Искусство сочинения сентиментального романа

Корзина опасно колыхалась под ногами, поднимаясь все выше и выше. Невероятно высоко. От этого у Антуана мучительно сжималось нутро, холодели ладони и в глазах темнело. Никогда и никого не обнимал он крепче. И не только потому, что боится высоты. Вообще не поэтому, хотя Наполеоне сейчас казался ему самой надежной опорой на свете. Он уже несколько минут не вырывается, не пихает его коленками, не шипит рассерженной кошкой, как делал всю неделю. Его ладони доверчиво легли на плечи, как будто не было между ними той гнусной истории с Большим Лу. Антуан зажмурился и притянул Наполеоне к себе, обняв за талию. Это ненадолго. Сейчас он опомнится и снова будет злиться. И будет прав. Антуан бы на его месте тоже злился. Он решил тогда не разговаривать ни с Наполеоне, ни с Пардайаном и долго вообще ничего не знал. Ходил и злился, как дурак. Даже когда Наполеоне загремел в лазарет, это не остудило его глупую детскую обиду. Потом Антуан услышал, как Пардайан обсуждает свои проделки с остальными, но было слишком поздно. Конечно, он отделал Пардайана на фехтовании так, что он до сих пор ходит немного боком и очень осторожно поднимает правую руку. Надо надеяться, он усвоил урок. Если нет — ему же хуже. Жгучий, сводящий с ума, стыд вызывало у Антуана то, что он так и не решился навестить Наполеоне в лазарете. Ну как бы он туда явился? Наполеоне точно его прогнал бы. А Антуану вовсе не хотелось, чтобы его прогоняли. Вот он и понадеялся, что Наполеоне за неделю остынет и простит его. Не тут-то было! Ох, как он на него теперь смотрит: словно на мокрицу или на червя. А еще хуже, когда не смотрит вовсе. Это делает Антуана совершенно беспомощным. В конце концов, он отчаялся. А потом без раздумий полез за Наполеоне в корзину и не жалел об этом. Огромное, как небесный свод, счастье обнимало его сейчас. В груди щемило от того, что скоро все закончится, потому что не бывает так хорошо слишком долго. — Неужели мы с тобой в самом деле летим, Буонапарте? Поверить не могу. В ответ Наполеоне громко шмыгнул носом. — Ты что? Плачешь?! — обомлел Антуан, — Ты же только что воздушный шар украл. — Я… Я даже не думал, что у меня получится… — всхлипнул Наполеоне. Корзину качнуло, и он, до боли сжав плечи Антуана, тоненько вскрикнул: — Я высоты боюсь! Я не знаю, что дальше делать! Снизу до них донесся возмущенный вопль, затем еще один. Корзина вздрогнула и накренилась. — Вот олух-то! — рассердился Антуан, когда понял, что их тянут вниз. — Ты половину веревок не отвязал! — Я их не заметил. — Не заме-етил! — передразнил его Антуан, — Что встал столбом, ищи нож! Мы их перережем! Они судорожно начали рыться в мешке, который лежал в углу корзины, но нашли там только какие-то приборы и сверток с бутербродами. — Неужели этот горе-воздухоплаватель не взял с собой ножа?! — Я не горе… Погоди, ты о Жанине? — А ну взяли! А ну еще раз! — неслось снизу. Корзина рывками уверенно шла к земле, а затем окончательно завалилась на бок. Антуан успел выпрыгнуть, а Наполеоне выкатился, как куль с мукой. Пока Антуан поднимал его, толпа сгрудившаяся вокруг корзины, расступилась давая дорогу Вальпору. Следом, хватая воздух разинутым ртом, бежал Ламбертен. — Буонапарте! Ну конечно! Кто ж еще! — взвизгнул он, — Я так и знал! Вальпор, не проронив ни слова, ухватил Антуана за ухо и поволок прочь. Бросившийся к корзине Жанине с облегчением воскликнул: — Слава богу! Они не разбили барометр! *** Последним в кабинет Вальпора ворвался Монж в сдвинутом на сторону парике. Он стукнул дверью, наскочил на Кералио и поспешно ретировался к камину, откуда ему призывно махал рукой Дагле. Теперь все преподаватели были в сборе. Судить