Искусство сочинения сентиментального романа

Неправильно, невыносимо умирать весной! Весь нежный трепет, все робкое, зеленеющее, все что только нарождается и тянется к солнцу больше тебе не принадлежит. Опустят тебя в сырую могилу, на дне которой быстро соберется мутная вода, закопают и забудут. Солнечный свет, шелест листвы и запах травы больше не для тебя. Ты безгласен, холоден, тебя просто больше нет. За пыльным стеклом мир казался поблекшим, но Наполеоне знал, как ярко сияет акварельная лазурь апрельского неба. Он с трудом подавил подступающие слезы и отвернулся от окна. Плакать глупо, по-детски. Плакать бесполезно, это ничего не изменит. Вздохнув поглубже, чтобы унять слезы, он принялся изучать рисунки на парте. Несколько поколений кадет оставили тут свои автографы. Среди каракулей можно было различить довольно реалистичный профиль Вальпора. — Соплеон. Соплеон. Соплеон. Де Фьенн методично долбил ногой в спинку стула. — Ну что тебе?! — не выдержал Наполеоне, хотя дал себе слово никогда не отзываться на мерзкую кличку. — Алгебру сделал? Дай списать! Наполеоне непроизвольно прикрыл тетрадь локтем и под укоряющим взглядом Аркамбаля перешел на свистящий шепот: — Прости, я не ослышался? Ты хочешь, чтобы я дал тебе списать? — Ты глухой? Давай сюда тетрадь. На румяном лице де Фьенна играла глумливая ухмылка. Наполеоне с отвращением отвернулся. Отвечать отказом куда бессмысленнее, чем не отвечать вовсе. Де Фьенн все равно продолжит свои издевательства. Поначалу недоброжелатели Наполеоне как-то притихли. Его утрата вызвала, если не сопереживание, то хотя бы уважение, но уже через пару недель все обо всем забыли, и жизнь вернулась в прежнюю колею. — Соплеон. Соплеон. Соплеон. Тычки в спинку стула возобновились. Наполеоне представил, что едет в тряском экипаже. Весна обрушилась на школу точно по календарю. Беспощадно яркое солнце раскалило сухой воздух в классах и высветило всю пыль, скопившуюся за зиму в углах. Прикрыв рукой глаза, Наполеоне попытался сосредоточиться на географии. — Мак-Маон! Стойте, я вам говорю! Вы от меня не скроетесь! Я напишу докладную записку директору Вальпору! Высокий голос Дагле проникал даже за плотно закрытые двери библиотеки. После небольшой передышки зимой, он возобновил свою маленькую войну с Мак-Маоном за свежий воздух и открытые окна. Сейчас Наполеоне был на стороне доктора. Больше всего ему хотелось, чтобы стало не так светло, и во дворе так волнующе не пахло весной. Все, что его окружало было диссонансом, одной оглушительно громкой фальшивой нотой. В могиле спокойнее. Проще. Он так устал сопротивляться всем вокруг. Ничего никогда не изменится. Он обречен на вечное одиночество среди людей, которые его не понимают и никогда не примут, как своего. Раз зацепившись за край сознания, мысль о смерти не оставляла его больше, и с каждым днем казалась все привлекательнее. Это был самый простой ответ на все вопросы. В одну из бессонных ночей Наполеоне открыл окно и забрался на подоконник. Один шаг — и все закончится. Страх отступит. Если ты умер, смерти можно больше не бояться. Не нужно будет беспокоиться о том, дошли ли до Жозефа деньги, занятые у де Мази, и немецкий сдавать не придется. Наполеоне простоял на подоконнике довольно долго, пока ноги не замерзли. В ту ночь он так и не решился шагнуть вниз, но чувствовал, что еще немного и он будет к этому готов. Просто решение пока не вызрело в нем до конца. Какая разница, когда это произойдет? Неделей раньше, неделей позже. На свете нет ничего, ради чего стоило бы продолжать жить. — Привет, Буонапарте… Ты как? Антуан теперь всегда смотрит так участливо и осторожно, словно боится поцарапать слишком веселым