Искусство сочинения сентиментального романа

— Ты нарочно так сделал? Почему опять не поцеловались?! — Не пора. — Давно пора, они же помирились. — Я — автор! Я лучше знаю, когда кому с кем целоваться. Наполеоне выхватил тетрадку у де Мази и спрятал за пазуху. — Они обязательно поцелуются в конце, обещаю, — добавил он мягче. Де Мази оказался его единственным, но довольно требовательным читателем. Он просил больше поцелуев и откровенных сцен между Ваниной и Сампьеро, а Наполеоне про это писать побаивался, потому что слишком мало знал про поцелуи, а про все остальное — почти совсем ничего. — Мне «Новая Элоиза» не понравилась, — де Мази постучал пяткой о поленницу, на которой они сидели. Это было единственное место, где можно было спрятаться от одержимого строевой подготовкой Пикадю. — И Сен-Пре не понравился? В голове у Наполеоне не укладывалось, что кому-то может не понравится такой замечательный персонаж, как Сен-Пре. — Он неудачник, Буонапарте, — снисходительно покачал головой де Мази, — Читать интересно про кого-нибудь сильного и властного. Про того, кто всегда добивается своего. Вот Сампьеро — настоящий мужчина! Подумать только, де Мази ставит его сочинения выше сочинений самого Руссо! Ну а что? Придумывать истории Наполеоне нравится так же сильно, как заниматься математикой. Даже чуточку сильнее. Вдруг его призвание стать писателем, более великим, чем Руссо? Воображение мгновенно нарисовало ему толпы читателей и очереди у книжных лавок. Он прославит Корсику не только, как борец за свободу, но и как великий писатель. Вполне возможно, что он гений, а не просто очень одаренный. Прищурив глаза, Наполеоне посмотрел на окутанное бледной дымкой облаков солнце, его лучи путались в ресницах, и все вокруг — и школьный двор, и серое здание учебного корпуса, и прачечная — погрузилось в золотистую дымку. Но не вступиться за любимого героя Наполеоне не мог. — А мне жаль Сен-При. Он способен на глубокое чувство. Обстоятельства сложились против него, но он любил и страдал. И, читая книгу, я страдал вместе с ним. Это так возвышает! Де Мази поплотнее запахнул плащ. — В жизни и так много бед, — сказал он задумчиво, — А тут еще из-за книги страдать. Нет, я люблю читать про приключения и про что-нибудь такое, чего в жизни не бывает. — Но Сампьеро был, он жил в XV веке и сражался с генуэзцами. Если бы у меня была книга Босуэлла про Корсику, я бы тебе доказал. С сюжетом у Наполеоне постоянно возникали сложности: то не получилось убить Ванину, то Сампьеро подружился с наемником Филиппе. А теперь Ванина никак не хочет простить Сампьеро. Персонажи взбунтовались и не желали слушаться. Но среди череды позорных неудач, история Сампьеро была единственным светлым пятном. Ради того, чтобы продолжать ее, Наполеоне просыпался по утрам. — Брат тебе пишет? — спросил де Мази. — Пишет… Отец его не отпускает от себя. Он все болеет, и лечение пока не помогло. Доктора говорят, у него… Я забыл название… Болезнь желудка, в общем. Но ему прописали лечебные воды. Вот он там и сидит, а Жозеф с ним. Он не приедет, де Мази, я чувствую, — заключил Наполеоне с горестным вздохом. После Рождества почерневшие руины сугробов вокруг форта Тимбрюн присыпало снежной крупой. Время покрылось инеем, как оконное стекло в его мансарде. Один унылый, беспрестанно тонущий в сумерках, зимний день никак не хотел сменять другой. Наполеоне утратил веру в то, что однажды весна все-таки наступит. Хлопнула дверь. Обдав их с де Мази горячим воздухом, пробежал мимо новенький поваренок. Щуплый и бледный, он был полной противоположностью Большому Лу и, в отличие от него, не продавал в город продукты из-под полы. — Не унывай, Буонапарте! Твой отец поправится, и Жозеф приедет, я уверен. Я очень хочу с ним познакомиться. — де Мази потрепал Наполеоне по плечу. — Когда приедет? Весной?! А может летом?! — голос Наполеоне дрогнул, от утешений становилось только хуже. Де Мази выпрямился и полной грудью вдохнул морозный воздух. — На самом деле, весна намного ближе, чем ты думаешь. В раздражении Наполеоне соскочил с поленницы. — Ну, хватит! Скажи еще, что ты чувствуешь ее запах! В ответ де Мази только загадочно улыбнулся. Чем ближе они подходили к аудитории, тем медленнее шел