нас собрались, думал Антуан, искоса глянув на Наполеоне. Тот сидел на стуле неестественно прямо и казался совершенно спокойным. По его щекам расползался лихорадочный румянец, и вот он-то и выдавал его с головой. Кажется, совсем недавно они подрались на фехтовании. Антуан непроизвольно потрогал нос. — Ну что? Можно начинать? — Вальпор мрачно глянул на растрепанного Монжа. Никогда прежде Антуан не видел Вальпора в таком гневе. Ухо до сих пор огнем горело. Конечно, сейчас он слегка успокоился, но Антуан все равно чувствовал ярость, клокотавшую в каждом жесте и каждом слове директора. — Сегодня два кадета, стоявшие в оцеплении, покинули строй и забрались в корзину воздушного шара. Это, как вы можете видеть, Фелиппо и Буонапарте. Все присутствующие повернулись и посмотрели на них с Наполеоне: кто с изумлением, кто с негодованием, а кто и с презрением. Наполеоне стал совершенно пунцовым. А вот Антуан с удивлением понял, что не чувствует никакого волнения. Ему только хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Более того, он знал, как их накажут и что Вальпор скажет дальше: это же позор, ля-ля-ля, преступное нарушение воинского долга, ля-ля-ля. — Такое происходит в стенах нашей школы впервые, — продолжил Вальпор, — И я никогда не думал, что доживу до такого позора. Лучшие курсанты, гордость школы! По крайней мере, некоторые из них. Он кольнул Антуана укоряющим взглядом. — Они забыли о своем долге, о чести офицера и повели себя, как деревенские дурачки на ярмарке. Наполеоне попытался встать и возразить, но Вальпор рявкнул: — Сидеть! Слушайте, что вам говорят старшие! Умерьте свой пыл, Буонапарте! Если я вам говорю, что вы повели себя, как круглый дурак, значит, так оно и есть! Наполеоне опустился на стул, и Антуан осторожно сжал его влажную ледяную ладонь. — В общем, как вы понимаете, господа, событие это чрезвычайной важности. Хотя только чудом воздушному шару не был нанесет ущерб, губернатор Тимбрюн очень недоволен. Он требует примерно наказать провинившихся, и я хотел бы выслушать ваши предложения по этому поводу. — Вальпор с кряхтением опустил в кресло свое грузное тело и напряженно замер, сцепив руки на животе. — Давайте сначала выслушаем обвиняемых? — предложил Дагле и подмигнул Антуану. — Может ими двигал естественно-научный интерес? Его внезапная веселость немного приободрила Антуана. Кажется, у них появился неожиданный союзник. Хотя почему неожиданный? Если кто еще и мог отколоть такую штуку, то только Дагле. В интересах науки. Вальпор с тяжким вздохом подпер щеку кулаком, но взгляд его несколько смягчился. — Ну-с, Буонапарте, вам есть что сказать в свое оправдание? — Вами же двигал научный интерес, да? — подсказал Дагле, лицом и всей фигурой выражая, что с ним сейчас следует согласиться. К сожалению, Наполеоне на него не смотрел. — Нет, — тихо ответил он, изучая наборный паркет у себя под ногами, — Не было у меня научного интереса, только политический. Я хотел улететь в Лондон. — Господи! Зачем в Лондон?! — всплеснул руками Дагле. — Хотел найти Паскуале Паоли… Чтобы готовить восстание на Корсике. В комнате воцарилось потрясенное молчание, только Ламбертен истерически расхохотался, ударяя рукой по полированной глади директорского стола. — В Лондон улететь… Восстание… На Корсике… Каков дурак! — Зря вы смеетесь, месье Ламбертен, — Наполеоне тяжко глянул на него исподлобья. — Владычество Франции не может продолжаться вечно, когда-нибудь Корсика будет свободной. Посмотрим тогда, кто из нас будет смеяться. — Глупый мальчишка! — продолжил злорадно хихикать Ламбертен. Наполеоне побледнел и закричал, срываясь на визг: — Не смейте! Я вам не мальчишка! — Довольно, — осадил обоих