взглядом. Наполеоне, пожалуй, предпочел бы, чтобы он задирал его как прежде, наговорил бы колкостей или даже пихнул бы локтем в бок. — Учу географию, — ровно ответил Наполеоне, — А ты как? Антуан немного помялся. — Ну… Я тут подумал… А ты не хочешь поговорить с нашим священником? Наполеоне со вздохом закрыл учебник. — А зачем мне с ним говорить? — спросил он с нарастающим раздражением, но, посмотрев в глаза Антуану, осекся. Он очень хочет помочь и не виноват, наверное, в том, что превратился в святошу. — Я уверен, он сможет тебе помочь. Ты… только позволь ему это. Наполеоне покачал головой. Все вокруг помешаны на словах утешения. Даже Антуан оказался так предсказуем. — Я знаю, что он сделает, — ответил Наполеоне устало, — Расскажет сказочку о том, как хорошо моему отцу на небесах и велит читать «Отче наш». — Ты же сам мне говорил про мою мать. Что она смотрит на меня с небес и любит не смотря на то… Несмотря ни на что. Ты что, выходит, в это сам не верил? Наврал мне тогда? Мягкий упрек в голосе Антуана заставил сердце мучительно сжаться. Наполеоне насупился и упрямо помотал головой. — Я не врал. Просто… Антуан не сводил с него пытливого взгляда, и от этого Наполеоне сделалось совсем тошно. — Я не врал тебе, но помощь капеллана мне не нужна. Я не хочу. Просто, не хочу. Извини, Фелиппо, — добавил он, сам не зная зачем. Правда в том, что никто никому не может помочь. Когда Наполеоне пытался утешать Антуана, он этого не понимал, а теперь понимает. Никакие слова не вернут Антуану родителей, а Наполеоне — его отца. Каждый человек остается со своей бедой один на один и должен справляться сам. То, что его отец, возможно, продолжает жить где-то за гранью этого мира, не меняет того, что Наполеоне виноват перед ним. Он уже никогда не сможет попросить прощения и изменить то, что уже сделал. А еще Наполеоне была неприятна даже мысль о том, чтобы рассказывать об этом священнику. Фелиппо, возможно, и мог бы понять, если бы не был одержим своими религиозными экстазами и не разговаривал бы время от времени цитатами из проповедей. Антуан накрыл его ладонь своей и молчал. Это было лучшее из того, что он мог сделать. Прикосновение облегчало боль, тугими жгутами скрученную внутри. Может, если бы Антуан обнял его, она ушла бы совсем, и Наполеоне снова стало бы легко дышать. Но он отнял руку и со вздохом поднялся. — Ладно, — Антуан выглядел расстроенным, — Но если захочешь поговорить, я буду в часовне. Наполеоне кивнул. Бедный Фелиппо! Хоть бы никогда не поглупеть настолько, чтобы полюбить церковь. И все же как хорошо, что он подошел: увидев Антуана, де Фьенн перестал пинать стул. Наполеоне подпер щеку рукой и снова стал смотреть в окно. Разбуженная теплом, между рамами гудела крупная муха. Бестолковая, не понимает, что обречена. Бьется башкой в стекло и надеется, что ее минует участь товарок, трупы которых валяются в пыли. Хочет на солнышко, не знает, что порывистый ветер все еще очень холоден и убьет ее быстрее, чем заточение. Так и человек — суетится, рвется куда-то, пристраивает сыновей в военные школы, покупает новый камзол с золотым шитьем и умирает, так и не успев понять, что все это было бессмысленной суетой. Нет ничего страшнее, чем повторить такую судьбу. Над ухом осторожно покашляли. — У меня сегодня не приемный день, — Наполеоне постарался отгородиться от Саблоньера книжкой. Вот кого он совсем не хотел видеть. Но Саблоньер все стоял над душой, тяжко вздыхая. В конце концов, Наполеоне вынужден был спросить: — Что тебе нужно? Саблоньер сел напротив и умоляюще уставился на Наполеоне. Плаксивая гримаса делала смазливое личико Саблоньера некрасивым. — Буонапарте, можно тебя кое о чем