Искусство сочинения сентиментального романа

— Одевайтесь, Буонапарте. В надежде, что его пробьет на кашель, Наполеоне вдохнул поглубже, но не смог выдавить из себя ни звука. Мак-Маон недовольно поджал губы. Наверняка догадывается, что Наполеоне просидел целую неделю в лазарете не из-за простуды — он ведь видел синяки. Что бы там ни врал Наполеоне про то, как упал во время штурма снежного форта, он знал, что Мак-Маон ему не поверил. — А мне кажется, у меня еще горло болит. Наполеоне решил применить последний, казавшийся ему очень действенным способ убеждения: придал лицу несчастное выражение и пошире распахнул глаза, но доктор был непреклонен: — Вы здоровы, молодой человек. Тяжкий, на этот раз непритворный вздох вырвался из груди. Пришлось натягивать рубашку. Пуговица за пуговицей, петелька за петелькой застегивать сначала жилет, а затем и гетры. Когда все пуговицы закончились, Наполеоне пришлось отправляться на занятия в учебный корпус. Он волочил себя по двору с трудом переставляя отяжелевшие ноги. Неуместное в такой гнусный день, по-весеннему яркое солнце било в глаза. Остатки снега, на следующий же день смытого дождями, чернели вокруг форта безобразными оплывшими кучами. У подножия одной из них ворона клевала крыло какой-то мелкой птицы, лапой прижимая его к размокшей земле. Так сложно оказалось отвести взгляд от уголька плоти, ярко горевшего в ворохе растрепанных перьев. Вспомнилось первое утро в школе и веселый воробей на ограде. Это его останки сейчас терзает острый вороний клюв. Его самого точно так же разодрали на части, хотя с виду он целый, и синяки почти сошли. Повалили на кровать, накрыли голову подушкой, чтобы не кричал, и месили кулаками, пока не выбились из сил. Он до сих пор чувствовал острое колено Пардайна у себя на затылке. Жалкий, беспомощный Наполеоне мог только глупо трепыхаться, плакать и умолять их прекратить. Это сделало его просто куском мяса у них в руках. Чтобы он теперь ни сделал, как бы жестоко не отомстил, забыть о собственном ничтожестве невозможно. Неделя в лазарете сейчас казалась Наполеоне такой короткой и такой счастливой. Его кровать стояла у окна за ширмой, там он чувствовал себя в безопасности, полностью отделенным от отвратительного ему мира. Ему разрешали читать допоздна, де Мази принес домашнее и испеченное его маменькой печенье. Оно было немного суховато, но Наполеоне ничего об этом де Мази не сказал. Главное, что он пришел его навестить. Только он. И еще Гато… — Опять хвораешь, Буонапарте? — Гато осторожно присел на стул у кровати. и долго вертел в руках сморщенное яблоко, явно не зная, что делать дальше. — Все от того, что убежал свои оперы слушать. Да еще с Фелиппо. Слишком уж он бойкий, не пара тебе. Борясь с накатившей горечью, Наполеоне всхлипнул и поспешно уткнул нос в платок. Нечаянный удар пришелся в самое больное место. — Мэтр Гато, мне нужна задвижка на дверь. Одно крошечное мгновение — и он готов был выболтать все. Сказал бы: «Они избили меня, потому что думают, это я рассказал вам о Большом Лу, и поэтому его рассчитали». И еще: «Фелиппо, наверняка об этом знал, ведь они же его друзья. Он ничего не сделал и не предупредил. И он так и не пришел меня проведать!» Несказанные слова жгли глотку, но Наполеоне смог удержать их в себе и больше не проронил ни слова. — Задвижка? Что ж… — Гато прищурил масляно-черные глаза, — Будет тебе задвижка. Сегодня же прибью. Больше он ни о чем не спросил, и за это Наполеоне был ему благодарен. Всю неделю он в подробностях представлял, как сжимает пальцы на тощей шее Пардайана, тот смешно выпучивает глаза и