Искусство сочинения сентиментального романа

Несколько мгновений Наполеоне чувствовал себя героем романа. Ну разве обычный человек смог бы так лихо вскочить на запятки и умчаться прочь, оставив врагов с носом?! От ужаса и восторга хотелось визжать, смеяться и лететь на бешеной скорости вперед вечно. Потом все кончилось. Ветер ледяным языком лизал пальцы, карету нещадно трясло. Наполеоне понял, что вот-вот соскользнет с подножки. Тут они выкатилась на Новый мост, кучер чуть придержал лошадей, и он смог спрыгнуть на землю. На него обрушился ураган красок, звуков и запахов. В школе все было серым и прямоугольным, в Париже сизые облака по краям тронуты солнечной желтизной, блики на воде прозрачно-голубые, а его собственные ладони ярко-розовые. Кричат разносчики, скрипят тележные оси, пахнет свежим навозом. Легкий морозец пробирается под плащ и щиплет за бока. Наполеоне торопливо сунул руки в карманы и завертел головой. Он уже был тут вместе с Пишегрю. Прямо перед ним возвышался памятник Генриху IV. Бронзовый монарх снисходительно глядел на него сверху вниз и улыбался. Этот король был не так уж плох. У него, по крайней мере, хватило сообразительности остановить глупейшую религиозную войну, и за это Наполеоне его даже немного уважал. Он хорошо помнил карту, которую видел в путеводителе: если перейти реку, по правую руку будет Лувр, а дальше за ним — дворец Тюильри и одноименный сад. Сад привлекал его больше всего остального. Он хотел посмотреть на цветочные клумбы, фонтаны и стриженные деревья. Деревья Наполеоне любил, и, временами, ему они казались интереснее людей. В Бриенне он выпросил у садовника пару саженцев и посадил в дальнем уголке сада, где частенько прятался, когда становилось совсем невыносимо. Его утешала мысль, что когда эти деревца вырастут, они, может быть, дадут приют кому-то столь же несчастному и одинокому, как он сам. Сланцевые крыши Лувра отливали лазурью, как башни замков на древних миниатюрах. Где-то там внутри дворца спрятаны остатки стен, видевших римлян. Наполеоне попытался заглянуть во внутренний двор сквозь решетку, но ничего толком не увидел. Дворец был чудовищно длинный и все тянулся и тянулся вдоль набережной. От отца Наполеоне знал, что королевская семья проводит большую часть времени в Версале, лишь изредка останавливаясь в Тюильри. О королевской резиденции отец отзывался с восторгом, в подробностях описывая огромные зеркала и сияющие хрустальные люстры. Он любил все блестящее, а еще больше, любил блистать сам. Его рассказы сейчас вызывали в Наполеоне только омерзение. Он покосился на высокий купол Тюильри. Неуютно жить в этих золоченых залах. Ну ладно, король и королева, что с них взять, с жалких тиранов. Радуются они своим хрусталям, но вот есть же у них маленький дофин… Каково это с ранних лет все время сидеть во дворце и не иметь возможности отправиться купаться с друзьями? И вообще не иметь друзей? Принца все будут любить только за то, что он принц и стараться подольстится, чтобы получить от знакомства с ним выгоду. Он обречен вырасти тираном. Когда все вокруг проявляют только худшие свои качества, очень легко презирать людей. Нет, прав Руссо: только умеренность и жизнь на природе делают человека свободным. Именно так все и устроено на Корсике. В саду Тюильри было безлюдно, но Наполеоне этому обрадовался. Ему вдруг стало жалко тишины, жемчужного цвета облаков, слегка подсвеченных болезненно-желтым зимним солнцем и медной зелени лишайника, покрывавшего древесные стволы. Все это теперь его и ничье больше. Листья давно облетели, но голые кроны деревьев хранили идеальную форму и были похожи на крахмальные кружевные салфетки, расправленные в морозном воздухе. Светлый чуть подмерзший песок бархатно хрустел под каблуками. Большой фонтан пялился в небо подслеповатым круглым