попросить? — спросил он с заискивающей улыбкой. — Что ж, проси. Хотя я даже догадаться не могу, о чем ты можешь просить… Как ты там говорил? Козопаса с вонючего острова? Да, кажется, именно так. Саблоньер часто-часто заморгал. — Прости, я не должен был так говорить, — сбивчиво зашептал он, — Мне очень стыдно за то, как я себя вел. Теперь я понимаю, насколько это было отвратительно. Прости меня, пожалуйста, Наполеоне. Сжав зубы, Наполеоне помотал головой, чтобы прогнать внезапное и очень сильное желание простить Саблоньера. Ну нет, его этими уловками, не проймешь! — Что, так с алгеброй приперло? — криво усмехнулся он. — Нет, это не про алгебру. Помнишь, осенью ты хотел занять кровать в общей комнате у окна, а я тебя обогнал? — Саблоньер прерывисто вдохнул, — Так вот… Я очень тебя прошу, давай поменяемся. Я буду на чердаке, а ты вместе со всеми. Наполеоне расхохотался так громко, что Аркамбаль рассерженно зашипел на него с другого конца библиотеки. — Саблоньер… Ну ты совсем дурак, как я погляжу, — всхлипнул Наполеоне, смахивая выступившие слезы, — Когда меня дразнили, били, когда отрывали пуговицы, ставили подножки, плевались жеванной бумагой, ты всегда с радостью присоединялся к остальным. А теперь, сказав свое невнятное «прости», ты хочешь, чтобы я отдал тебе свою комнату?! Саблоньер всхлипнул и попытался схватить Наполеоне за руку. — Пожалуйста! Пожалуйста! — закричал он срывающимся от отчаяния голосом. — Умоляю, Буонапарте! Я все, что хочешь для тебя сделаю! Наполеоне брезгливо выдернул руку. Заплаканные глаза Саблоньера, его потные ладони и дрожащие губы не вызывали ничего, кроме омерзения. Даже остатки злорадной радости от того, что Саблоньер признал свое поведение гнусным, куда-то испарились. — Нет. Мне ничего от тебя не нужно. И комната моя мне нравится. С чего бы мне оказывать тебе услугу? Ведь ты не оказал мне ни одной. — Ладно. Извини. На лицо Саблоньера легла печать тупого оцепенения. Глаза подернулись мутной пеленой, плечи поникли. Уставившись в пол, он сел за соседний стол и, развернув учебник, невидяще уставился в него. Наполеоне думал, что ему станет легче, после того, как он дал отпор этому наглому тупице, но разговор с Саблоньером оставил на душе гнусное ощущение. Конечно, он ни за что бы не уступил ему свой чердак, но, наверное, не стоило говорить с ним так резко. Сказать бы: «Я прощаю тебя, но меняться не хочу». Это было бы правильнее и лучше. Он долго не мог сосредоточиться на учебнике: то снова глазел на муху, то думал о том, что нужно быть сказать Саблоньеру, то возвращался мыслями к Антуану и его увлечению церковью. Если бы у него было сейчас больше сил, он обязательно его переубедил бы… Все эти молитвы полная чепуха. Отодвинув тетрадь на край стола, он положил голову на скрещенные руки. Он так устал. Не спать ночами очень тяжело, но сейчас смертная тоска не помешает ему немного отдохнуть. Засыпая, Наполеоне услышал чей-то шепот у себя над головой, но ему слишком лень было открывать глаза. Спать, когда садится солнце, плохая примета — этими словами мамуля Камилла всегда будила его на закате. Наполеоне разлепил глаза с ощущением, что что-то не так. Оранжевые лучи исчертили библиотечные столы. Бешено колотилось в груди сердце, голова раскалывалась. Чтобы унять сердцебиение, Наполеоне решил выйти во двор, тоже залитый тревожным закатным маревом. Все, кого он встретил по пути смотрели на него как-то странно и смеялись, когда оказывались у него за спиной. Это только усилило его тревогу. Наполеоне искал де Мази, но его нигде не было. — Эй, Соплеон! Где второй ус потерял? — крикнул кто-то в спину. Торопливо заглянув в ближайшую лужу, Наполеоне обнаружил, что кто-то