатуру… Лекции по тактике читал инспектор Кералио. Летом он приезжал в Бриенн и долго беседовал с каждым учеником. Именно он решал, кто поедет учиться в Париж. На постоялом дворе Наполеоне удалось заглянуть в бумаги Пишегрю. С изумлением он прочитал про себя: “Месье де Буонапарте родился 15 августа 1769 г. Хорошего телосложения, отменного здоровья. Характер мягкий. Юноша примерного поведения. Особенно проявил себя в области математических наук. Удовлетворительно знает историю и географию. Отстает лишь в изящных искусствах. Из него получится отличный моряк”. Наполеоне был одновременно польщен и озадачен. С одной стороны, судя по резюме, он понравился инспектору, с другой… А почему это Кералио написал про мягкий характер? Это что, значит, он размазня? Размазней Наполеоне быть не хотел. Но сейчас он не мог не признать, что Кералио оказался прав: он слабак. Он ничего не может поделать с тем, что его не любят. Более того, он обидел и оттолкнул от себя де Мази — единственного человека, который хотел быть его другом. И как бы сильно он не желал помириться с ним, после вчерашнего чудовищного унижения, это невозможно. Наполеоне чувствовал, что не имеет права даже в глаза ему взглянуть. Он долго стоял перед дверью своей комнаты, не в силах выйти. Там, во внешнем мире, шумел океан чужой ненависти: сделай шаг и утонешь в ней, она зальет маленький островок имени Наполеоне ди Буонапарте. Ему казалось, что как только он войдет в аудиторию, все замолчат и уставятся на него, но никто не обратил на него внимания, кроме злоязыкого Пардайяна. — Мадам Буонапарте, смотрите, вон ваш сынок пожаловал! — он толкнул локтем хмурого Антуана, — Вы так вчера переживали за него, всю ночь не спали. А он и не глядит на вас. Ну прижмите же его скорее к материнской груди! — Мамаша Буонапарте! — подхватил с задней парты де Фьенн. Антуан вспыхнул и резко обернулся к де Фьенну. — Это кто там пищит? Голос слишком противный, не могу разобрать ни слова. Повторите, будьте добры, сударь, — попросил с напускной любезностью. Де Фьенн испуганно притих и сделал вид, что кричал не он. Стараясь больше ни на кого не смотреть, Наполеоне протиснулся мимо Пикадю и сел на свое место во втором ряду. Чего бы он сейчас не отдал, чтобы оказаться рядом с де Мази. Антуан напряженно выпрямился, стараясь даже локтем его не задеть. Он так и просидел почти всю лекцию. Лишь в самом конце искоса глянул на Наполеоне, прикрыл тетрадь локтем и принялся что-то чертить. После этого и пошел гулять по рукам тот рисунок. Как и положено, на карикатуре Наполеоне был изображен редкостным уродом: на здоровенной безобразной голове сиротливо пристроилась крохотная треуголка, толстый зад смешно отклячен, на нем ехал маленький мерзкий старикашка и тянул Наполеоне за косицу. В старикашке Наполеоне с некоторым недоумением узнал Паоли. Подпись гласила: “Буонапарте, самый большой поклонник генерала Паоли на свете”. Почерк, несомненно принадлежал Антуану. Карикатуру эту Наполеоне с боем отнял у де Фьенна на следующей перемене. Это было довольно просто, потому что все уже ее видели и насмеялись вдоволь, а вот Наполеоне было совсем не смешно. Скрипнула кухонная дверь, и на поленницу, обдав Наполеоне запахом немытого тела, чеснока и жареного мяса, тяжело опустился Гато. Наполеоне подвинулся, подавив в себе желание убежать прочь. Будет совсем уж невежливо сразу встать и уйти, как бы ему этого ни хотелось. Гато закряхтел, доставая из кармана кисет и трубку. Табак, в отличие от самого Гато, пах восхитительно: теплый, немного пряный запах напомнил о лете и еще о чем-то очень хорошем, но стоило Наполеоне вдохнуть табачного дыма, как в носу защипало и он несколько раз громко чихнул. — Будь здоров, — не глядя на него, обронил Гато, — Все сопливишься? Надо тебе дров побольше завтра принести, кадет Буонапарте. Красные отсветы, падавшие из приоткрытой двери на его круглую лоснящуюся физиономию, придавали ей чуть более зловещее выражение, чем обычно. Наполеоне не без внутреннего сопротивления выдавил из себя: — Спасибо. И немного помолчав, тихо добавил: — И за пуговицы тоже… — А-а, — протянул Гато, выпуская изо рта колечко синеватого дыма, — Пуговицы. Да. Лихо они тогда тебя потрясли… В его голосе было ровно столько же безмятежного самодовольства, сколько и в “ну” де Мази. С таким выражением тянут это свое “А-а-а” только благополучные люди. Наполеоне почувствовал, как нарастающее раздражение защипало язык. — Ничего в этом лихого нет. — процедил он, едва сдерживаясь. — Отвратительная и несмешная шутка. Вам этого не понять, поэтому лучше молчите. Гато развернулся к нему всем грузным телом и склонил голову набок. Взгляд его посветлел и стал золотисто-коричневым. Наполеоне с удивлением отметил про себя, что он, пожалуй, не такой уж урод. — Ну почему же не понять? Один человек другого всегда понять может…— неожиданно добродушно улыбнулся Гато. — Нет, не может. — отрезал Наполеоне. — Вы никогда не жили на чужбине, где вокруг одни враги. Вы не поймете. Улыбка Гато стала шире, обнажив неровные почерневшие зубы. — Ты почем знаешь, где я был и где не был, малыш? — спросил он прищурив глаза, — Я бывал в таких местах, о которых ты даже и не слышал. Он замолчал и затянулся. Табак в его трубке тлел ярким оранжевым огоньком. — Вообще-то я знаю довольно много мест и неплохо успеваю по географии.— заявил Наполеоне, скрестив руки на груди. Гато покивал, словно услышал ровно то, что и ожидал. — Слыхал про русских? Я был у них в плену целый год. В той дикой стране почти никто не говорит по-французски, все кругом засыпано снегом, а зимой холод такой, что птицы замерзают на лету. И на много миль вокруг ни одного христианского храма. — А как вы там оказались? — Наполеоне подвинулся поближе. Гато посасывал свою трубку и не спешил отвечать. Наконец, сделав пять или шесть затяжек, он сказал: — В 1772 году сражался с русскими в Польше под командованием полковника Шуази. — Вы там потеряли ногу? Протез Гато вызывал в Наполеоне брезгливое отвращение, но сейчас он впервые подумал о том, что ему, наверное, больно ходить опираясь культей на этот грубый и тяжелый кусок дерева. — Пуля раздробила кость, и доктор велел ее отрезать. — И вы согласились? — изумился Наполеоне. — Я бы скорее умер. — Да меня особенно никто и не спрашивал. Сунули в рот кусок деревяшки, чтоб не кричал, и быстренько отпилили. — Но…это же очень больно, наверное? Гато сипло рассмеялся и покачал головой. — Наверное? Если тебе не резали ногу, ты и не поймешь, — ответил он ехидно ухмыляясь. Наполеоне обиженно отпрянул. Ему сейчас намекнули, что он сказал глупость? Он опять разозлился и решил, что теперь самое время встать и уйти, но Гато легонько ткнул его локтем в бок: — Знаешь, почему они тебя все время трясут? Уж больно ты, кадет Буонапарте, сердит да колюч. — Нет. Это потому, что я корсиканец. — пробормотал Наполеоне, отворачиваясь, — И за акцент еще. Дювинье так и вился вокруг Антуана: то схватит за локоть, то шепнет что-то на ухо. Вот же липучка! — Ну и это тоже, — согласился Гато, — Только не этим олухам тебя дразнить. Говорить по-французски они умеют не лучше тебя. — Да? — оживился Наполеоне, — Почему вы так думаете? — Да ты послушай, какой у них у всех провинциальный говор! Я родился в Париже, и говорю тебе, малыш: по-французски правильно говорят только тут. К Антуану и Дювинье подошел со своей обычной усмешечкой Пардайян: — Антуан, милый, — промурлыкал он, — Можно тебя на минуточку забрать у нашей Нимфы? Есть разговор. Наполеоне напряг слух: у Пардайяна, конечно, странное чувство юмора, но больше придраться было не к чему. — По-моему, они все говорят правильно. — Ага, особенно вот тот чернявый гаскончик! — он ткнул трубкой в Пардайяна, — Такой акцент не скроешь, ты прислушайся! А впрочем, сейчас в Париже этих гасконских прохвостов больше чем нас, настоящих парижан… — А с Дювинье что не так? — Это тот конопатый рядом с рыжим? Этот из Бретани… Такая каша во рту, ничего толком не разберешь. Наполеоне широко улыбнулся и расправил плечи. — Хорошо. Ну а сам рыжий? Разве у него