Наполеоне. На душе сквозило от одного воспоминания о Бауэре. С тех пор, как их выпустили из карцера, он так и не был ни на одном уроке немецкого. Просто не смог заставить себя зайти в аудиторию. — Ну идем! — потянул его за собой де Мази, — Не будет он тебя выгонять, я уверен. — После того, как он меня публично унизил и оскорбил? Ну уж нет, не пойду! Антуан осторожно протиснулся между ними. — Буонапарте, ты чего в дверях встал? Бауэра боишься? Напрасно. Он успокоился уже. Мне вот «единицу»вчера поставил. — Никто его не боится, — насупился Наполеоне, — Просто… Не договорив, он бросился прочь. Учтивая улыбка на лице Антуана невыносима. Наполеоне понимал, что сделал что-то не так и сильно обидел его. Но сколько он ни ломал голову, не мог понять, чем именно. То он идет за тобой на гауптвахту на три дня, то держится так, словно вы друг другу совершенно никто — чужие люди, встретившиеся на светском приеме. Неужели он не понимает, как это больно? Когда Антуан думает, что Наполеоне его не видит, он смотрит тем самым взглядом, от которого перехватывает дыхание и слабеют колени. Наполеоне хотелось, чтобы он почаще так смотрел, но лицо Антуана теперь всегда скрыто за маской добродушной вежливости. Какое отвратительное притворство! Неужели так сложно признать, что Наполеоне ему нравится, и он хочет быть его лучшим другом? Это очевидно и Наполеоне, и Антуану. Даже де Мази о чем-то догадывается. Во всяком случае, он стал держаться с Антуаном куда дружелюбнее, чем прежде. Прогуливать немецкий лучше всего в библиотеке, можно посвятить целых два часа математике. Монж сдержал свое обещание: драться стало некогда. Он заваливал Наполеоне сложнейшими заданиями и постоянно вызывал их с Антуаном к доске. Иногда по очереди, иногда обоих разом. Нужно было решать задачи на скорость — кто справится первым, тот и получает высший балл. Наполеоне ненавидел проигрывать, но опередить Антуана ему удалось всего лишь раз. Да и то, у Наполеоне зародились подозрения, что он поддался. Слишком уж снисходительно он ему улыбнулся. Наполеоне ненавидел проигрывать и не терпел в свой адрес никакой снисходительности. Неудивительно, что он совершенно потерял голову и попытался стереть с веснушчатой физиономии прохладную, как январский ветерок улыбочку. За драку у доски Монж пригрозил гауптвахтой, но жаловаться Вальпору все же не пошел. Самое странное, что Антуан на Наполеоне совсем не сердился. А может, это и не обида вовсе, а разочарование? Эта мысль пугала Наполеоне. Обиду можно загладить, но как бороться с равнодушием, он не знал. — Смотрите, кто пришел! — воскликнул Пардайан, — Ты знаешь, что про тебя в газете написали, Буонапарте? Тяжесть его кулаков надолго впечаталась в ребра. Наполеоне невольно попятился, он так и не смог до конца придушить в себе подлый животный страх. Но Пардайан, по крайней мере, перестал дразнить его Соплеоном. Видимо, Антуан объяснился с ним насчет Большого Лу. — В газете? Зачем? — переспросил Наполеоне, оглядываясь по сторонам в поисках свободного стола. В углу хихикали несколько кадет из класса Ментеля, то и дело поглядывая на сидевшего в одиночестве Саблоньера. Прикрыв глаза рукой, он беспрестанно шмыгал носом. Наполеоне решил сесть рядом, потому что и сам все время был простужен. Вряд ли Саблоньер заразит его чем-то, чем он сам не заболеет. — Буонапарте! Буонапарте! — не унимался Пардайан, размахивая газетой, — Ты вызвал настоящий скандал! Вот послушай-ка, что тут пишут: «Некий кадет, угрожая ножом воздухоплавателю потребовал, чтобы его пустили в корзину. Нарушитель спокойствия был уведен силой. Говорят, он сумасшедший». Скажи-ка мне, дорогой мой, где ты взял нож? — Какая гнусная ложь! — возмутился Наполеоне, — Все было совсем не так. Дювинье, выбиравший книги у соседней полки, вдруг обернулся и раздраженно бросил: — Жаль, тебя на этом шаре к черту не унесло, придурок. Наполеоне вздрогнул и изумленно уставился на Дювинье. Раньше он его не замечал, потом пристал с расспросами, и вот, наконец, решил присоединиться к остальным. Интересно, почему? — Нимфа, как не стыдно! Неужели, это то, о чем я думаю? — продолжал зубоскалить Пардайан. Досадливо прикусив губу, Дювинье метнул в него сердитый взгляд. А потом плавно