чернилами нарисовал ему залихватски закрученный гусарский ус. Он послюнявил носовой платок и попытался оттереть щеку, хотя понимал, что это бесполезно. Чернила даже мылом не отмываются. И он понял, что не так — кто-то взял его тетрадь! Вытащил из-под локтя, пока он спал. Когда Наполеоне проснулся, учебник по географии лежал на столе, а тетради не было. Наполеоне непроизвольно поддернул рукава, представляя, как отлупит Саблоньера за его подлые проделки. Конечно, это мог быть только он. С дальней стороны двора раздался взрыв смеха. Наполеоне поспешил туда, где сообралась небольшая группа кадет, по пути выглядывая светлую макушку. Злость клокотала в груди и искала выход. На поленнице, на их с де Мази любимом месте покачивая стройной ногой в белоснежном чулке, сидел Дювинье. В руках у него Наполеоне увидел свою тетрадь. Нарочито гнусавым голосом Дювинье читал: — «Как далеки люди от природы! Мерзкие пресмыкающиеся трусы! Мои соотечественники носят цепи и в страхе целуют руку, которая их угнетает! Иноземцы развратили нашу мораль». Слыхали?! Мы аморальные! Ха-ха, какая трагедия! «Нынешняя картина моей страны и невозможность ее изменить, следовательно, являются новой причиной для бегства из мира, где долг обязывает меня восхвалять людей, которых добродетель должна заставить меня ненавидеть. Когда отчизна мертва хороший патриот должен умереть!» Дювинье раскраснелся и едва дышал от смеха. — Боже, сколько дешевого пафоса! Добродетель велит ему нас ненавидеть. Не знаю, как смогу это пережить. Да пойди и сдохни уже, Буонапарте, в чем проблема, ей-богу! Пардайан, стоявший на поленнице за его спиной, высокомерно ухмыльнулся. — Ну не будь так строг к малышу. Все-таки французский-то для него не родной. — «Ночь отнюдь не темна…» Отнюдь не темна! Кто так вообще пишет? Нет, это чудовищно, — Дювинье обмахнулся тетрадкой, как веером, и продолжил: — «Скажи мне, Ванина! Моя верная, Ванина! Была ли ты мне верна? Любишь ли ты своего Сампьеро?» Я не уверен, что можно написать что-то более пошлое. У меня даже живот болит от смеха. Не могу-у. — Дай мне, Нимфа, — Пардайан выхватил тетрадку, — Ты не умеешь правильно читать. Жеманным тоненьким голоском он продолжил изображать Ванину: — О, мой возлюбленный супруг! Внемли мне! Видишь, я на коленях пред тобой! Театрально взмахнув руками, Пардайан, соскочил в поленницы и плюхнулся на коленки к Дювинье. — Видишь? Ну на коленях же! Приди же в мои объятия! Обхватив Дювинье за шею, Пардайан явно вознамерился его поцеловать. Публика встретила эту выходку громким хохотом. Вдруг кто-то оглянувшись заметил его и издевательски протянул: — А вот и автор шедевра. Все посмотрели на Наполеоне. Весело. Открыто. С наглой снисходительностью. А он и дальше бы так стоял, пока они не прочитали бы все до самого конца. Он не мог сделать ни шагу: ноги приросли к земле. Хотел заткнуть уши, но руки онемели. Это же сон? Один из липких кошмаров, от которых просыпаешься с криком. Только вот проснуться никак не получалось. — Буонапарте, а Буонапарте! Где ты берешь такие оригинальные сюжеты, а? Придумываешь, сидя на толчке в сортире? — осклабился де Фьенн, и Наполеоне понял, что именно он украл тетрадь. — Дай сюда, — Наполеоне шагнул вперед. — Э-нет! Мы хотим узнать, чем кончится! Правда, господа? Наполеоне не доставал Пардайану даже до плеча. Сколько он ни прыгал вокруг в бессильных попытках выхватить тетрадь, ничего не получалось. Когда Пардайану надоело его дразнить, он кинул тетрадь кому-то в толпе. — Читай дальше! Читай! — завопили вокруг. Наполеоне понял, что все бесполезно. Он развернулся и пошел прочь. Он посредственность, ничтожество. Он заслужил это унижение. Видно, никакой он не