синеет. Как бьет д’Обрессана кулаком в лицо. Бьет, бьет, бьет, сбивая костяшки до мяса. Воображать это было так же увлекательно, как трогать себя по ночам. Если начал, остановиться уже невозможно. Он обязательно отомстит! Сколько ужасных вещей он непременно с ними сделает. О, как он будет смеяться! Он отлупил бы и Лу, из-за которого все произошло, но тот на свое счастье больше не работает на кухне. А главное… Антуан. Антуан, который все знал и ничего не сказал дружкам! То, что он не пришел его навестить, Наполеоне расценивал, как очевидное доказательство его причастности. Тут бессильная тупая злоба отступала и сменялась тоской. Сделав шаг навстречу, Антуан каждый раз отступал на два. Горькая истина, видимо, состояла в том, что он его ненавидит, и это никогда не изменится. — Привет, Буонапарте! — Привет, Дювинье. — Ровно ответил Наполеоне, опуская глаза, — Дай мне, пожалуйста, пройти. Удивительно, как это Дювинье, ладный, красивый и всеми любимый, вообще помнит, как его зовут. В Бриенне он едва ли пару раз за пять лет просто на него посмотрел. А сейчас вот встал на пути и ощупывает глазами с головы до ног. От его пытливого взгляда чулки сами собой ползут вниз и собираются на щиколотках уродливыми складками. — Я смотрю, тебя из лазарета выпустили… — Тебе-то что?! — вскинулся Наполеоне. — Я вас не боюсь! Так и передай своим дружкам! И Обрессану, и Пардайяну, и Фелиппо тоже! Ненавидьте меня сколько влезет! Мне плевать! Дювинье истерически расхохотался, но дорогу уступил, всхлипывая и приговаривая: — Фелиппо тебя ненавидит! Вот умора! Наполеоне хотел было уйти, но не выдержал, обернулся и добавил: — И будь уверен, я отомщу за то, что они со мной сделали… Что-то в его голосе или в лице заставило Дювинье оборвать смех. Он шагнул вперед и наклонившись к Наполеоне с беспокойством спросил: — А что они сделали? Глядя ему в глаза, можно было подумать, что ему не плевать, что это не его подослал Антуан с компанией, Наполеоне даже готов был ему поверить. К счастью, это продолжалось лишь краткий миг. — Отвяжись, — он сбросил с плеча руку Дювинье и пошел прочь. Больше он на эту приманку не клюнет. Хватит вести себя, как деревенский дурачок. Никого и никогда он не подпустит так близко, как подпустил Антуана. На двери свежим деревом белела новенькая щеколда. Наполеоне осторожно погладил ее пальцем, щеколда показалась ему теплой. Он и не надеялся ни на что, а Гато выполнил обещание, и теперь, каждый день и каждую ночь Наполеоне будет в безопасности. Это придало ему сил, и он решил все-таки пойти на немецкий. Собрал учебники, тетрадки и явился в класс. Если вести себя как ни в чем не бывало никто ничего и не заметит. Однако у Бауэра было свое мнение на этот счет. Увидев Наполеоне, он даже, как будто, обрадовался и, расправив манжеты, сказал с улыбочкой: — Насколько я помню, я запретил вам появляться на моих уроках, Буонапарте. Извольте выйти вон. — Но, герр Бауэр… — опешил Наполеоне. Бауэр улыбался так приторно, что у Наполеоне заныли зубы: — Вон отсюда. Поймав на себе сочувственный взгляд де Мази, он нехотя сгреб со стола тетради. Наполеоне едва мог поверить, что все это не кошмарный сон. Ну наорал он на Бауэра, подумаешь! Когда вообще это было?! И сколько еще он будет помнить про тот случай и злиться? Как тогда вообще учить немецкий? От этой мысли у Наполеоне похолодели ладони. Если он не сдаст немецкий, его точно выгонят. А Бауэру, видно, только того и надо, вон он даже жмурится от удовольствия, наслаждаясь его смятением и ужасом. Класс настороженно молчал и шелестел тетрадями. Наполеоне успел бросить короткий