Искусство сочинения сентиментального романа

Пальцы Наполеоне впивались в плоть, как железные крюки, но Антуан скорее был готов упасть вместе с ним, чем разжать руки. По вытаращенным глазам стало понятно, что умирать Наполеоне передумал, поэтому Антуану приходилось держать его из последних сил. — Ну хватит, — нахмурился он, глянув, наконец, вниз, — Ты же на карнизе стоишь. Вылезай! Наполеоне потрясенно посмотрел себе под ноги и попытался взобраться обратно на подоконник, но ни руки, ни ноги его не слушались. Ухватив его за шиворот, Антуан втащил Наполеоне обратно в комнату. Руки дрожали от напряжения. Корсиканский поросенок оказался ужасно тяжелым. Чувствуя, как накатывает невероятное облегчение, Антуан встряхнул его так же, как пять минут назад тряс де Фьенна. — Ты что задумал, кретин?! — закричал он, — Ты зачем хотел спрыгнуть?! Наполеоне била крупная дрожь больше похожая на легкие судороги. — Я… нечаянно… Я оступился и… Он заморгал испуганно и громко икнул. Антуан прижал его к себе и, зарывшись носом в растрепанные волосы, пробормотал: — Если тебя сейчас стошнит, выкину обратно в окно. — Ну, слава богу, никто никого не убил! Д’Эстиенн обессиленно опустился на кровать и приложил к виску стеклянный графин, который он зачем-то принес с собой. — Это чтобы вас разливать! — Пояснил он, поймав недоуменный взгляд Антуана. — В прошлый раз помогло. Наполеоне икнул еще раз, и д’Эстиенн протянул графин ему. Гул рассерженных голосов за приоткрытой дверью стал тише, и на пороге возник Ламбертен. — Позвольте узнать, что здесь происходит? — цепким взглядом он ощупал комнату и всех присутствовавших, — Что за столпотворение? Д’Эстиенн поспешно закрыл окно. — Ничего особенного. У Буонапарте голова закружилась. Фелиппо проводил его в комнату, а я принес воды. Антуан вдруг понял, что д’Эстиенн терпеть не может Ламбертена. Это так ясно сквозило в каждом его слове и жесте. Обычно д’Эстиенн вел себя сдержанно и учтиво со всеми. Антуан, как мог, старался подражать ему, потому что считал такое обращение признаком по-настоящему хороших манер. — Ну а остальные что топчутся за дверью? — вскинул рыжие брови Ламбертен. Он тоже почувствовал острую неприязнь д’Эстиенна и осторожно попятился назад. Похоже, он не был готов затеять ссору с первым фехтовальщиком Парижа. — Вот вы это выясните, сударь. Я лично понятия не имею. — вздернул верхнюю губу д’Эстиенн. Он наступал на Ламбертена, пока не заставил его переступить порог. Закрыв дверь, он повернулся к Антуану и Наполеоне и скрестил руки на груди. — Я рад, что вас, господа, больше не нужно разливать водой. Но, как я понимаю, тут сейчас произошло кое-что посерьезнее обычной мальчишеской драки. Под его пронзительным взглядом Наполеоне нахохлился и втянул голову в плечи. Усадив его на кровать Д’Эстиенн со вздохом произнес: — Буонапарте, поверьте… — он замолчал, явно чувствуя себя так же неловко, как и Антуан, который не знал, что положено говорить в таких случаях. Больше всего ему хотелось треснуть Наполеоне чем-нибудь тяжелым по его глупой башке, чтобы не маялся больше дурью. Вслед за облегчением на него накатила слабость и какое-то дремотное оцепенение. Антуан осторожно присел на край кровати по другую сторону от Наполеоне, ноги отказывались держать его и сами подгибались. — Вы просто поверьте человеку, который чуть дольше живет на свете, — тихо продолжил д’Эстиенн, глядя Наполеоне в глаза, — Хорошее обязательно еще будет. Просто нужно немного подождать… Даже если сейчас сложно. Лицо Наполеоне приняло страдальческое выражение: