Искусство сочинения сентиментального романа

— Садитесь, Фелиппо, — Вальпор показал на ряд стульев у стены. Антуан занял место между Пикадю и Бельвилем из класса профессора Лежандра. Бельвиль с ожесточением грыз ноготь на большом пальце. А этот зануда чем провинился? Взгляд Вальпора показался Антуану слишком пристальным и строгим. «Он знает, знает», — шептал тоненьким голоском страх. Разум пристыженно молчал, и Антуан готов был поверить, что непристойная картинка вот-вот сама прыгнет директору в руки. — Каждый год со дня основания нашей школы я представляю Его величеству список лучших учеников, — неторопливо начал Вальпор, поглаживая красную бархатную папку, лежавшую на столе, — Как Великий магистр ордена, он лично выбирает трех стипедиантов, которым будет оказана высокая честь. Они пройдут обряд посвящения в рыцари ордена Кармельской богоматери. Курьер доставил мне список тех, кого король выбрал в этом году. Сидевший по правую руку от Антуана, Бельвиль потрясенно выдохнул, и Вальпор со вздохом развернул папку: — Пьер-Мари-Огюст Пико де Пикадю, Жан-Батист Жозеф Невпе де Бельвиль и Луи Эдмон Антуан Ле Пикар де Фелиппо. Вальпор посмотрел на каждого из них по очереди, но Антуану показалось, что на нем он задержал взгляд дольше, чем на остальных. — Церемония посвящения состоится через неделю. Вы будете представлены его величеству и получите из его рук орденский крест. Кроме того, вам полагается пожизненная пенсия в триста ливров. Это станет для вас хорошей поддержкой в будущем. Надеюсь, господа, вы покажете себя достойными такой чести. Так вот какое странное обличье принимают иногда ангелы Господни! Антуан не мог отвести от Вальпора глаз. Это был именно тот знак, которого он просил у бога, и ответ был дан ему сразу. Прямой и четкий, словно бог ждал его молитвы. Он всегда был рядом, просто Антуан не замечал протянутой ему руки. Отворачивался, суетился, грешил. Простая и острая, как нож, мысль вспыхнула и осветила его будущую жизнь: служить богу и королю — вот отныне его цель! Пикадю что-то мямлил про высокую честь и прочую ерунду. Для него это триста ливров в год, не более. Антуан ничего говорить не стал, просто кивнул Вальпору и дождался момента, когда он их отпустит. Первым делом после этого он сжег в камине злополучную гравюру с мужеложцами, в надежде, что вместе с ней сгорят и его грехи. Всю неделю перед церемонией Антуан растворялся в непривычном ощущении восторженного счастья. Вставал пораньше и шел в часовню молиться, и после уроков он снова погружался в молитву. Молился он перед сном и в любую свободную минуту. Мир телесный во всем уступал миру духа, и Антуан постарался все земное удалить от себя как можно дальше. Мир вокруг утратил яркие краски и стал еле различимым. Лишь иногда из тумана ярким пятном проступало встревоженное лицо Наполеоне. Он теперь за ним ходит, смотрит озабоченно, поставив брови домиком, и вздыхает. — Мне кажется, ты заболел. Это должно помочь. — Наполеоне придвинул к Антуану тарелку с пирожными. — Напротив, я излечился. Поверь, Буонапарте, я чувствую себя лучше, чем когда либо. И нет, пирожные не буду. У меня пост. — Какой пост?! Посмотри, они же со сливочным кремом! Фелиппо, ты же разумный человек! Ну что на тебя нашло-то? — запихав в рот пирожное, Наполеоне принялся торопливо жевать, обильно посыпая скатерть крошками. — И фагу не буфешь? — он потянулся за вторым пирожным. — Передай брокколи, пожалуйста… Буонапарте, ты однажды поймешь, как был неправ, отворачиваясь от бога. И знаешь, что случится? — Фто? — Он примет тебя в тот момент, когда ты этого захочешь. Он всегда рядом и просто ждет момента, когда будет тебе нужен. Наполеоне отряхнул крошки с мундира и, высокомерно выпячивая нижнюю челюсть, заявил: — Чтобы поступать, как должно, мне бог не нужен. А чтобы поголодать не нужен пост. Знаешь, когда я сыт, я просто преисполнен благодати. Так зачем тогда поститься? — Мне это нужно, чтобы… — Нет, тебе тоже голодать не надо, — решительно перебил его Наполеоне, — Еще скажи, что ты в монахи собрался! Наполеоне отчасти был прав: Антуан собрался именно что в монахи. Ему теперь хотелось стать кем-то вроде крестоносца: рыцарем, который во славу божию будет служить Отечеству на поле брани. Что может быть благороднее? Про орден он Наполеоне не сказал. Во-первых, Вальпор попросил их пока хранить тайну. Во-вторых, Антуан несмотря на то, что ему, как всякому неофиту, хотелось разделить с кем-то счастье обретения бога, боялся довериться именно Наполеоне. Если он не поймет и посмеется, это будет особенно болезненно. Поэтому Антуан молчал, а Наполеоне беспокоился за него. Это было так же сладостно, как божья любовь. Неожиданно для себя Антуан обнаружил, что дружит теперь с двумя неудачниками: Буонапарте и де Мази. Его прежняя компания распалась быстро и неожиданно: Д’Обрессан заявил Сен-Лари, что ему не о чем говорить с жалким девственником. С тех пор они друг с другом так и не разговаривают. Пардайан вежливо здоровается со всеми, но пропадает неизвестно где. Возможно, однажды он вернется с новостью, что уговорил кого-то из слуг выпускать их в город, но Антуану это было больше неинтересно. Одиночество его не тяготило. Внутри себя оказалось гораздо интереснее, чем снаружи. Между молитвами и занятиями он прочитал все, что смог найти об Ордене Кармельской Богоматери. Орден был основан крестоносцами в Святой земле на горе Кармель, неподалеку от крепости Акра, где сражался с Саладином Ричард Львиное Сердце. Более всего Антуана поразило то, что в орден принимали прокаженных. Они шли в бой с открытыми забралами, вселяя ужас в саранцинских воинов. Это было то, что нужно Антуану. Он чувствовал себя им сродни, только недуг грыз его изнутри. Перед церемонией он упросил капеллана разрешить ему остаться в часовне. Ему прежде доводилось не спать ночь напролет, только сейчас это не было детской игрой или испытанием лихости. Если не засну, сказал он себе, значит, смогу излечиться и искупить свой грех. И он молился, молился, молился, распростершись на ледяном полу, пока его не подхватило огромной волной и не подняло в свет. Он потерял счет времени, стал пламенем свечи, горел, трепетал на сквозняке и тянулся, к тому, кто не был частью этого мира, но был всей его любовью. Прямо перед рассветом он вдруг понял: если бог есть Любовь, но он не может запретить ему любить того, кого он выбрал. Любовь сама по себе не грех. Как большая теплая ладонь, мысль о Наполеоне огладила сердце, и Антуан, наконец, обрел покой. От волнения он почти не запомнил само посвящение. Вальпор лично отвез их с Пикадю и Бельвилем в Лувр. В Большой галерее, соединяющей Лувр с Тюильри они едва не заблудились. У стен громоздились картины: некоторые огромные, почти до потолка, иные чуть поменьше. Светился молочной белизной в полутьме мрамор античных статуй. На миг Антуан забыл о том, зачем он здесь, и засмотрелся на одну из них, изображавшую нагого Гермеса. Его худоба и острое лицо чем-то напомнили Наполеоне, но Антуан готов был поклясться, что ничего сейчас в его взгляде не было от вожделения и похоти, только восхищение мастерством резчика. Не одна тысяча лет прошла, от скульптора не осталось даже тлена, а работа его до сих пор вызывает восхищение любого, кто на нее посмотрит. Едва не споткнувшись о ящик, который кто-то поставил на пути, он поспешил дальше, но образ юного бога некоторое время стоял у Антуана перед глазами. Из галереи они вышли в зал, где состоялся совет ордена. Лица рыцарей