взгляд на Фелиппо, на щеках которого рдели два ярких пятна. Что ж, пусть будет так. Наполеоне постарался пожать плечами с равнодушным видом, поднялся и вышел из класса. Auf Wiedersehen, cazzoni! Надо было как-то убить два часа, и Наполеоне, вспомнив, что во вторник не забирал почту, заглянул в библиотеку. Там на серебрянном подносе рядом со столом главного библиотекаря Аркамбаля его ждали целых четыре письма. Торопливо рассовывая их по карманам, он удалился на большую скамью рядом с главной лестницей, чтобы прочесть их в одиночестве. Кроме двух писем от Жозефа и одного от отца, его ждало письмо от Бурьенна. Наполеоне повертел в руках пухлый конверт. Бурьенн, молчавший почти два месяца, сейчас был интереснее всего, и Наполеоне вскрыл его письмо первым. Как обычно, Бурьенн писал о себе. Длинно и цветисто, он это умел. В обмен на помощь по алгебре, он всегда делился с Наполеоне сочинениями по-французскому. В негласной иерархии Бриеннской школы Наполеоне занимал место чуть повыше косоглазого глухонемого сторожа, поэтому был счастлив, когда симпатичный, говорливый и проказливый Бурьенн согласился с ним дружить. С благоговением ловил любое его слово и радовался каждому рассказу. Его матушка, чрезвычайно обеспокоенная буренновой будущностью, отправилась хлопотать за него в Париж. Дело было в том, что согласно закону, получение офицерского чина требовало четырех дворянских колен. А Бурьенну этих колен как раз недоставало. Наполеоне в сердцах стукнул кулаком по скамье. Глупейший закон глупейшей Франции! Как это все возмутительно нечестно! Мать Бурьенна однако провела изыскания в архивах и нашла грамоту о том, что Людовик XIII в 1640 году возобновил дворянские титулы предка Бурьенна. Она разыскала сведения о каком-то Бурьенне жившем аж в XIV веке, и все это представила некоему господину д’Оньи, судя по письму Бурьенна, важной птице. И все было бы замечательно, если бы эта грамота была зарегистрирована в парламенте должным образом. Маменьке Бурьенна сказали, что для исправления этого небольшого упущения требуется двенадцать тысяч франков. Таких денег у нее не было, и на военной карьере Бурьенна можно было ставить жирный крест. Как же ему, должно быть, тяжело, бедняге! Как это унизительно и несправедливо! Но самое удивительное, что Бурьенн даже не особо и расстроился. Не возненавидел короля с его тупыми правилами, не поклялся отомстить. Наоборот, пишет, что мол сможет послужить его величеству на дипломатической службе. У его маменьки есть какие-то знакомые дипломаты, которые смогут помочь. А дальше он, как ни в чем не бывало, рассказывает, как страдает от колов по математике, с кем дружит в отсутствие Наполеоне, за что его на прошлой неделе отчитал отец Патро. Для Наполеоне жизнь была бы кончена. Чем вообще тогда заниматься мужчине в жизни, если не служить в армии? А Бурьенну, получается, все равно? Наполеоне принялся мысленно сочинять ответ. Но потом понял, что Бурьенн про него самого ничего и не спросил. Так было всегда: Наполеоне слушал, а Бурьенн рассказывал. Вот де Мази, например, все интересно: и про роман, и про его мнение по любому вопросу. Так что Наполеоне совершенно уверен, что де Мази интересен он сам, а не подсказки по алгебре. Сложив письмо, он решил, что, пожалуй, напишет Бурьенну в другой раз, когда у него будет время. Может быть, месяца через два. Следующим Наполеоне распечатал письмо Жозефа. Новости от отца читать не хотелось. Опять будет ворчать, жаловаться на здоровье, пилить за немецкий и ругать Жозефа за легкомыслие. А вот Жозеф рассказывал, как они по пути во Францию попали в