глазом. Наполеоне нравилось думать, что никто кроме него не замечает особенной неброской красоты этого пасмурного зимнего дня и его мягких, еле различимых красок. Он обошел вокруг фонтана и вернулся к статуям, изображающим речные божества и нимф. Полуобнаженные округлости так и притягивали взгляд. Устройство женщин без одежды давно вызывало в нем мучительный интерес. Книги в Бриеннской библиотеке мало чем могли помочь. Мраморная нагота демонстрировала куда больше любой книги. Наполеоне с волнением вдруг подумал про Ванину. Не про жену Сампьеро, а про свою подругу. Он уже смутно помнил ее лицо: только карие глаза и пухлые щечки. А тот поцелуй, о котором он рассказал Антуану, вышел слегка липким, потому что перед этим мама дала им по пирожному. Много лет с тех пор прошло. Ванина выросла и сейчас, наверняка, стала красавицей с таким же телом, как у этой статуи. Наполеоне так ясно представил ее голой, что ощутил то стыдное состояние, которое часто приходило ночами. Чтобы отогнать этот морок он принялся думать о будущем. Когда он вернется на Корсику, они с Ваниной смогут пожениться и сделать то, что делают в постели супруги. Наполеоне жил не на Луне и слышал достаточно разговоров между старшими кадетами. Их болтовня была обычно довольно мерзкой и поднимала со дна души много мути. Наполеоне презирал похоть, он мечтал только о большой любви, но голая нимфа вдруг примешала к его мечтам нечто недостойное. Он попятился и чуть не врезался спиной в проходившую мимо пару. Кавалер был очень похож на Дагле. Полы модного, как у отца, редингота с пелериной развевались при ходьбе. Молодой человек поджал губы и отвернулся, а его дама в зеленой бархатной шубке и огромной шляпе со страусиными перьями, совсем юная, может, на пару лет старше Наполеоне, понимающе и насмешливо улыбнулась. Стыд наотмашь хлестнул по щекам. Наполеоне бросился вон из сада, едва не сбив незнакомку с ног. Женщины умеют все испортить. Сумерки вытеснили с улиц короткий день. Золотые блики погасли на стеклах. За шиворот Наполеоне словно бросили пригоршню снега. Нужно согреться, решил он, зайти в кафе и напиться шоколаду напоследок. Потом можно будет вернуться в школу и сдаться Гато. А там уж пусть себе исключают. Перед глазами всплыло испуганное лицо Антуана. Интересно, дошел он до своей любовницы? Поначалу ему казалось, что все прохожие подозрительно косятся на него и недоумевают: как это кадет из закрытой школы свободно разгуливает по городу, но потом понял, что никому нет до него дела. Миновав несколько узких переулков, он вышел на широкую и шумную улицу Сен-Оноре и сразу уткнулся носом в витрину книжного магазинчика, в которой толстые фолианты в кожаных переплетах соседствовали с лютней. Наполеоне решительно потянул на себя тяжелую дверь и вошел внутрь. От запаха книг защекотало в носу, а сердце сжалось в сладком предвкушении. — Добрый день! У вас есть «Письма о Корсике» Босуэлла? — спросил Наполеоне, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не купить нечаянно книг больше, чем он сможет унести. Худощавый господин в очках и старомодном парике, сидевший за прилавком, поднял на него оценивающий взгляд. — К сожалению, Босуэлл закончился, но, может быть, вас заинтересует что-то еще, сударь? Наполеоне огорченно вздохнул. Он мечтал именно об этой книге. Взгляд его заметался по прилавку: — Я даже не знаю, — нерешительно протянул он и попятился, но было уже поздно: в глазах книготорговца блеснул азартный огонек. Он подался вперед и протянул Наполеоне небольшую книжечку в тканевом переплете: — Обратите внимание на это издание, сударь. Осмелюсь сказать, барышни обожают подобное чтение. Отличный подарок для дамы сердца. Не веря своим глазам, Наполеоне открыл книгу. — Я беру… — выдохнул он, жадно перевернул несколько страниц и только потом срывающимся