брови съехались домиком, уголки рта поползли вниз, подбородок задрожал. — Не будет. Ничего никогда уже не будет хорошо. Всегда будет так, как есть. — Нужно верить в лучшее. Наполеоне медленно покачал головой: — Это самообман, профессор. Мне это противно. Глупыми сказками пусть утешаются глупцы. — Что ж… Возможно, вы правы, а может прав я. Проверить это, мы сможем только, если будем двигаться вперед. И потом… А как же ваши родные? Вы подумали, каково им будет, если с вами случится… непоправимое? Выдержит ли ваша матушка еще одни похороны? Наполеоне вскинул на него испуганные глаза, и Антуан с удовлетворением, понял, что его, наконец, проняло. — У вас есть братья или сестры? — Да. Четверо братьев и трое сестер. — Они старше или младше вас? — Кроме моего старшего брата, они совсем маленькие, — голос Наполеоне задрожал, и Антуан принял это за верный признак угрызений совести. — А в Париже никого нет? Может дальняя родня или друзья семьи? — Нет, никого. Вы не волнуйтесь, профессор д’Эстиенн. Это просто недоразумение. Я все понял, и это больше не повторится, обещаю. — серьезно и строго ответил Наполеоне. Из груди Д’Эстиенна вырвался вздох облегчения. — Это звучит, как речи взрослого человека. Вам нужно отдохнуть, и лучше, если рядом будут друзья. — он бросил на Антуана короткий, но весьма многозначительный взгляд. — Я останусь с ним. Мы уже так делали! — выпалил Антуан прежде, чем успел прикусить язык, но д’Эстиенн, казалось, даже обрадовался. — Это же замечательно! С улыбкой он хотел потрепать Антуана по кудрям, но смутился и опустил руку. После того, как д’Эстиенн ушел, они долго сидели молча. Антуан прислушивался к себе: дрогнет в нем что-то или нет? Спать им придется в одной постели, в прошлый раз это было довольно мучительно. Нет-нет, я его совсем не хочу, он просто друг, подумал Антуан, а Наполеоне вдруг с протяжным стоном привалился к его плечу, тихо и жалобно спросив: — За что они все так меня ненавидят? Даже Дювинье… Он вообще из другого класса. Одно прикосновение обрушило высокую стену лжи, которую Антуан старательно возводил вокруг себя все это время. Обнять и поцеловать Наполеоне хотелось до дрожи, до ломоты в суставах, до боли. Он прав — нет ничего омерзительнее самообмана, а Антуан только и делал, что лгал сам себе. Придумал историю про крестоносца, воина божьего, лишь бы не смотреть правде в глаза, только бы забыть о том, что влюблен в этого странного мальчика. — Дювинье? А он тоже с ними увязался? — задал вопрос Антуан, хотя прекрасно понимал, почему Дювинье решил присоединиться к классу Монжа. — Он не увязался… Он читал и хихикал. Комментарии отпускал. Мерзкие. — Читал? Я думал, они опять тебя трясли. Наполеоне отстранился, окинув его подозрительным взглядом. — Я думал, ты знаешь. Они взяли мою тетрадь по математике, а там… — он глубоко вздохнул и опять страдальчески свел брови. Антуан невольно подался вперед, пытаясь сообразить, что такого ужасного может быть в тетради по математике. Неужто он там голых женщин рисовал? Зажмурившись, Набрав воздуху в грудь, Наполеоне выпалил: — Я писал роман… Про Корсику и про… любовь… — И они из-за этого над тобой смеялись? — Ага. — Наполеоне опустил потухший взгляд. — И правильно сделали. Я бездарность. История моя глупая и пошлая. Не нужно мне вообще было за это браться и что-то придумывать. — В конце кто-то умер от любви? — Не совсем. Мне стало всех жалко, и я не смог их убить… Дверь со стуком отлетела к стене, и в комнату ворвался красный взлохмаченный де Мази. На его щеке пламенела свежая