Вальпор, — Ну а вы, Фелиппо? Тоже захотели делать революцию на Корсике? Антуан встал и собрался ответить, но Наполеоне перебил его: — Он хотел меня остановить. Он ни в чем не виноват. Он не любит воздушные шары и боится высоты. — Вовсе нет! — возмутился Антуан, — Сам ты боишься! Кто там причитал, что не знает, что дальше делать?! — Ничего я не причитал, не выдумывай! — Молча-ать! — заревел Вальпор. — Я, господин генеральный директор, сам за ним полез, потому что захотел тоже полететь, вот и все. — Спокойно закончил Антуан. — Отлично. Какого наказания по вашему мнению, господа преподаватели, заслуживает этот проступок? Под грозным взглядом Вальпора никто не спешил взять слово, пока наконец не поднял руку Бауэр. — Если позволите, господа, я начну. Мое мнение — обоих исключить. Мальчишки, по сути, дезертиры. Кералио, до этого сидевший с отсутствующим и даже несколько брезгливым видом, удивленно поднял брови: — По-моему, это чересчур. Конечно, нарушители должны понести наказание. Пара дней на гауптвахте и на месяц лишить права носить эполеты — этого будет вполне достаточно. — А я согласен с месье Бауэром. Буонапарте исключить обязательно, — вмешался Ламбертен, — Я сразу понял, что это на редкость испорченный мальчишка. Представляете, заявил что в святцах слишком много святых! А вот Фелиппо всегда отличался примерным поведением и хорошей успеваемостью. Думаю, он попал под его влияние. Антуан презрительно фыркнул. Попал под влияние?! Вот еще придумали! Комкая в руках носовой платок, поднялся Д’Эстиенн и высоким от волнения голосом сказал: — Господа, хочу напомнить вам, что некоторое время назад, мы уже были тут из-за драки Буонапарте и Фелиппо. Судя по их поведению у меня на уроках, они до сих пор в ссоре. Так что я не вижу причин не верить Буонапарте: Фелиппо очевидно не виноват в случившемся. Он, в самом деле, хотел помешать похитить аэростат. Вальпор одобрительно кивнул, но д’Эстиенн продолжил: — Но и Буонапарте не виноват. И дело тут вовсе не в Паоли и не в Корсике. — То есть как не в Паоли? Почему же вы в этом ему не верите? Если уж верите насчет Фелиппо? — съехидничал Ламбертен. — Это же очевидно. Странно, что вы не понимаете. Вы же их воспитатель! — запальчиво парировал д’Эстиенн. — Буонапарте только перевели из другой школы. Он скучает по своим товарищам, а тут ему дали обидную кличку. Именно из-за этого и произошла та драка. Неудивительно, что он хочет убраться отсюда подальше. Я бы на его месте тоже сбежал. Возможно, даже в Лондон, возможно, даже к этому Паоли. В дальнем углу одобрительно зашушукались Монж и Дагле. Дремавший за их спинами профессор Ментель, вдруг со вздохом разлепил глаза и встрепенулся. — Это правда. Бьют они его. Я тоже видел. Но это же естественно, господа! Кто из нас не был в детстве бит старшими товарищами? Все это потом пройдет само. — Мало того, что этот Буонапарте тупица, так он еще и за себя постоять не может, — обронил Бауэр, вертя в узловатых пальцах очки. — Не думаю, что он сможет учиться дальше. Он не справляется с элементарными заданиями. — Простите, Бауэр, но вы не правы. Буонапарте один из сильнейших математиков на курсе, — возразил ему Монж. — Ничего личного, но для того, чтобы успевать по математике ума много не надо. Не тот предмет… — тонко улыбнулся Бауэр. Монж надвинул парик на лоб и решительно поднялся. Дагле предостерегающе потянул его за локоть. Интересно, случись сейчас драка, кто бы победил? Антуан прикинул шансы обоих: Бауэр, конечно, высокий, но слишком хлипкий, крепыш Монж свалит его одним ударом, и правильно сделает. — Господа, мы удалились от темы, — вмешался Вальпор, — Что вы конкретно предлагаете, Монж? — Я? — Монж растерянно оглянулся по