шепотом спросил: — Сколько стоит? — Двадцать пять су, месье. Карманное издание с иллюстрациями, совсем недорого. Наполеоне замялся и воровато оглянулся по сторонам. К счастью, в лавке кроме него и хозяина никого не было. — Мне… Извините… Надо достать деньги… Он не солгал Фелиппо, у него в самом деле не было мелочи. Кадетам запрещалось иметь деньги, но были они, естественно, у всех. Летом отец подарил ему два серебряных экю и велел ни в коем случае не тратить на ерунду и развлечения. Но именно это он сейчас и собирался сделать. В конце концов, деньги эти его. Значит, он может потратить их на что хочет. А хочет он именно эту книгу. Наверное, даже больше Босуэлла. Оставалось одно: вытащить монеты, которые он спрятал за подкладкой жилета. Пришлось расстегнуть плащ и мундир. В подкладке была небольшая дырочка и если сунуть в нее палец, то можно подцепить монетку. Пока Наполеоне сосредоточенно орудовал пальцем за подкладкой, книготорговец не сводил с него настороженного взгляда. Его пальцы поглаживали корешок книжки. У него, верно, было дьявольское чутье, раз он смог предложить именно то, от чего Наполеоне не смог отказаться: «Юлия или Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо. Так вот он и подарит ее девчонке, как же! Ни одна женщина в состоянии понять, какая это замечательная и упоительная книга. Наполеоне не знал, как роман попал в Бриеннскую библиотеку. Может, не доглядел отец-настоятель, может, еще что, но «Юлия» долго пылилась на полке, не привлекая ничьего внимания до тех пор, пока ее не увидел Наполеоне. Он взялся за нее от безысходности. Ничто на свете тогда не приносило ему радости, и чтение было просто наименее отвратительным способом провести время. Но начав читать, он не смог остановиться. Теперь он читал на немецком, на мессе и даже пару раз на математике. Внешний мир перестал существовать. Наполеоне жил и страдал на берегах Женевского озера, поочередно воображая себя Сен-Прё, Юлией и даже немножко Вольмаром и досочиняя всем долгие, полные восклицаний и слез диалоги. И, конечно, он много думал о том, как изменить концовку так, чтобы всем было хорошо. От концовки сердце так и разрывалось на части. Он даже поплакал немножко. Чтобы еще раз пережить эту сладостную горечь, он перечитывал книгу снова и снова. Это длилось до тех пор, пока отец Патро не застал его за этим занятием на мессе. Ох, и досталось ему тогда! Первым делом, конечно, его стукнули отобранной книжкой по голове, затем отец Патро попытался ее порвать и швырнул на пол. Наполеоне два дня сидел на гауптвахте и рыдал. Он оплакивал уже свою собственную потерю. Книгу изъяли из библиотеки навечно. Библиотекарь получил выговор от настоятеля и до конца учебного года с Наполеоне едва разговаривал. Тогда Наполеоне думал, что книга Руссо потеряна для него навсегда, ну или, по крайней мере, до того момента, как он закончит школу. Сейчас ощущая ее уютную тяжесть за пазухой, Наполеоне был готов прыгать на одной ножке и петь. Народу на улице становилось все больше, и от этого ему сделалось немного не по себе. Наполеоне никогда прежде не видел таких толп. Тут были и знатные дамы с кавалерами, и публика попроще: многочисленные лакеи и разносчики. Все спешили куда-то и толкались. Две кареты столкнулись и лакеи едва не устроили драку. Наконец, Наполеоне заметил впереди галереи Пале-Рояля, тоже знакомого ему по картинкам в путеводителе. Тут было множество магазинчиков и кафе. Наполеоне потянул носом, силясь уловить кофейный или шоколадный дух, но вдруг краем глаза заметил в толпе курносое лицо Сен-Лари, подальше вроде бы мелькнул д’Обрессан. Нет-нет, этого не может быть, сказал себе Наполеоне, они не могли найти меня в огромном городе. Но на душе сразу стало беспокойно. Он чувствовал, что за ним наблюдают из толпы. Нервно оглядываясь по