Искусство сочинения сентиментального романа

— Как ты исхудал, бедный мой! Женщина обернулась к д’Эстиенну, шутливо грозя ему пальцем: — Что вы делаете с ними в этой вашей школе, шевалье? Я помню этого мальчика младенцем: красивый толстый ребенок! Мы с Летицией часто купали детей в саду. Помню, он сидел в ванночке такой пухленький и розовый… Маленький злой Амурчик. Ты всегда ненавидел купание, да, малыш? — она слегка ущипнула Наполеоне за щеку. Втянув голову в плечи, он осторожно покосился на Ламбертена. Ужасно, что он все слышал: теперь с удовольствием разнесет эту историю по школе, потом вместе со всеми посмеется. Но Ламбертен смотрел на незнакомку почтительно и жадно, словно хотел запрыгнуть ей в рот. — Ну что же ты молчишь, Набулио? — спросила она с легким укором, — Э-э… Да ты не узнал меня? Неужели, ты забыл свою старую подругу Панорию? Как только она перешла на корсиканский диалект, все сразу встало на свои места. — Панория? Вы… подруга моей матушки… Панория Пермон?! Панория второй раз раскрыла ему свои объятия. Нос Наполеоне опять оказался в опасной близости от ее полупрозрачной газовой косынки. От Панории дурманяще-сладко пахло пудрой, цветами и чем-то неуловимо похожим на мед с молоком. От этого аромата и звуков родной речи у Наполеоне перехватило дыхание и он затрепыхался в объятиях Панории. — Ну слава богу! — обрадовался д’Эстиенн, — А то я уж стал сомневаться, стоит ли отпускать вас из школы… — Отпускать? — осторожно переспросил Наполеоне. — Я договорился об отпуске для вас. По состоянию здоровья. Д’Эстиенн многозначительно посмотрел ему в глаза. — Ты рад, Набулио? — Панория ласково погладила Наполеоне по щеке, — Альбер и Сесиль ждут в экипаже. Помнишь Альбера? Наполеоне осторожно покачал головой. Он понятия не имел, кто такие эти Альбер и Сесиль. Он и саму Панорию помнил смутно, как далекий сон. — Синьора Панория, а вы специально ко мне приехали? Прямо из Монпелье? Она сразу перестала улыбаться и сжала его ладонь. — Мы в Париже уже три недели. Мой дорогой Пермон давно планировал переезд. Мы все отложили из-за… твоего отца… Смогли сняться с места только после похорон. Жозеф поручил мне передать тебе кое-что из вещей Карло. Отец хотел, чтобы они были у тебя, как память. В комнате повисло мгновение тягостной тишины. Наполеоне понял, что это из уважения к покойнику. Так уж положено. Он откашлялся и еле слышно ответил: — Спасибо. Все с облегчением завздыхали, а Ламбертен заискивающе улыбнулся Панории, на что она, впрочем, не обратила особого внимания. — Верну вам малыша в целости и сохранности. — сказала она, протягивая д’Эстиенну руку для поцелуя, — Надеюсь, за неделю откромить его немного, а то на бедняжку больно смотреть. Панория направилась к выходу, небрежно кивнув Ламбертену, топтавшемуся в проходе. Он поспешил открыть дверь. Глядя на то, как прогнулась его спина, Наполеоне ощутил острое и даже немного болезненное удовольствие. Как бы Ламбертен его ни ненавидел, перед Панорией он вынужден пресмыкаться. — А мы прямо сейчас уезжаем? — шепотом спросил он, как только дверь затворилась. — Да. — просто ответила Панория. — Разве не замечательно? Все произошло слишком быстро. Наполеоне подумал, что не успел поблагодарить д’Эстиенна. Он даже не был до конца уверен в том, что все произошедшее не сон. — А… Как же мои вещи? — Все пустяки, Набулио! Мы купим все, что нужно. Едем. Едем скорее в город! Нас ждет целая неделя удивительных приключений. Я тебя похищаю! И как это Наполеоне сразу не разглядел, что Панория красавица? Лицо совсем не смуглое, очаровательный пикантный цвет лица. А глаза какие! И черты лица очень изящные. Даже имя у нее восхитительное! В первый раз после того, как он узнал о смерти отца, Наполеоне позволил себе улыбнуться. Сейчас это было можно. Слишком