покачивая бедрами, подошел к столу Пардайана и присел на край. — И о чем же ты думаешь, интересно? — еле слышно спросил Дювинье, склоняясь к самому его носу. В глазах Пардайана мелькнула паника. Он заерзал на стуле и облизал губы. Белая рука Дювинье накрыла его ладонь. — Господа кадеты, если продолжите в том же духе, я попрошу вас покинуть библиотеку! — строгий голос Аркамбаля заставил обоих вздрогнуть, но Аркамбаль смотрел на класс Ментеля. — Простите, мы уже уходим! — ответил за всех Монбурше. Перешептываясь, они потянулись к дверям. Самый последний, едва сдерживая смех, кинул на стол Саблоньера книгу: — Студень, ты учебник забыл! Читай внимательно, ничего не пропусти! Оказывается, гнусные клички дают новичкам не только в классе Монжа, удивился про себя Наполеоне. Не поднимая глаз, Саблоньер придвинул книгу к себе и прерывисто вздохнул. Губы его задрожали, словно он вот-вот расплачется. Когда Наполеоне оглянулся, то обнаружил, что ни Дювинье, ни Пардайана в библиотеке уже нет. Вот и славно, подумал он. Не будут отвлекать своей странной болтовней. Что это такое между ними было? Выглядело очень глупо. Наполеоне пробежал глазами пару абзацев и нашел интересное уравнение… Тихонько ойкнув, Саблоньер вдруг поспешно принялся собирать книги. Все-таки решил рыдать вместо того, чтобы заниматься, с раздражением подумал Наполеоне. Ну конечно же, ни у кого в этой школе нет ужаснее проблем, чем глупая кличка. Наполеоне очнулся только, когда часы пробили три. Пора было собираться на тактику. Саблоньер все-таки забыл на столе один из своих учебников. Наполеоне хотел было отнести его на полку, но заметил, торчащий из книги лист плотного желтоватого картона, на котором обычно печатают гравюры. Один взгляд — и Наполеоне вылетел из библиотеки, кое-как запихав учебники на полку. В коридоре он прислонился к стене и закрыл глаза. Картинка отпечаталась под веками. Он осторожно посмотрел еще раз, просто чтобы убедиться, что это ему не показалось. Очевидно, он прикоснулся к чему-то запретному, к тому, чего не должен был видеть, но тем сильнее было желание разобраться. Увиденное ломало все представления о поведении людей, даже самых развратных. На гравюре их было трое. Человек в костюме священника сидел на стуле и, подняв глаза к потолку, гладил себя. Рядом была парочка со спущенными до лодыжек штанами… И они… Что они делают друг с другом? Если бы один из них был женщиной, все более или менее было бы ясно, но это точно мужчина, вернее, юноша. Отставив голый зад, он закатил глаза. Все происходящее ему явно нравилось. Наполеоне обдало стыдливым жаром. Нет, нужно просто узнать, что это значит, а потом выкинуть эту дрянь. Он спустился во двор, набросил плащ и принялся поджидать де Мази. — Я в библиотеке кое-что неприличное нашел, — произнес Наполеоне заговорщическим тоном, как только де Мази вышел на крыльцо. — О, я должен это увидеть! — в глазах де Мази зажегся огонек, — Очень неприличное? — В высшей степени. Ты даже представить не можешь! И, сдается мне, оно не из библиотеки. Зорко оглянувшись по сторонам, Наполеоне, вытащил из кармана свою находку. — Ну, что скажешь? — спросил он, наблюдая, как де Мази потрясенно моргает и разевает рот, — Ты понимаешь, что они делают? Де Мази явно не мог подобрать подходящих слов: — Ну-у… Они… это… — Что вот у этого, — Наполеоне потыкал пальцем в парня в зеленых штанах и понизил голос, — С… пиписькой… Ему же… должно быть больно, наверное? — Боже мой, Буонапарте! — прыснул де Мази, — С пиписькой? Что за слово? Тебе что семь лет? Наполеоне раздраженно закатил глаза. — Это нормальное слово! Хватит смеяться! На крыльцо поеживаясь вышел Антуан. Он сегодня был какой-то квелый, даже его пушистые волосы против обыкновения не желали торчать дыбом. — Эй, Фелиппо! Фелиппо! — Наполеоне возбужденно замахал ему рукой, — Иди сюда! Дело есть! — Ну что ты орешь? Пожар? Потоп? Землетрясение? — помедлив немного, он неохотно подошел. — Я такое в библиотеке нашел! Подтверди, де Мази! — Наполеоне ухватил Антуана под локоть произнес тише: — Неприличную картинку про мужчин. Я думаю, это содомский грех. — Лучше бы там женщина была, ей-богу, — разочарованно произнес де Мази, — Один раз повезло найти непристойность, а она