сторонам, он свернул с Сен-Оноре и ускорил шаг. Чужой недобрый взгляд царапал затылок, но вновь заметить своих врагов Наполеоне так и не удалось. Он свернул еще пару раз и вдруг понял, что не знает, где находится. Больше ничего похожего на достопримечательности из книги Пишегрю ему не попадалось: только однообразные дома и лавки. Стемнело. Фонарщики принялись зажигать фонари. Вскоре людской поток снова загустел и вынес Наполеоне к большому зданию с колоннами. На фронтоне блеснули тусклым золотом крупные буквы: «Итальянский королевский театр». Едва сдержав торжествующую улыбку, Наполеоне решительно направился в кассу. — Сколько стоит билет в ложу? — он заглянул в окошко кассы и требовательно позвенел мелочью. — Пять ливров, месье, — меланхолично ответил кассир. — А немного подешевле? — Бельэтаж, три с половиной. — А… еще подешевле? Чувствуя как горят от стыда щеки, Наполеоне опять полез в подкладку жилета, очередь сзади зароптала. — Берите билет на балкон, молодой человек. И недорого, и видно хорошо. — сказал кто-то густым голосом у него над ухом. — Сорок три су! — живо откликнулся кассир. Наполеоне поднял глаза: над ним колыхался гигантский, выпирающий из корсета бюст. Над ним, на совсем уже головокружительной высоте, обрамленное распушенными пудренными космами располагалось полное лицо, щедро облепленное мушками, вышедшими из моды лет десять-пятнадцать назад. Пышные юбки делали даму совершенно необъятной. — Спасибо, мадам, — пролепетал Наполеоне, не силах оторвать глаз от бюста. — Мадемуазель, — кокетливо поправила его полная дама. Билет — прямоугольник из плотного белого картона с тисненым узором сам лег в руку. И только тогда Наполеоне, наконец, пришло в голову поинтересоваться какой же спектакль он будет смотреть. Давали оперу под названием «Альцина», музыку сочинил какой-то Гендель, а слова какой-то Рикардо Броски. Ну хотя бы один из них итальянец. Про оперу Наполеоне знал только то, что там все зачем-то поют вместо того, чтобы говорить по-человечески. Протолкавшись сквозь толпу, он вошел в фойе и поднялся по лестнице на балкон. Подниматься пришлось высоко, под самый потолок. В зале было темно, многочисленные светильники нагревали воздух, а не разгоняли темноту. На верхнем ярусе было душно и пахло потом. Публика тут собралась скромная: студенты, клерки, ярко накрашенные разбитные барышни. Наполеоне чувствовал себя неуютно под их наглыми насмешливыми взглядами. Его место, к счастью, оказалось в самом первом ряду, так что он повернулся к остальным спиной и, перегнувшись через парапет, принялся изучать музыкантов в оркестре. Многочисленные скрипачи крутили колки. И только один из них усердно выпиливал одну и ту же заунывную трель раз за разом. Человек с лютней в обнимку, сидевший в дальнем углу, судя по его виду, ужасно мучился от похмелья. — Ну что, нравится? Всегда эти места беру, отсюда такой вид! Огромная дама из очереди опустилась рядом и игриво подмигнула Наполеоне. — Я никогда не был в театре, но, по-моему, ничего особенного. Мадемуазель, вы не знаете… — Мадемуазель Милле, — прервала его дама с ласковой улыбкой. — Вы не знаете, мадемуазель Милле, сегодня точно все будут петь? Я бы лучше посмотрел нормальный спектакль. Меня зовут Наполеоне Буонапарте. — Очень приятно. Конечно, все будут петь! Это же опера, юноша. Ах, итальянцы! Самые сладкие голоса у этих красавчиков! Жаль, ради голоса они перестают быть мужчинами… Мадемуазель Милле глубоко вздохнула, ее огромные груди опять заколыхались, как желе. — В каком смысле перестают? — сморгнул Наполеоне. — Да разве вы не знаете? Яйца долой, и поешь, как ангел! Наполеоне совсем не ожидал, что парижские дамы употребляют такие слова, тем более в опере. — Долой? Они их что… отрезают что ли? — спросил он шепотом. Мадемуазель Милле расхохоталась на весь театр