ужасный шторм. Огромные волны швыряли корабль то вверх, то вниз. Бедняга Жозеф совсем уж простился с жизнью и пообещал себе, если выживет стать другим человеком: учиться прилежно, не пропускать занятий и никогда не лгать. Вот это настоящее письмо! Наполеоне даже позавидовал ему немного. Хотя на месте Жозефа, он не стал бы давать никаких обещаний. Такой шанс проявить себя! Взял бы командование на себя и вывел корабль из шторма. Он так ясно представил себя на мостике, сжимающим в сильных руках рулевое колесо. Вокруг дыбятся гигантские волны, ветер бьет в лицо и рвет с плеч тяжелый бархатный плащ… В волнах мелькнула чья-то голова. Ах, это Фелиппо смыло за борт! Он ужасно неуклюжий! Что ж, Наполеоне будет милосерден и бросит ему веревку, спасет эту жалкую никчемную жизнь. Второе письмо Жозефа обрадовало Наполеоне куда меньше: после шторма отцу стало совсем худо. Его мучили желудочные колики. С большим трудом они добрались в Монпелье, где остановились у Пермонов… Наполеоне нахмурился, пытаясь припомнить, где уже слышал это имя. За какого-то Пермона вышла замуж подруга его матери Панория. В детстве он был немного влюблен в эту бойкую черноволосую девушку, каждый раз приносившую с собой новые головокружительные запахи духов и пряностей. Она любила играть с ним в саду и рассказывала множество презабавных небылиц, которые, вероятно, тут же и сочиняла. Хорошо, что Жозеф и отец сейчас среди друзей. Отец в этот раз был скуп на слова. Он сообщал, что чувствует себя немного лучше и надеется на помощь врачей, но Жозеф нужен ему здесь, поэтому его приезд откладывается на неопределенное время. Наполеоне скомкал письмо и швырнул его на пол. Вот именно сейчас, когда Жозеф нужен ему больше всего! Он что проклят?! — Ненавижу! Ненавижу все это! — простонал он, уткнувшись лбом в полированную поверхность скамейки. Все разом рухнуло. Отец, видно, передумал отпускать Жозефа. Просто поманил его этой возможностью и обманул! Зачем ему Жозеф? Там же Пермоны и толпа врачей! Наполеоне так долго жил надеждой на приезд брата, что сейчас не представлял, что делать дальше… Неопределенным временем может быть что угодно: день, месяц, год, а пока его будут бить эти ублюдки, и бежать некуда. Шум шагов на лестнице заставил его затаиться. Голос Вальпора ни с чем не спутаешь, лишний раз попадаться на глаза директору совсем не хотелось. — Ну а что на это ответил министр? — пророкотал Вальпор. — Он сказал: «Если я отдам вам дом Инвалидов, все скажут, что вас отправила туда моя жена, а если вас отправят в Бастилию, все решат, что вас отправил туда я!» Собеседник Вальпора, голос которого был Наполеоне не знаком, немного визгливо рассмеялся. — Он большой шутник, наш министр! — продолжил он, — И не ревнив! Это выдает в нем человека с безукоризненными манерами. Но, право, это пустяк! Наполеоне осторожно выглянул из-под лестницы, чтобы разглядеть незнакомца. Им оказался высокий молодой человек, одетый с исключительной элегантностью: в длинный синий в золотистую полоску камзол, чулки тоже были полосатые, красные с серым, а жилет расшит шелком. У Наполеоне в глазах зарябило от полосок и вышивок. Тем более господин этот оказался довольно вертким и, опередив тяжело ступающего Вальпора, подпрыгивал на ступеньках. — Да, вы правы, губернатор, — сдержанно ответил Вальпор, — Военный министр весьма благоразумен. Так этот молодчик и есть губернатор Парижа маркиз Тимбрюн? Наполеоне глазам не поверил. Он представлял его солидным мужчиной вроде Вальпора, а это что за недоразумение? Тимбрюн тем временем дождался Вальпора и, взяв его по локоть, воскликнул: — Да! Совсем забыл! Вальпор, у меня же к вам весьма важное дело. Одолжите мне ваших кадет на этот вторник? Человек пятьдесят не больше. Вальпор что-то неразборчиво и неодобрительно проворчал. — Это же будет научный эксперимент. Вы хоть понимаете, что в скором времени воздухоплавание перевернет нашу жизнь? — продолжил Тимбрюн, раздраженно взмахнув тростью, зажатой в холеной руке. — А это точно безопасно для детей? А то в июле этот….