тоже акцент? — спросил он с сомнением. Гато сдвинул брови и на мгновение задумался. — Он из Пуату. Это тоже заметно, но он тут давно учится, и сейчас говорит уже почти правильно. Наполеоне разочарованно выдохнул, но Гато, заметив это, добавил: — Но когда он только сюда приехал и был такой же маленький и тощий, как ты, он ужасно пришепетывал, как все пуатевинцы. Наполеоне не расслышал, что сказал Пардайян, но Дювинье вдруг с силой оттолкнул его и закричал: — Кретин! Ты что думаешь ты лучше меня, Фелиппо или кого-то еще? Что ты о себе возомнил?! Он потянул Антуана за рукав: — Идем отсюда. Но Антуан вывернулся и вздернув подбородок ответил: — А он прав, ты мне не невеста, Нимфа, так что закрой свой хорошенький ротик и дай мужчинам поговорить. Дювинье в самом деле приоткрыл рот и ошарашенно переводил взгляд с Антуана на Пардайяна и обратно. — Ну ты и скотина. Какая же ты скотина, Антуан де Фелиппо. Знаешь что… — голос Дювинье дрогнул и чтобы скрыть это закричал: — Иди-ка ты в жопу! Или еще куда подальше! Знать тебя больше не желаю! Он ушел, а Антуан не сделал ни одного движения, чтобы его остановить. — Вот видишь… — покачал головой Гато, — Они и друг с другом не ладят. Все время ссорятся. Глупенькие детки… Наполеоне пропустил “деток” мимо ушей, хотя в другой раз не упустил бы случая его одернуть. Он поднялся и протянул Гато маленькую остроугольную ладонь. — Мэтр Гато, — торжественно произнес Наполеоне, глядя ему в глаза, — Я запомню то, что вы мне сказали. Мне это правда очень-очень помогло. Спасибо! Если позволите, я хотел бы стать вашим другом. Гато осторожно сжал его руку в большой горячей ладони. — Ну... — смущенно протянул он, — Рад был помочь, кадет Буонапарте. А другом… Пожалуй, я не прочь. Не дружил еще никогда с корсиканцами. — Мы умеем хранить верность и в дружбе, и в любви, — заверил его Наполеоне и оглянулся, поискав глазами Антуана, — Но мне сейчас очень нужно идти… Еще раз, спасибо вам! Он неловко и торопливо поклонился Гато и на некотором расстоянии последовал за Антуаном и Пардайяном. Он зашли в большую крытую галерею, соединявшую учебный и хозяйственный корпуса. Судя по настороженным и вороватым взглядам, явно что-то недоброе замыслили. Наполеоне решил, что неплохо бы об этом узнать. Он осторожно обошел колонну и спрятался в густой тени. Антуана с Пардайяном ему не было видно, зато все слышно. — Зря ты позволяешь Нимфе на себя орать по любому поводу. Поставь свою подружку на место. — продолжил ехидничать Пардайян. Антуан молчал. — Кстати, я именно о дамочках хотел с тобой поговорить. Только о настоящих. Я помню о своем обещании. А поскольку скоро День Всех Святых, и у нас опять начнутся занятия по вечерам, предлагаю разнообразить наш досуг и нанести визит дамам. — А нас вообще выпустят? — нерешительно спросил Антуан, — А что будет, если мы попадемся? — Но не волнуйся об этом, мой дорогой, никто ничего не узнает. Нас выпустят через дверь для слуг и через нее же впустят обратно. Да что с тобой?! Ты что расстроился из-за Дювинье? — Иди к черту, — еле слышно ответил Антуан, — Что ты пристал ко мне с ним? Если он тебе так по сердцу, забирай его, я тебе еще и приплачу. — О, вижу, я тронул какую-то чувствительную струну в твоем сердце, друг мой! Значит так, если ты согласен, будь готов в эту среду. — Ладно… — вздохнул Антуан, — В среду так в среду. — Встряхнись, дружочек! Тебе понравится, обещаю! Мы отлично проведем время. Пардайян ушел, а Антуан так и остался стоять, привалившись к колонне. Наполеоне сделал еще пару шагов и теперь мог видеть его лицо. Он выглядел растерянным и очень несчастным. Таким несчастным, что Наполеоне на мгновение даже стало его жаль, но он сунул руку в карман мундира и нащупал там сложенный вчетверо рисунок. Паоли не все удалось: вытравить из корсиканских сердец желание мстить за попранную честь у него не вышло. На Корсике есть поговорка: Il Corso non pardono mai ne vivo ne morto — Корсиканец не прощает, ни живой, ни мертвый. И месье Ле Пикар де Фелиппо очень скоро об этом узнает.