звучно ударяя себя по ляжками, и Наполеоне от стыда захотелось с балкона провалиться прямо в оркестр. — Какой вы милый! Не пугайтесь так. Люди на все готовы ради денег. Сегодня трагичное дают. Про любовь что-то. Но я больше смешное люблю. Вот например «Менялы» хорошая опера. Там два дурня решили поменяться женами и… — Простите, мадемуазель Милле, а вы понимаете по-итальянски? — Я-то? — хохотнула она, — Ни словечка! Но тут разные оперы дают, чаще по-французски. — Если хотите, я могу вам переводить. Я понимаю по-итальянски. Я корсиканец. — не без тайной гордости заявил Наполеоне. — То-то я смотрю, у вас такая чудная фамилия, месье Бонапарте! Переведите, будьте добры! Дирижер взмахнул рукой, гул в зале постепенно стихал. Полились из оркестра первые звуки. Наполеоне любил слушать песни мамули Катерины. Но незатейливые мелодии его Родины не могли сравниться с этой музыкой, звучавшей с неожиданной силой и глубиной. Действие разворачивалось в богато убранной комнате. Пожилой господин и толстая дама, переодетая мужчиной, попали на таинственный остров. Толстушка искала пропавшего жениха. На острове правили две сестры-волшебницы: Моргана и Альцина. Наполеоне из всех сил старался понять, что происходит и некоторое время не никак не реагировал на требовательные тычки мадемуазель Милле, которая ждала пояснений. — О, я понял! — наконец воскликнул он, — Это же из «Неистового Роланда». Только немного по-другому. Вон та полная дама, переодетая кавалером, ищет своего жениха. С ней ее наставник. А мальчик ищет своего пропавшего отца. Мадемуазель Милле облокотилась на обитый потертым бархатом парапет и вздохнула: — Ах, бедняжечка! То-то я смотрю, он так надрывается! А рыжая кто? — Это и есть Альцина. Мадемуазель, а кто из них… без… Ну вы понимаете? Тут потерявшийся жених главной героини запел, и Наполеоне все стало ясно. Он тоже был упитанный, но пел тонюсеньким голоском. Повыше даже, чем невеста. Контраст между его внешностью и голосом был разительным и неприятным. Рассказывая мадемуазель Милле о том, что происходило на сцене, Наполеоне чувствовал сильнейшую неловкость. Жесты актеров были жеманны, лица густо набелены, голоса казались ему резкими, а сюжет абсурдным. Ну неужели Моргана в самом деле думает, что толстая тетка это прекрасный юноша? Когда Альцина — худая и немолодая уже женщина в ярко-рыжем парике — уходила со сцены, Наполеоне с балкона мог видеть, как она, бессильно привалившись к стене за декорацией, промокает потный лоб платком. Свет фонаря, углублял каждую морщинку на ее лице. Однако с каждой новой арией голос Альцины звучал сильнее, а её бледное лицо казалось Наполеоне все моложе и прекраснее. Он влюбился в ее страсть. Да, волшебница, запертая на острове в океане, мучила людей и превращала их в животных. Но она любила — сильно, страстно и искренне. Наполеоне понимал, что ее любовь обречена (горечь и предчувствие конца притаились в паре нот), и из-за этого любил ее еще сильнее. Любовь Альцины питала музыку, которая затопила его до самой макушки и потекла по венам, заставляя дышать в такт. Когда Альцина узнала о предательстве Руджеро, Наполеоне вынужден был перегнуться через парапет, чтобы не упустить ни одной детали. Удары множества смычков вздымали его грудь. Голос Альцины трепетал, острым стилетом вонзался в сердце, взлетал под самый потолок, силясь выдрать дух из тела, изломанного невыносимой мукой. Она стала живой и безобразной, как горе. Наполеоне не мог оторвать от нее глаз. Зрелище агонии было отталкивающим, но и не смотреть он не мог. Он умирал вместе с ней. Руджеро просто толстое писклявое ничтожество, у него даже яиц нет, только любовь Альцины придавала его существованию смысл. Пусть она чудовище, но если она может так любить, значит, она не потеряна. Почему Руджеро неподвижно стоит рядом бездумным