прятал полумрак, и Антуан видел только стену расшитых золотом плащей. Ему показалось, что рядом с креслом Великого магистра на возвышении мелькнул маркиз Тимбрюн. Вот сейчас он узнает Антуана, выступит вперед и скажет: этот шевалье недостоин быть в наших рядах, он вместе с Буонапарте украл воздушный шар. Эта мысль ослабила тревогу настолько, что когда прозвучало его имя, Антуан смело шагнул вперед и осмелился поднять взгляд на короля. Помазаннику Божьему полагалось, наверное, быть особенным, но его полное лицо поначалу показалось Антуану совершенно заурядным. Со скучающим выражением король наклонился, чтобы возложить на плечи Антуана орденскую цепь, но натолкнулся на его сияющий взгляд. Два долгих мгновения Антуан смотрел прямо в глаза королю, а король смотрел в глаза ему. А потом он едва заметно ему улыбнулся. Мягкий взгляд карих глаз и добрая, совсем не снисходительная улыбка, совершенно преобразили его. Антуан просидел всю мессу, согретый светом этой улыбки и теперь окончательно убежденный в том, что король замечательный человек. Ему показалось, что между ними теперь туго натянута нить судьбы. Орденская цепь приятной тяжестью обнимала плечи. По дороге в школу Бельвиль, глядя в окно кареты, задумчиво произнес: — Сегодня самый счастливый день в нашей жизни. И Антуан был с ним совершенно согласен. Они вернулись в школу уже в сумерках. Антуан немного помялся в парадной, не зная, куда девать себя. В новенькой красной парадной форме и с орденской цепью на плечах он чувствовал себя не в своей тарелке. Ему одновременно хотелось всеобщего внимания, но оно и пугало его немного. А больше всего хотелось, чтобы Наполеоне рот разинул от удивления. Обняв стул и прикрыв глаза, он кружился у входа в танцевальный класс и громко считал: «Раз, два, три, раз, два, три». Антуан со смехом вырвал у него стул. — Что это ты делаешь? — У меня не выходит вальс. Голова от этого верчения кружится. Вот тренируюсь. Ой, какой ты нарядный! Наполеоне окинул его восхищенным взглядом. — Что же ты не тренируешься со своей вечной партнершей — де Мази? — А! — Наполеоне махнул рукой, — К тему тетка приехала, забрала его на пару дней. Наверное, сейчас уплетает печенье своей маменьки. А что это за крест у тебя на шее? — спросил он, хитро прищурив глаза. — Я только что из Лувра. Меня посвятили в рыцари… Я теперь кавалер ордена Кармельской Богоматери. — Антуан расправил плечи и постарался принять строгий и величественный вид. — Эй, Буонапарте! — пробегавший мимо де Фьенн, пихнул Наполеоне локтем в бок, — Зайди в библиотеку. Аркамбаль сказал, что тебе письмо принесли. Говорят, срочное. Наполеоне кивнул ему, а потом вдруг насупился и скривил рот. — Ор-рден?! Р-рыцарский?! — акцент всегда становился заметнее, когда он был взволнован, но сейчас он, похоже, очень сильно разозлился. Антуан не понимал, почему он бесится. С возмущением окинув его взглядом, Наполеоне отвернулся и раздраженно застучал каблуками по паркету. Антуан вынужден был последовать за ним. Тоненькое, как комариный писк, дурное предчувствие зазвенело в воздухе. — Ну и что? Твой король лично тебе этот орден вручал? — сердито спросил Наполеоне. — Да. Не понимаю, чем ты недоволен? — Мне плевать! Это ваше с ним дело. И за какие заслуги тебе дали этот орден? — За хорошую учебу. Туда принимают только лучших учеников на курсе. — Антуан невольно принял оправдывающийся тон. Фыркнув Наполеоне изо всех сил дернул тяжелую дверь библиотеки. — Вообще-то это и твой король, если ты не забыл, так что прояви чуточку уважения. — Он мне не король, а тиран! Поработитель! — взвизгнул Наполеоне, — Мне никаких орденов от него не нужно! И тут до Антуана наконец дошло. — Да ты никак завидуешь! Ему показалось, что Наполеоне вот-вот хватит