вот такая оказалась… Лицо Антуана опять приобрело ставшее уже привычным для Наполеоне отрешенное выражение. — Ну а что от меня ты чего хочешь? — Я? — опешил Наполеоне, — Я просто… С тяжким вздохом Антуан развернул сложенный вдвое листок: — Ладно, давай, посмотрим, что у вас там за содомский грех. Веснушки ярко проступили на его побледневшем лице. — Где именно в библиотеке ты это нашел? — спросил он, не отрывая глаз от изображения. Наполеоне стало не по себе. Уж больно строгий был у него вид. — Кто-то вложил это в учебник Саблоньера, — пролепетал он. — Да, ты прав. Это он и есть. Содомский грех. Я это у тебя заберу. С твоей способностью влипать в неприятности, ее точно найдет Ламбертен. И тогда… Сам понимаешь, ничего хорошего не будет. Наполеоне горячо закивал. — Да, ты прав. Ламбертен меня ненавидит. Но Фелиппо… Скажи, а ты понимаешь… Ну зачем они… На скулах у Антуана заиграли желваки. — Они грешники, Буонапарте. И они грешат потому, что порочны от природы. Они так устроены. Спрятав рисунок в карман плаща, он быстро зашагал в сторону часовни. — Куда это он? Тактика же в главном здании… — осторожно удивился де Мази. Наполеоне смотрел на согнутую спину Антуана и его поникшие плечи. Он очень несчастен, он в беде. Наполеоне сейчас отдал бы что угодно, только бы понять, что с ним творится и помочь. *** Куда еще ему идти? У него нет ни любящей семьи, ни дома, ни даже друга. И только Бог никогда не отворачивается от грешников. Антуан верил — бог любит его таким, какой он есть, ведь больше любить его было некому. И вот он стоит на краю бездонной огненной ямы и смотрит вниз. Глядя на эту глупую картинку он не чувствовал ничего, кроме омерзения. Ради этого он хотел погубить себя? Нет, он никогда больше не осквернит себя даже мыслью другом мужчине. Благодаря Богу, он спасется. Избавится от наваждения и снова станет чист, как чист Наполеоне. Если бы не он, Антуан так и увяз бы в грехе. Наполеоне показал ему, что такое чистота, и с тех пор, он любит его еще сильнее. Как он там говорил? Идеал? Наполеоне — это его идеал. Антуан будет молиться за него до конца жизни. Запах ладана и горячего воска разбудил тоскливые воспоминания о чьей-то давно забытой смерти. Лепестки свечей наполняют воздух томным розовым дыханием. Мрамор стен окрашен в телесные цвета. Пальцы коринфских колонн упираются в высокий, едва различимый в полутьме потолок — Бог держит его в ладонях. Часовня в этот час всегда пуста. Кадеты, воспитанные провинциальными монахами, не были особенно набожны. Над алтарем Святой Людовик, король-крестоносец, простирает руки к Богоматери, которая умильно взирает на него с вороха розовых облаков. — Ave, Maria, gratia plena; Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus… Слова молитвы закатились в уголки памяти, как порванные четки. Они не имели смысла и не приносили облегчения. — Спаси меня от греха! — Антуан опустился на колени перед алтарем, — Стань мне матерью, ведь моя отреклась от меня. Дай мне знак, что я не пропал, не потерян окончательно! Нежное лицо Марии, склоненное к королю, было полно сострадания, и Антуану показалось, что она смотрит и на него. Ему нужен кто-то, на кого можно опереться. Он одинок, он несчастен. — Дай мне знак! Дай мне знак! — повторял он в исступлении, — Только ты можешь помочь! Я хочу быть добрым сыном, служить тебе. Не дай мне погибнуть! Я буду верен, я пойду туда, куда ты укажешь, только не оставляй меня… За спиной застучали суетливые шаги. — Фелиппо, вот вы где! — Ламбертен потряс его за плечо, — Почему не на тактике? Я еле вас нашел. Идемте скорее. Вас хочет видеть директор Вальпор. Антуан почти бежал за Ламбертеном. У него не было ни одной идеи, зачем он понадобился Вальпору. За пять лет учебы директор ни разу не вызывал его к себе. К тому моменту, когда они дошли до кабинета, Антуана охватил дикий первобытный страх. Повод мог быть только один: кто-то донес о том, чем они с Дювинье занимались в прачечной. Теперь его точно исключат, заклеймят позором и выкинут на улицу. Буду все отрицать до последнего, решил он. И только положив вспотевшую ладонь на полированную ручку директорской двери, Антуан вспомнил, что в кармане у него лежит порнографическая картинка с мужеложцами.