болваном? По лицу видно, что думает он только о том, что заказать на ужин. Она сдирает с себя кожу, а ему и дела нет! Он так же страшен, как и она. Он даже хуже. Как может человек, увидев такую боль, услышав такую тоску, остаться равнодушным? Наполеоне бы на месте Руджеро ни за что ее не бросил. — Что это с ней? Месье Буонапарте, ну переведите же! Мадемуазель Милле осторожно потянула его за шиворот. — Я вас держу, — сказала она с улыбкой, — Боялась, что вы упадете. Наполеоне вздрогнул и уставился на нее полными слез глазами. — Она же… умирает от любви… — прошептал он, — Вы что не слышите? Мадемуазель Милле посмотрела на него со странным немного задумчивым выражением. — Милый, если бы мы, женщины, умирали, каждый раз, как нас бросает мужчина, — сказала она с печальной улыбкой, — род человеческий пресекся бы. Какая же она глупая, подумал Наполеоне и отвернулся. Тратить сейчас на нее силы он не хотел. Альцина умерла, лишилась своей волшебной силы из-за любви, а потом исчезла. Все нашли своих родственников и возлюбленных и спели об этом торжественную и очень длинную арию. Наверное, это счастливый конец. Наполеоне легко мог придумать другой: например, Альцина просто перенеслась за моря и встретила там настоящую любовь. Но впервые в жизни это казалось ему фальшивым и неправильным. Все закончилось именно так, как должно было закончиться. Он не запомнил, как вышел из театра. Мадемуазель Милле болтала без умолку, но ему было трудно ее расслышать — слишком громко звучала музыка внутри. — Мадемуазель Милле, а не подскажете, как мне добраться до Нового моста? — спросил он, когда они уже шли по улице. — Нам по пути, давайте я вас провожу, — предложила она, — Где живут ваши родители? — Они на Корсике. Я учусь в военной школе, но сегодня я оттуда сбежал. Мадемуазель Милле присвистнула. — Ну и дела! А казался паинькой. Вас ведь накажут! — Я не жалею. — пожал плечами Наполеоне. — Поздно, да и далеко очень… — Не важно. Мне бы добраться до моста. Они распрощались уже в Латинском квартале. — Будь вы чуть постарше, — сказала мадемуазель Милле, — Я бы зазвала вас к себе в гости. Уж больно вы пришлись мне по сердцу, милый Бонапарте! У меня, между прочим, лучшее заведение на Левом берегу и самые красивые девочки. Мамашу Милле в Латинском квартале знают все! Года через два пожалуйте в гости. — Благодарю вас. Я бы непременно зашел на чай к вам и вашим дочкам, но думаю, меня теперь исключат и я домой уеду, на Корсику. Спасибо вам за приятный вечер! Непонятно с чего мадемуазель Милле опять расхохоталась и, пожав Наполеоне руку, скрылась в темноте. Несмотря на фонари, темнота на улице царила непроглядная. Наполеоне пошел вниз по Сервской улице. Звуки внутри затухали медленно, вскипая обрывками музыкальных фраз, оставляя томное, тягучее ощущение, похожее на опьянение. Наполеоне поймал себя на том, что глядит в небо и улыбается. Наверное, со стороны он выглядел глупо, но сейчас ему было все равно. Зимнее небо, сияющее пряжками на Поясе Ориона, желтые пятна фонарей, пробегающую мимо, бродячую собаку с черным ухом он теперь перекладывал на музыку. Собака — это гобой, фонари — звенящие флейты, таков уж их странный желтый свет, а небо — целый оркестр из скрипок и виолончелей. Что-то в самой его глубине звучит, как огромная арфа. По мере приближения к школе музыка становилась все тише, пока не смолкла. Наполеоне шагал в тишине, нарушаемой только собачьим лаем. Он понятия не имел, сколько сейчас времени. Все окна были темны. За спиной раздался всплеск и ругань. Кто-то с размаху влетел в лужу, которую он только что перепрыгнул. Наполеоне остановился под фонарем и дождался, пока человек не подойдет поближе. — Глазам не верю! — воскликнул он, — Неужели это ты, Фелиппо?! Не думал, что когда-нибудь скажу это, но как же я рад тебя видеть!