удар. Он раскрыл рот, побелел, потом покраснел и побледнел снова. — Господи, Буонапарте! — расхохотался Антуан. — Как не стыдно! Завидовать нехорошо! Разве добрые корсиканские патриоты так делают? Вид у Наполеоне был одновременно и потешный и очень-очень злобный. Он шумно выдохнул и едва сдерживая дыхание, выдавил: — Не смей оскорблять корсиканцев. Нам дела нет до ваших глупых орденов и до ваших глупых жирных королей. — Буонапарте, лучше заткнись, — процедил Антуан, чувствуя, как его захватывает внезапная злость Наполеоне. Наполеоне вздернул подбородок и, сузив глаза, громко, на всю библиотеку повторил: — Жир-рных кор-ролей… Схватив с подноса, письмо, он одним резким движением вскрыл конверт. — Играйтесь в свои глупые ордена, и не лезьте к нормальным людям. Сердито глянув на Антуана, он пробежал глазами письмо. Мелкий завистливый ублюдок! Антуан поверить не мог, что он мог опуститься до такой низости. Ордена ему не досталось, подумайте только! Хоть бы для начала пришел на немецкий. Скрестив руки на груди, Антуан с недобрым удивлением наблюдал за Наполеоне. — Не думал, что ты такой мелочный и завистливый. Наполеоне раздраженно дернул плечом и продолжил читать, явно давая понять, что разговор окончен. — Ладно… Не буду к тебе лезть, ни с королем, ни без короля. Антуана охватила чудовищная слабость. Вот, значит, как все закончится. Идеал его оказался просто завистливым дурачком. Наполеоне перевернул лист, сдвинул брови и вернулся к началу письма, словно не понял, что ему пишут. Нужно было развернуться и уйти, но Антуан медлил и зачем-то выдавил из себя глупый вопрос: — Ты… ничего больше не хочешь мне сказать? Наполеоне часто-часто заморгал и поднял на Антуана прояснившийся от гнева взгляд. — Папа умер, — произнес он растерянно, — Умер пять дней назад. Значит, его что… похоронили уже? Нужно было что-то сказать или сделать, но Антуан впал в оцепенение. бесконечная минута неловкого молчания длилась, и длилась, и длилась. Наполеоне ошарашенно оглянулся по сторонам и вышел из библиотеки, осторожно притворив за собою дверь. *** Каждый шаг отдавался в голове словами: «Умер-умер-умер». Он ничего не чувствовал, только внутри надувалась пузырем гудящая пустота. Бултыхалась еще на краю сознания глупая надежда, что это все какая-то ошибка, и он просто невнимательно прочел письмо. Но у слов «Отец умер 24 февраля, в пять часов вечера у меня на руках» не было иных значений. Наполеоне, полный звенящей пустотой, не знал, что ему делать с ней дальше. Он поднялся к себе комнату, повернул щеколду и сел за стол. Долго слушал доносящийся из-за стены стук часов. Потом достал лист бумаги, разгладил его и взял перо. Нужно написать маме. Когда письмо доберется до нее, она уже будет знать. Тогда, мама возьмет его и письмо и… что? Звенящая пустота не заполнит горе. Чужое горе. Пялясь на глянцевый желтоватый лист, он перебирал в уме подходящие к случаю фразы. И наконец, дрожащей от напряжения рукой, вывел: «Утешьтесь, дорогая маменька, этого требуют возникшие обстоятельства. Мы непременно удвоим наши заботы о вас, нашу признательность и будем счастливы, если наше беспримерное послушание хоть немного облегчит вашу невосполнимую утрату». Вашу утрату. Отложив перо, он аккуратно сложил письмо. Завтра надо отдать его Аркамбалю. Что еще нужно сделать? Стук часов за стеной сделался невыносимым. Чтобы заглушить его, Наполеоне принялся перечитывать письмо Жозефа. Жозеф был в отчаянии, строчки ехали то вверх, то вниз, на буквах расплывались пятна, очень похожие на слезы. Отец умирал в мучениях, среди чужих людей, в чужом доме. Если бы не Пермоны, не исключено, что его тело положили бы в безымянную могилу для бедняков. Непонятно, как Жозеф все это выдержал и не сошел с