ссадина, рукав мундира порван. К груди де Мази прижимал растрепанную тетрадь. — Вот! Держи! — задыхаясь, он плюхнулся на кровать потеснив Антуана, — Почти совсем целая. Наполеоне осторожно взял тетрадь в руки и брезгливо перевернул несколько страниц. — Ты подрался из-за нее? — удивленно спросил он де Мази. Тот энергично закивал головой. — Конечно! Они же хотели ее сжечь! Взгляд Наполеоне опять подернулся пустотой. Он вскочил и с размаху швырнул тетрадку камин. — Ну и пусть бы жгли! — сорвался он на крик, — Пусть! Схватив кочергу, он принялся яростно ворошить еле тлевшие угли. Де Мази попытался перехватить его руку: — Стой! А как же роман?! Наполеоне, что ты делаешь?! Подбородок Наполеоне задрожал от подступающих рыданий. — Никакой это не роман. Просто глупость. И я никогда, слышишь, де Мази, никогда ни строчки не напишу! Клянусь! — в его голосе зазвенела торжествующая скорбь. Де Мази переводил взгляд с разгоравшегося в камине огня на Наполеоне и обратно, а потом растерянно произнес: — Так там домашнее задание по алгебре… Края исписанных неровным почерком страниц вспыхивали алой каймой и стремительно чернели. Антуан не мог оторвать от них глаз. Ах, значит мы свой роман де Мази читали, но не Фелиппо. Кто он вообще такой, этот Фелиппо? Ну не друг же, в самом деле? Всего лишь человек, который ловит тебя, когда ты пытаешься выброситься из окна. Ну и оставайся со своим де Мази! — Не буду вам мешать, — Антуан поспешно поднялся. Наблюдать за тем, как эта парочка дрожащими от нетерпения руками пытается вытянуть из камина остатки тетрадки у него не было ни сил, ни желания. — Стой! Ты куда?! — Наполеоне сразу забыл о тетради и бросился за Антуаном. — Ты же обещал остаться. Помнишь, что д’Эстиенн сказал? Пусть рядом будут друзья. — Ну вот к тебе и пришел твой друг де Мази. — Антуан пожал плечами, уворачиваясь от его сверлящего взгляда. — А ты? Ты что же хочешь сказать, что ты мне… не друг? — потрясенно выдохнул Наполеоне. Антуан выскользнул вон. Никакой ты мне не друг, думал он. Не дружить я с тобой хочу, милый Наполеоне, а совсем другое делать, так что наслаждайся обществом своего драгоценного де Мази. Внутри кипел и клокотал гнев. Не лгать себе оказалось чертовски сложно. Молиться и мечтать было проще. Он торопливо сбежал по лестнице в большой холл и врезался в возбужденно гудевшую толпу. Непонятно было, почему все толпятся внизу и не расходятся. Неужели Ламбертен все понял и рассказал остальным, о том, что хотел сделать с собой Наполеоне. — Господа кадеты! Прошу внимания! Антуан протолкался поглубже в толпу и услышал голос Кералио. Он стоял у большой доски, на которой осенью вывешивали результаты экзаменов, и булавками пришпилил к ней несколько больших листов. — Тише! Господа, тише! — Кералио принужден был повысить голос. — Из министерства поступили ежегодные циркуляры о проведении экзаменов. Сзади радостно надавили, и Антуана вынесло вперед. Он едва не сбил Кералио с ног. Пробежав глазами ровные столбцы печатного текста, он спросил: — Профессор, а где запросы от флота? — К сожалению, Фелиппо, в этом году королевскому флоту новые офицеры не требуются. — Как это? — переспросил Антуан, не веря своим ушам. — Все вакансии заняты. — Погодите, профессор… Но… Антуан разинул рот и глупо заморгал — Выпускные экзамены осенью. Это мой последний год в школе. Как же так? Кералио виновато отвел глаза. — Мне очень жаль, Фелиппо, но ни вы, ни я не можем повлиять на решение министра. Вам стоит обратить свое внимание на артиллерию… Но начинать готовиться к выпускным