сторонам, — Да, в общем, ничего. Я только хотел сказать, что суждения месье Бауэра кажутся мне слишком суровыми. Нельзя исключать за обычную мальчишескую шалость. Тем более, как говорит д’Эстиенн, у Буонапарте были смягчающие обстоятельства. — Но были и отягчающие! — не унимался Бауэр, — Они оставили свой пост. Нечего сказать — отличный поступок для будущих офицеров. — Они, во-первых, пока не офицеры, — горячился Монж, — а кадеты. Их единственная обязанность — учиться. И в то время, когда они пытались улететь на аэростате, по расписанию у них должен быть урок математики. Так что, если бы не каприз маркиза Тимбрюна, Фелиппо и Буонапарте, сейчас были бы заняты делом. — Уж не подвергаете ли вы сомнению решения губернатора?! — взвизгнул Ламбертен. И Монж, яростно глядя ему в глаза, отчеканил: — Очень может быть, что и подвергаю! И более того! Ваза с веселыми китайчатами соскочила с камина. — И более того, — тихо продолжил Монж с изумлением глядя на осколки, словно это не он в запальчивости размахивая руками только что сбил ее с каминной полки, — Я готов поручиться за них обоих и сделать так, чтобы они никогда больше не дрались… *** Наполеоне скинул туфли и уселся на своей лавке по-турецки скрестив тонкие ноги. — Ты видел их лица? Видел? А Вальпор-то чуть не зарыдал. Эта ваза, говорит, подарок ее величества! Нет, конечно, мне вазу тоже жалко, но… — А я вот думаю, — перебил его Антуан, — Что такого собрался с нами делать Монж? Чтобы мы не дрались, а? — Да не важно! Мы же и так не будем. Не будем же, правда? — возбужденно зачастил Наполеоне, не отрывая пыливого взгляда от его лица. На этот вечер им выдали крохотный огарок, язычок свечи затрепетал на сквозняке, и Антуан вдруг испугался, что вот она сейчас погаснет, и он не сможет видеть Наполеоне. — Посмотрим, — он прикрыл пламя ладонью и поежился: — Как же здесь холодно… Карцер, в котором им предстояло просидеть три дня, был похож на тюремную камеру: вместо кроватей две узкие деревянные лавки, стены покрыты растрескавшейся штукатуркой, а в двери крохотное оконце, чтобы выдавать заключенным еду. — На гауптвахте всегда так, — пожал плечами Наполеоне и тоже протянул ладонь к свече. Антуан со вздохом заключил его ледяную руку в свои. — Ты с первого взгляда показался мне таким противным паинькой. Не думал, что ты когда-нибудь сидел на гауптвахте. — Довольно часто, на самом деле… — улыбнулся Наполеоне, — В первый раз, прямо через месяц после поступления. Я фейрверк поджег. У одного из наших воспитателей был день рождения, а мне очень хотелось посмотреть, как ракеты будут взрываться, ну я и зажег одну на пробу. Ох и бахнуло! И главное, я совсем рядом стоял: мне хоть бы что, а другой мальчик, Гюден, сделался черный, как арап. Но воспитатель все равно догадался, что это я. Он замолчал и нахмурился. Лихорадочно блестящие глаза полнились тоской. В каждом зрачке плясало по огоньку свечи. — Ведь у нас же почти получилось… — горестно вздохнул Наполеоне. — Да брось! Ты что в самом деле хотел улететь в Лондон? Это же глупо. Наполеоне набычился и выдернул руку из ладоней Антуана. — Ах, глупо?! Ну ладно! Зачем ты тогда за мной сюда увязался, умник? — Увязался?! Что за бред! Скрестив руки на груди, Наполеоне откинулся к стене. Обычное для него восторженное выражение сменилось новым — холодным и настороженно- внимательными. Из-за маски ребенка словно выглянул кто-то взрослый, незнакомый Антуану. — Тем не менее, ты здесь. Не хочешь рассказать зачем? — Я просто… Не хотел, чтобы с тобой что-то случилось… — Антуан чувствовал, как под пристальным взглядом Наполеоне уши наливаются жаром. — Врешь, — усмехнулся он. Антуан сейчас мог думать только о том, как сильно хочет его