гениальный, а просто бездарь. Будь это написано так хорошо, как он думал, они не посмели бы глумиться. Сейчас дочитают и выкинут в мусор. И правильно. Что написано пером… Не хотелось, чтобы от него после смерти остался только этот глупый недописанный роман. — Наполеоне! Я тебя везде ищу! — навстречу ему спешил де Мази с большой стопкой книг, — Ой, у тебя тут что-то… Де Мази выразительно коснулся щеки, указывая на чернильный ус. Наполеоне рассеянно кивнул. — Ага. Я знаю. Мне де Фьенн усы пририсовал, пока я спал. — Вот сволочь! Ты не расстраивайся… Де Мази встревоженно вглядывался в его лицо: — Ты такой бледный… Тебе нехорошо? — Все просто отлично, де Мази. Скажи, а ты не видел Саблоньера? У меня к нему дело… Важное. *** — Передумал? И ты со мной… поменяешься? — Саблоньер недоверчиво уставился на Наполеоне. — Можно сначала посмотреть? Покажешь мне вашу комнату? Саблоньер кивнул и нерешительно добавил: — У тебя на щеке что-то… — Знаю-знаю, усы, — нетерпеливо перебил его Наполеоне, — Показывай скорее спальню. Склянки с чернилами приятно оттягивали карманы. Вот, значит, как они тут живут: светло, тепло, чистенько. Милые, славные детки. — Вот смотри. Это очень хорошее место. И кровать удобная. — суетился Саблоньер. — Ты не пожалеешь, честное слово! — Где спят Пардайан, Дювинье и де Фьенн? — от ярости по спине пробежал озноб. — Пардайан вот там, его кровать рядом с кроватью Фелиппо, Дювинье в углу у стены, де Фьенн рядом. Саблоньер теребил полотняный полог и беспрестанно тер Наполеоне встревоженным взглядом. — От окна, наверное, дует? — Совсем не дует, честное слово! Я клянусь тебе! — запричитал Саблоньер. Он завозился с пологом, демонстрируя, как хорошо, его кровать защищена от сквозняков. — Это просто замечательно! Мне очень нравится! — рассмеялся Наполеоне, опустошая склянку с синими чернилами в постель Дювинье. Красные и черные достались де Фьенну, а зеленые Пардайану. Он с удовлетворением оглядел получившуюся многоцветную картину. Не хуже, чем у старых мастеров. Листы, вырванные из тетрадки де Фьенна, взметнулись к потолку. — Разве тебе не весело, Саблоньер?! — спросил Наполеоне, вспарывая ножницами матрас Пардайана. Перья снежными хлопьями рассыпались по соседним кроватям. Вот теперь он окончательно и бесповоротно свободен и счастлив. Ничто на свете его не остановит. — Ну что же ты не смеешься?! Завтра с утра ты въезжаешь в мою комнату! Саблоньер закрыл лицо руками и ничего не отвечал. *** Они все поняли перед вечерней мессой. Наполеоне спускался в большой холл и увидел их внизу лестницы. Схватив за грудки де Фьенна, Антуан встряхивал его так, что у того голова моталась из стороны в сторону. — Ты влюбился в весьма подлую личность, милый. Твой Соплеон не заслужил такой преданности, — презрительно бросил Пардайан. — Вон он! — сузил глаза Дювинье, у которого все пальцы были перемазаны чернилами. Отпихнув с дороги спускавшегося по лестнице д’Эстиенна, Наполеоне бросился наверх. Никто больше его не тронет. Все закончится, и слава богу. Они шумно пыхтели в спину и пытались ухватить за фалды мундира. Семьдесят шесть ступенек на мансарду. Топот и крики сзади стали громоподобными. Наполеоне влетел в комнату и повернул щеколду. Пять шагов до окна. Дверь вздрогнула под ударами. Он запрыгнул на стол и распахнул окно — никогда еще он не был так ловок. Все потому, что он ничего больше не боится. Щеколда не выдержала ударов, и дверь со стуком распахнулась. Наполеоне шагнул со стола на подоконник, заваленный учебниками, и обернулся. Стопка книг, на которой он стоял, вдруг поехала из-под ног. Как же глупо я буду смотреться в гробу с одним чернильным усом, — успел подумать он, соскальзывая вниз.