гравер. Как его? Тот, который запускал свой шар в Люксембургском саду… Помните, ведь пожар же был. Просто чудом никто не пострадал. А тут дети. — Да бросьте, Вальпор! Какие они дети? Это маленькие солдаты короля. Да они в восторге будут от того, что смогут посмотреть на такое представление. Да и месье Жанине уверил меня, что теперь все пройдет идеально. Ожидается много зевак. Постоят ваши кадеты полчаса в оцеплении, а разговоров будет до следующего года. Помню себя в их возрасте… Наполеоне лег на скамью и на животе проехал на самый ее край, уперевшись взглядом в жирные лодыжки Вальпора. «Соглашайся! Ну соглашайся же!» — кричал он про себя. Кто в своем уме откажется посмотреть на полет воздушного шара? Во всяком случае, точно не Наполеоне Буонапарте. Он душу отдаст только чтобы рядом постоять. Он про эти шары только в газетах читал. Особенно обидно было узнать, что в Лионе в воздух поднялась какая-то дамочка. Уж можно было дать сначала полетать мужчинам. — Ну что с вами поделать, — вздохнул Вальпор, — Будут вам кадеты. — Спасибо, мой дорогой Вальпор! Вот увидите, все выйдет чудно! — легко рассмеялся Тимбрюн, — Ну прощайте! Не дослушав, Наполеоне со всех ног бросился обратно в библиотеку. — Месье Аркамбаль, дайте мне скорее последний номер «Журналь Парисьен!» — закричал он. Только бы дожить до воскресения! Тогда он всем им покажет, а, главное, будет свободен. *** Рано утром в воскресенье он маршировал по засыпанному желтым песком Марсову полю. Барабанная дробь рассыпалась по телу дрожью предвкушения. Все обстоятельства сложились идеально, в этом Наполеоне склонен был видеть руку Судьбы. Он давно знал, что рожден для чего-то особенного, и вот ему подан знак. Зарядившие было холодные дожди прекратились, северный ветер разогнал тучи. Впереди на фоне бледного неба набухал расписанный толстощекими амурами аэростат, такой огромный, что дух перехватывало. Из газетной статьи Наполеоне выяснил, что гравер по фамилии Жанине усовершенствовал свой летательный аппарат и в этот раз надеется на успех. Во-первых, он теперь решил сделать шар не из вощеной бумаги, а из шелка, пропитанного раствором каучука и скипидара, а во-вторых, для лучшего распределения веса корзины по поверхности шара, он придумал обтянуть его сетью. Эти сведения внушили Наполеоне уверенность, что конструкция летательного аппарата достаточно надежна, и его вполне можно использовать для своих целей. Пикадю, раздуваясь от чувства собственной важности, дал команду остановиться и рассыпаться цепью. Наполеоне обогнал де Мази, стоявшего рядом с Фелиппо, и постарался занять место поближе к корзине. Как и предупреждал Тимбрюн, зевак собралось великое множество. Они возбужденно переговаривались в ожидании, пока шар наполнится газом и сможет подняться в воздух. Нетерпение, все сильнее терзало Наполеоне. Вдруг что-то пойдет не так? Вдруг этот Жанине вообще передумает? Он, судя по всему, нервничал не меньше его самого. Только в отличие от Наполеоне, он мог позволить себе бегать вокруг своего аппарата, заламывать руки и громко сокрушаться, что газ подается в баллон недостаточно быстро. Жанине был тощий и растрепанный человек