нужно уже сейчас. — Да какая к черту артиллерия! Вы что с ума сошли! — закричал Антуан, — Я хотел быть только моряком! Я всю жизнь к этому готовился! Опрокинутое лицо Кералио и все вокруг подернулось красным. Антуан яростно заработал кулаками, расталкивая толпу. Будь проклят Кералио! Будь проклят министр! Будь проклят весь белый свет! И будь проклята трижды проклятая артиллерия! Он оглянулся по сторонам, ожидая увидеть кого-то так же как и он сам раздавленного этой чудовищной несправедливостью, но кругом розовели только равнодушные лица. Им всем было безразлично, куда идти: во флот, в артиллерию или полировать седло в качестве кавалериста. Самое подходящее дело для тупиц! Мир перевернулся вверх ногами, но никому и дела нет. В глазах окружающих плескалось сытое довольство судьбой. Антуан со всей силы пнул ведро для угля, стоявшее у камина, оно с грохотом опрокинулось, зола вперемешку с углем высыпалась на пол. Это немного остудило его гнев, но ничего не решило. Можно разбить в кровь ноги и опрокинуть все ведра в школе, но вакансии во флоте от этого не появятся. В дверях здоровяк из класса Лежандра, Антуан забыл его фамилию, с радостным гыканьем хватал Саблоньера за бока. Саблоньер смешно взвизгивал, но отбивался как-то вяло. — Катитесь в прачечную обжиматься, похотливые скоты! — рявкнул Антуан, отталкивая их с дороги. Пометавшись по двору, он понял, что нужно вернуться. Вернуться к Наполеоне и попросить прощения. А потом все рассказать. Он хочет сейчас именно этого. Он ужасно ошибся сегодня. Тот, в кого ты влюблен, может быть другом. И если его кто-то и способен сейчас его понять, то это именно Наполеоне Буонапарте, и никто другой. Хотя, наверное, они с де Мази сейчас там взахлеб романы про любовь обсуждают… Да, я позволял себе время от времени, думал Антуан поднимаясь в мансарду, немного, самую капельку, иронизировать над его увлечением романтикой, но это не повод же ничего мне не рассказывать… Или повод? Кажется, я опять не желаю смотреть правде в глаза, сказал он себе, глубоко вздохнул и открыл дверь. Де Мази сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки. — Икс плюс два, скобка закрывается, равно икс в квадрате на… Скрипя пером по бумаге, Наполеоне быстро-быстро записывал под его диктовку в новенькую тетрадь домашнее задание по математике. Было в этой сценке что-то умилительное и умиротворяющее. Антуана охватило странное, незнакомое ему прежде, чувство, словно он оказался дома. Ну или, по крайней мере, в месте, откуда ему не хочется уходить. ** Сердце любой школы — библиотека. Сколько всего Наполеоне пережил в библиотеке Бриенна! Любовь, приключения, дружба, великие подвиги… То, чего не было в его жизни, он всегда находил в книгах. Фантазия была его утешением, его миром, его счастьем. И вот первый раз в своей жизни он пришел в библиотеку как чужак. Просто чтобы выучить урок. Теплый ветер колышет портьеру, из приоткрытого окна пахнет дождем и мокрой травой. Дагле все-таки добился своего — окна открыты, и все помещения школы на Марсовом поле заливает свежесть весеннего утра. Мир воображения теперь не для него. Нужно перевернуть страницу и забыть. Он никогда и не имел права ни на какие фантазии. Ведь говорил ему Антуан: нельзя рассуждать о любви, если никогда не любил. Так же, как нельзя писать о морских путешествиях или полетах на воздушном шаре. Ничего этого он не испытывал сам. Все что он знает — серые стены, библиотека, череда однообразных дней. Однако, история его жизни вышла бы убийственно скучной, да и писать о себе ему