поцеловать, поэтому с трудом подбирал слова. — Буонапарте… Послушай, — наконец сказал он, — Я… не знал, что они собрались тебя бить, честное слово. Если бы знал, то рассказал бы про то, что нас с тобой Гато пустил. Прищурившись, Наполеоне рассматривал трещины на противоположной стене камеры. — То есть ты хочешь сказать, что согласился на карцер, чтобы попросить прощения? Хорошо. Я прощаю тебя. — А я не просил прощения! Я… просто объяснил ситуацию… Ну почему с ним так сложно? Неужели нельзя просто забыть обо всем и целоваться? Больше всего он сейчас хотел, чтобы между ними все снова стало, как в тот вечер после оперы. Зря что ли они тут застряли? Три дня наедине, и никто не помешает, а значит… Они могут делать, что хотят. Наполеоне возражать не станет: слишком уж ярко горят у него глаза, и пылают щеки. Антуан был уверен, что он его хочет. Он ведь тоже с него глаз не сводит. У него, черт побери, идеальное лицо. Какие высокие скулы, великолепно очерченные нежные губы, пушистые ресницы притеняют глаза, а какие маленькие изящные ладони и стопы! Он поцелует его, обязательно поцелует, а то сердце вот-вот выломает ребра из грудины. — Фелиппо, — Наполеоне перешел на шепот, — Мне немного не по себе, когда ты на меня так смотришь… — Никак я на тебя не смотрю, — Антуан нехотя отвел глаза. — Ладно. Тогда ответь на мой вопрос, пожалуйста. Что такого глупого в том, чтобы лететь в Лондон? Антуан застонал и закрыл лицо рукой, чтобы обидчивый Буонапарте не заметил его улыбки. — Шар бы сдулся, и мы утонули бы в Ла-Манше. Уголки рта Наполеоне поползли вниз. — Но… Я в газете читал, некий Бланшар полагает, что перелет через Ла-Манш будет возможен в самое ближайшее время. — Ну и что? Может, он ошибается? А ты не умеешь управлять аэростатом. Нас вполне могло унести куда-нибудь в Пуату. Наполеоне обескураженно молчал. Заметив его сомнения, Антуан удвоил натиск. Перед тем как они будут целоваться, Наполеоне признает, что не прав. — Ну вот прилетели мы в Лондон. Дальше что? Встретит нас этот твой Паоли и скажет: летите откуда прилетели. — Он никогда так не скажет. — Ты откуда знаешь? Ты его ни разу в жизни не видел. Знаешь, в чем твоя беда? У тебя слишком живое воображение. — А у тебя какое? — У меня обыкновенное. Моего воображения вполне хватает на то, чтобы не угодить в неприятности. — Я с тобой не согласен. Я думаю, что наш мир существует благодаря воображению. Его же бог придумал. Вообразил однажды и все — мы есть. — Интересное заявление от человека, который при первом знакомстве сообщил мне, что в бога не верит. — Ну хватит! Я же уже признал, что погорячился. Я только попов не люблю. Провидение точно существует. — Ну тогда тебе придется признать, что устраивать восстание на Корсике неправильно. — Это еще почему?! — Потому что Корсика стала владением короля Франции благодаря Провидению Божьему. Ухватив Антуана за лацкан мундира, Наполеоне возмущенно зашипел ему в лицо: — Мне, кажется, опять хочется с тобой подраться! — А знаешь, чего мне хочется? — выдохнул Антуан ему в губы и… Скрипнуло окошко в двери, и он поспешно оттолкнул Наполеоне. — Он тебя бьет? — встревоженно спросил де Мази, — Держись, я сейчас Гато позову! — Не надо никого звать. Мы больше не деремся. — Голос Наполеоне был полон разочарования. — Я тебе поесть принес, — де Мази просунул в окошко сверток, — Пирог с курицей. Очень вкусный. Я упросил Гато пустить меня к тебе на минуточку. Антуан поднялся, намереваясь забрать у него сверток: — Ладно, давай сюда твой пирог. — Э-нет, это для Наполеоне. — Де Мази, ну что с тобой? — устало вздохнул Наполеоне, — Я же все равно с Фелиппо поделюсь. Он меня не обижает, честное слово! Де Мази просунул пухлую физиономию