ума. Описание агонии и последних часов отца Наполеоне трусливо пропустил, хотел отложить письмо, но взгляд задержался на строках: «… Он говорил только о тебе, умолял меня, позаботиться о твоем будущем, как будто это самое важное. Иногда мне кажется, что будь его воля, он сделал бы тебя наследником и старшим сыном. Отец не вспомнил ни Лючиано, ни новорожденного Джироламо, который никогда его не увидит. В агонии ему казалось, что его изнутри пожирает чудовище. Он беспрерывно умолял тебя убить тварь, которая грызла его внутренности. «Позови Набулио, огненным мечом он вырежет из меня червя». Последние его слова были о тебе». Жозеф упрекает его? Ревнует и даже злится? Но ведь всем известно, что отец любит… любил его больше всех. Он ведь старший, он красив, он больше всех похож на отца, наконец. «Если у тебя есть хоть немного денег», — продолжал Жозеф, — умоляю, пришли их мне в Монпелье. Я не знаю, сколько мы должны Пермонам, но не хочу больше злоупотреблять их добротой. Они и так много сделали для нас. Адвокат сказал, что у отца остались большие долги. У меня нет средств на дорогу домой. Я не знаю, что делать дальше. Если есть возможность, займи сколько можешь у товарищей, только пришли денег». Наполеоне сразу полез за подкладку жилета. После приключений в опере у него осталось ровно тридцать су. Даже на билет в оперу не хватит. И он не знал, как пересылать деньги. Можно ли просто положить монетки в конверт или нужно сделать что-то еще? Тридцать су это ничтожно мало. Де Мази нет, а у Фелиппо он просить не станет. Взгляд Наполеоне упал на томик Руссо, лежавший рядом с подсвечником. Если бы не побег в город, у него сейчас было бы целых два экю, чтобы послать Жозефу. А ведь отец просил его не тратить деньги на пустяки. Но Наполеоне пошел и купил именно ту книгу, которую ему запрещали читать. Как тогда сказал отец? «Что будет с вами, когда меня станет? Жозеф промотает все деньги, а ты полетишь на воздушном шаре?» Он ведь знал, что умирает, с ужасом понял Наполеоне. Поэтому он и хотел устроить церковную карьеру Жозефа, поэтому злился на него, поэтому ударил Наполеоне. Он просто боялся за них. А глупый Наполеоне Буонапарте потратил все деньги на безделку и чуть не украл воздушный шар! Ему стало тяжело дышать, ярость раздувала ноздри и давила на легкие. Он все сделал неправильно. Жалкий, эгоистичный и глупый. Думал все время только о себе и ничего не хотел замечать. Ведь Жозеф писал ему, что отец очень болен. Наполеоне мог бы догадаться, как ему одиноко и страшно наедине с умирающим. Отец какие-то время назад перестал писать, может, он не хотел его огорчать, но скорее всего, у него просто кончились силы. Наполеоне злился на него и за ту пощечину, и за письмо Фешу, и за предательство Паоли. Злился и не желал понимать, что происходит. Ему же так удобно было жить своими мелкими страстишками и объедаться пирожными. И уже нельзя попросить прощения, сказать, что был неправ. Наполеоне никогда не увидит отца, не обнимет, не уткнется носом в его шелковый жилет, вдыхая сладкий запах кельнской воды. Его отец лежит в чужой земле. Остается только жить дальше со жгучим чувством вины. Ничего не изменишь, ничего, повторял Наполеоне про себя. А потом изо всех сил дернув за ручку, он распахнул окно и швырнул проклятого Руссо в ночь. Он не услышал, как книга упала на землю. Звенящая пустота лопнула. Как из прорвавшегося гнойника, вытекла из нее смертная тоска, чернее самой ночи, и залила его до самой макушки. Так уже было однажды, тоска едва не утянула Наполеоне в могилу. Он чувствовал, что сейчас ему с ней не справиться. Смертная тоска догрызет его до конца. Это его ни капли не огорчило, он облегчением подумал, что теперь хотя бы помнит, кто съел те персики…