так же противно, как и в зеркало смотреть. Лучше вообще все бросить. Сразу стало легко, как будто внутри повеяло вот таким, как сегодня, прохладным весенним ветерком. Наполеоне взял с полки учебники и направился к длинному столу у окна. Вечерами тут теперь рядком сидят все, кто сдает в этом году экзамен. Вальпор распорядился даже ужин приносить в библиотеку, чтобы не отвлекать никого от зубрежки. А зубрить им предстоит много. Известие о том, что в этом году набора во флот не будет подкосило обоих его друзей. Де Мази даже расплакался. А Наполеоне стало немного стыдно из-за того, что он младше, и у него есть шанс через два года все-таки исполнить свою и их мечту. Но что тут можно было сделать? Только помочь де Мази подтянуть математику. У каждого из них теперь своя утрата. Если бы у Наполеоне был выбор: фантазии или флот, он выбрал бы фантазии… Но если жизнь предлагает ему флот, так тому и быть. Это тоже очень неплохо. В конце концов, тот, кто совсем недавно глядел смерти в глаза, должен ценить все, что его окружает. Наполеоне слишком хорошо помнил тот момент, когда он сорвался с подоконника. Ему никогда прежде не было так страшно. Самые суровые удары судьбы не могут сравниться со смертью. Он попытался потом донести это до Антуана. Глядя на его склоненную голову, Наполеоне не был уверен, что него дошло, но, по крайней мере, он взялся за учебу, хотя был по-прежнему угрюм. Расписывать ему все прелести службы в артиллерийском полку у Наполеоне не хватило совести. Пусть это сделает тот, кто не поступает во флот сам. — Буонапарте, идите за мной. Бесшумно подкравшийся со спины, Ламбертен, глядел с уже хорошо знакомой Наполеоне неприязнью. — Уберите книги на полку, вы сюда больше не вернетесь. — Почему? — Наполеоне принялся торопливо засовывать книжки на ближайшую полку. Тоненькая улыбочка чуть изогнула губы Ламбертена. Он ответил не сразу, явно наслаждаясь его смятением. — К вам посетитель. Вы отправитесь с ним. В коридоре Наполеоне попытался забежать вперед и спросить: — Но, воспитатель, у меня нет знакомых в Париже. Зачем мне уходить из школы? — О, не волнуйтесь, — понимающе усмехнулся Ламбертен, распахивая дверь в свой кабинет, — Вас не исключают… Пока… У камина в самой глубине комнаты Наполеоне увидел д’Эстиенна, лицом к нему и спиной к Наполеоне стояла женщина. Невысокого роста, очень изящная, она была одета в голубое атласное платье с пышной юбкой. Белая рука небрежно теребила вышитую бисером сумочку. Чуть припудренные темные волосы, завитые в идеальные крупные локоны падали на плечи. — … Передавайте ему мой сердечный привет, — с улыбкой говорил д’Эстиенн женщине Наполеоне потрясенно замер на пороге, и Ламбертен раздраженно втолкнул его внутрь. Наполеоне почувствовал, как сердце пропустило удар. Это чудо! Этого не может быть! Если бы он был девчонкой, то, наверное, упал бы в обморок от счастья. А еще говорят, чудес не бывает. Бывают, еще как бывают! Даже с таким неудачником, как он. Ну должно же было и с ним случиться что-то хорошее. Она почувствовала, она поняла, как ему плохо, бросила все и приехала! Чтобы спасти его забрать домой! Он хотел закричать: «Мама! Мамочка!» …Женщина обернулась, весело блеснув черными глазами. Теперь Наполеоне видел, что она ни капли не похожа на маму. Выше ростом и смуглее. И, пожалуй, даже некрасива. — Набулио! Мой мальчик! — воскликнула она, заключая его в объятия. Наполеоне неловко ткнулся носом в ложбинку между ее пышных грудей, чуть прикрытую косынкой из полупрозрачного газа. Он понятия не имел, кто она такая.