лет тридцати в поношенном плаще и сбившейся на затылок шляпе. На мгновение Наполеоне стало совестно, за то что, он собирается с ним сделать. Сделает он себе новый шар, Наполеоне он нужнее. К тому же, именно ему пришла в голову дерзкая мысль, до которой никакой Жанине в жизни бы не додумался. Главное, чтобы ветер не переменился… Щекой он чувствовал взгляд Антуана, стоявшего теперь по правую руку. Он теперь все время на него пялится. Наполеоне догадывался, что он хочет извиниться или даже помириться. Пару раз Антуан пытался с ним заговорить, но Наполеоне всегда решительно от любых разговоров уклонялся. Больше он не поведется на его уловки и не поверит в его доброе отношение. Пусть других дураков ищет! Мысленно он вообще был уже далеко от этой глупой школы и никчемных французов. Если ему кого и было жалко оставить, так это де Мази. Он ничего ему не рассказал про свой план. Знал, что он расстроится и возможно попытается его отговорить, но и бросить де Мази не попрощавшись не мог. После долгих раздумий, Наполеоне решил написать ему письмо. Ружье с каждой минутой становилось тяжелее и давило на ноющее плечо. Приехал губернатор Тимбрюн. На этот раз камзол у него был зеленый в черную полоску, а чулки красные в синюю. Тимбрюн забрался на украшенный ленточками помост и начал торжественную речь. Толпа приободрилась, поняв, что кульминация зрелища уже близко. Жанине тоже отвлекся на Тимбрюна, он больше не смотрел на свой аэростат. — Подержи мое ружье. А это письмо тебе. Ты прочитай его, пожалуйста, потом. Обязательно прочитай! — Наполеоне сунул де Мази в руки помятый конверт и, не слушая его робких возражений, бросился к корзине, оплетенной паутиной канатов, тросов и веревок. Он замешкался на некоторое время, пытаясь понять, какую именно веревку ему нужно развязать, чтобы шар поднялся в воздух, распутал поспешно два самых больших узла. Аэростат не двигался с места. Видимо, надо сбросить еще мешки с песком, тогда он и взлетит, решил Наполеоне. Подтянувшись на руках, он уже забросил одну ногу в корзину, и вдруг почувствовал, что его крепко держат за лодыжку. — Далеко собрался? — Антуан сердито смотрел на него снизу. — Не твое дело! — зашипел Наполеоне и подрыгал ногой, — А ну пусти! — Ну уж нет. — ...Воздухоплавание — одно из величайших иззобретений человечества! — вещал Тимбрюн, — Нет сомнения, господа, что скоро оно войдет в жизнь каждого человека в королевстве! Антуан легко мог поднять шум, но он молчал, не сводя горящих глаз с Наполеоне. От этого взгляда мурашки побежали у Наполеоне по спине, и, одновременно, он почувствовал себя невероятно сильным, почти всемогущим. — Что ты там стал, как дурак? Я улетаю отсюда. Хочешь, оставайся, а нет — так полетели вместе! Освободив ногу, он упал на плетеное дно, следом на него обрушился Антуан. Тяжело дыша, они покатились по полу. Заколыхалась и заскрипела корзина, а потом уверенно двинулась вверх. — Чувствуешь? — Вроде бы — неуверенно ответил Антуан. Сложенная на дне, веревка с шуршанием скользила по бортику, разматываясь с каждым мгновением все быстрее. Спихнув с себя Антуана, Наполеоне выглянул наружу. Бледный перепуганный де Мази силился удержать три тяжелых ружья, трепетали ленточки на трибуне, колыхались перья на шляпе Тимбрюна. Ветви деревьев, обрамлявщих Марсово поле, стремительно уходили вниз, а над головой у них вздымалась громада воздушного шара. Не в силах совладать с жгучей радостью распиравшей грудь, Наполеоне бросился к Антуану, обнял за шею и три или четыре раза звонко поцеловал в каждую щеку. — Вверх и прочь отсюда! Мы летим, Фелиппо! Мы летим!