в окошко и с подозрением оглядел обоих. — Тебе-то я верю, но если что — кричи погромче. Гато сразу прибежит, он мне обещал. — Ладно-ладно, давай нам скорее пирог, есть ужасно хочется! Свеча догорела сразу после того, как де Мази ушел, и пирог доедали уже в темноте. В карцере она была кромешной, залепила глаза, заползла в легкие и сбила дыхание. Темнота осторожно касалась лица и путалась в волосах. — Фелиппо, ложись со мной, — робко попросил Наполеоне, и Антуан понял, что ему тоже не по себе, — Вдвоем хоть согреемся. Вот он — момент, которого он ждал так долго. Немного помедлив, он осторожно перебрался на лавку к Наполеоне. Тот с готовностью подвинулся и притянул его к себе. Вдвоем на узенькой лавке было тесновато. Идеально. — Знаешь, о чем я сейчас думаю? — О чем? — О месье Жанине… Ночь сегодня ясная, звезды яркие, как фонари. В низинах туман лежит. Вот ему сейчас хорошо! Летит над землей и любуется на эту красоту. Интересно, о чем мечтает человек на вершине мира? Возбуждение Антуана смешалось с раздражением. — О том, как сделать революцию на Корсике? — фыркнул он, утыкаясь носом в шею Наполеоне. Тот хихикнул и легонько ткнул его коленкой. — Ой, ты чего? Я бы на его месте думал только о любви. Знаешь, Фелиппо, как я хочу влюбиться. Это… как летать на воздушном шаре, только в сто тысяч раз лучше. Я знаю, думает Антуан, это в миллион раз лучше любого полета, я ведь люблю тебя, а ты лежишь, болтаешь про воздушные шары и ничего не замечаешь. Эта мысль распарывает темноту карцера и заставляет Антуана зажмурить глаза. Он любит Наполеоне. Это так просто. И в миллиард раз лучше всего на свете. — Я давно об этом мечтаю. Все пытаюсь представить, какая она, моя возлюбленная, — продолжает Наполеоне, согревая дыханием щеку, — Мне так хочется дотянутся до нее хотя бы в мыслях. Лежу иногда в темноте и чувствую, что где-то далеко-далеко она тоже не спит. А иногда вдруг неожиданно станет мне весело или грустно без всякой причины, и я понимаю, что весело или грустно ей. Ведь мы связаны невидимыми узами. И, мне кажется, что когда я ее встречу, то сразу узнаю. Как думаешь, а? Такое возможно? Слепая тишина карцера обволакивает каждое слово, делая его тяжелым, как свинцовая пуля. Град пуль. — Фелиппо… Что с тобой? — Ничего. Тоже вот взмечтнулось об идеале. — А мне показалось, ты не дышишь. И что ты думаешь о своем идеале? — Я бы женился только на той особе, которая осмелилась полететь со мной на воздушном шаре. Антуан чувствует, как Наполеоне в темноте хмурит брови и кусает губу. — А я нет. Женщина, которая может украсть воздушный шар она и не женщина вовсе. Она, как мужчина! Зачем мне жениться на другом мужчине? Любить кого-то, кто так похож на тебя самого? Это глупость какая-то. Нет, Фелиппо, женщина должна быть нежная и скромная. И в ней должна быть какая-то тайна, которую всю жизнь будешь разгадывать. — Ага. И вот тебе стукнет девяносто, припрешься ты к своей старухе, стуча клюкой, и прошамкаешь: «Дорогуша! Я наконец понял! У тебя правый глаз косит!» А она такая: «Ась? Не слышу, говори громче!» Наполеоне роняет в ночь лукавую улыбку. — Это было бы славно… — Дурень ты малахольный! Антуан вскакивает, бросается ничком на свою лавку, изо всех сил давя веками злые слезы. В груди расправляет острые лепестки красный цветок. Будь ты проклят, Наполеоне Буонапарте! Будь ты проклят со всеми своими душевными разговорчиками! Из нас двоих ты единственный нормальный человек в этом карцере. Это я живу грехом, а ты мечтаешь о правильной любви, которой ты, несомненно, заслуживаешь… И которая рано или поздно у тебя будет. С твоей-то настырностью! Состаришься с кем-то вместе и будешь счастлив. Вот только это точно буду не я.