хороша Панория, слишком ярко светит солнце, весенний воздух распирает грудь, и кровь по венам бежит быстрее. Уже на ступенях школы, Панория остановилась и еще раз крепко обняла его, надолго задержав в объятиях. Наполеоне чувствовал, как бьется ее сердце. — Все хорошо, милый, — прошептала она по-итальянски, — Ты среди своих. Из груди Наполеоне невольно вырвался тяжелый вздох. — Как же ты похож на свою мать. Такой же красивый. Еще пара лет и девушки будут от тебя без ума. Ты это понимаешь? От ее веселого оценивающего взгляда Наполеоне смутился, покраснел и попытался отвести глаза. Странная женщина! Но, похоже, говорит искренне. Видно, у нее совсем нет вкуса на мужчин. Наполеоне вдруг подумал о месье Пермоне. Интересно будет на него посмотреть: каков собой этот счастливчик? Панория попыталась заглянуть Наполеоне в глаза и снова ущипнула за щеку: — Вы только посмотрите на него! Милый скромный ребенок! Наполеоне простил ей и «ребенка» и «малыша», и даже «бедняжку». Такая невероятная женщина, может называть его, как угодно. К тому моменту, когда они дошли до экипажа, Наполеоне понял, что влюблен. Настоящее чувство ведь всегда приходит внезапно, обрушивается на тебя, сметая все на своем пути. Наполеоне хорошо знал это из романов. В груди как будто плескался розовый сироп, и дыхание перехватывало каждый раз, когда Панория на него смотрела. В открытом ландо, обитом светло-зеленым атласом, их ждала девочка лет четырнадцати в темном капоре и накидке, рядом с экипажем прогуливался молодой человек. Наполеоне прикинул, что он на год или на два старше его самого. — А вот и наш кадет! Как вы его находите? По-моему, он ужасно мил, — Панория подтолкнула Наполеоне к юноше, — Представляешь, он сказал, что не помнит тебя, Альбер. А вы ведь так славно играли в детстве. — Это естественно, матушка, — Альбер сдержанно улыбнулся, — Наполеоне был слишком мал… Но так уж устроена моя память: я помню себя с младенчества. Наполеоне и Марианна никогда не принимали меня в свои игры, дразнили и часто прятались под лестницей. — Простите, — пролепетал Наполеоне в смятении, — Мы не нарочно… Розовощекий и голубоглазый Альбер был похож на ожившую иллюстрацию из модного журнала. Узкий голубой камзол его с высоким воротником и крупными латунными пуговицами был сшит по последней моде, густые каштановые волосы мягкими волнами падали на плечи. Ландо закачалось туда-сюда, как большая лодка, когда Сесиль, увидев Наполеоне, вскочила и сделала книксен. Похожая на галчонка, смуглая и остроносая, она, напротив, показалась Наполеоне некрасивой, хотя и была очень похожа на мать. — Не слушайте его, Наполеоне! Он опять задается! Я тоже вас не помню, но рада знакомству. С благодарностью пожав ее тоненькую ручку, Наполеоне забрался в экипаж. — Спасибо, что приехали за мной, — произнес он, когда все расселись по местам. — Ну что ты, милый, какие благодарности между своими. В юности мы с твоей матерью поклялись всегда и во всем друг другу помогать. Мой дом — твой дом. Так ведь принято у нас на Корсике, не так ли? — закончила Панория по-итальянски. Ландо снова плавно качнулось, и они выехали за ворота школы. Нет, наверное, все-таки сон, решил про себя Наполеоне, не может быть, чтобы я ехал по Парижу в роскошном экипаже с друзьями, с корсиканцами. — Я так счастлив! Вы не представляете, как тяжело жить среди этих… французов! Сесиль и Альбер обменялись быстрыми, так хорошо знакомыми ему взглядами. Кажется, он опять выставил себя дурачком. — Мы с Сесиль французы, — иронично улыбнулся Альбер. — Да и наша матушка не корсиканка, а гречанка. — О! Альбер, умоляю! — протянула Панория, закатывая глаза, — Наши предки несколько столетий жили на Корсике. Я считаю себя корсиканкой. Не сводя с Наполеоне сияющих, цвета вишни глаз, Сесиль тоненько поддакнула: — Я тоже корсиканка! — Но наши предки, сестрица, — фыркнул Альбер, — происходят от византийских императоров, а не от… Панория свела брови и пристально посмотрела на сына. Альбер сразу обмяк и заерзал на сиденье. — Я отчасти вас понимаю, Наполеоне, — продолжил он, смягчив тон (Панория все не сводила с него глаз), — Я знаю, что такое жить среди чужаков. Когда мне было восемь лет, отец взял меня с собой в Америку. Правда, я неплохо говорил по-английски… Самодовольная ухмылка опять заиграла на румяном лице Альбера. Вот ведь хвастун и задавака! Еще и на акцент и намекает. — Не сердись на Альбера, милый, — Панория погладила Наполеоне по руке, — Он не поймет нас, корсиканцев… Они с Сесиль были слишком малы, когда мы с Пермоном вернулись во Францию. Увы, они совсем забыли Родину. Ладонь Панории грела руку сквозь перчатку. Наполеоне решил быть великодушным и дать Альберу второй шанс. Кроме того, его мучало любопытство. — Я не сержусь, просто… — он нерешительно покосился на Альбера, — И какой он? Новый свет? Вам понравилось плавание через океан? Я думаю, что когда сдам экзамены и поступлю во флот, тоже туда отправлюсь. — Ну… Там довольно прохладно и неуютно. Природа суровее, чем во Франции. Мы с отцом жили в Филадельфии. Что же до плавания… Альбер вздохнул и неохотно закончил: — Меня укачало, и я плохо помню, что было. Наполеоне немного расслабился и подвинулся поближе к Альберу: — А индейцев видели? Правда они все с ног до головы покрыты татуировками? И снимают скальпы с живых людей? — Мамочки! — пискнула Сесиль, — Альбер про такое никогда не рассказывал. Откуда вы это взяли, Наполеоне?! Наполеоне выпрямился и расправил плечи. — Читал в книгах. А в газетах — про войну американцев против англичан. Мой учитель, Пишегрю, отправился в Америку, чтобы сражаться там за независимость Штатов. По-моему, это очень благородно! И еще, мне кажется, нам, корсиканцам, есть чему поучиться у колонистов. Уверен, рано или поздно, они свергнут власть английского короля и станут, наконец, свободны! — Поучиться? — с подозрением переспросил Альбер, — И чему же? — Борьбе! — Вы хотите сказать, что будете бороться с французами? — Дети, а вы знаете, куда мы сейчас поедем? — перебила его Панория, — Ну угадайте? В «Ля Режанс»! Сесиль подпрыгнула на сиденье и захлопала в ладоши. — Ура! Пирожные! Иронично приподняв широкую и ровную, словно нарисованную, бровь Альбер недовольно процедил: — Когда я приезжал из школы домой, вы никогда не возили меня в «Ла Режанс». — Альбер, милый мой… — скрестив руки на груди, Панория откинулась на спинку сиденья, — Будь добр, не испытывай моего терпения и прекрати вести себя, как глупый ребенок. У нас гость! Поэтому мы едем в Ла Режанс и точка. Альбер нахмурился, но возражать больше не посмел. Наполеоне счел за лучшее промолчать. И только Сесиль улыбалась во весь рот. Между передними зубами у нее была щербинка. — Как я рада, что Наполеоне у нас в гостях! Обожаю пирожные! Больше всего профитроли с заварными кремом. У кого какие любимые пирожные? — Конечно, мильфей. — улыбнулась Панория. — Не понимаю, как можно любить что-то другое?! Альбер некоторое время сердито молчал, но потом все-таки со вздохом произнес: — Мне больше нравятся саварен. — Ну а тебе, Набулио? — Мне бы очень хотелось попробовать горячий шоколад… А пирожные я всякие люблю. У нас в школе их подают к обеду по воскресениям и в праздники. Сесиль изумленно распахнула глаза: — В школе дают пирожные?! Разве так бывает? У нас в пансионе не бывает десерта даже на Рождество. Эх, ну почему я не могу учиться в военной школе вместе с Наполеоне?! Она с досадой стукнула кулачком по мягкому сидению. — Ты?! В военной школе?! Вот умора! — громко расхохотался Альбер. И Наполеоне засмеялся вместе с ним, с неожиданным облегчением чувствуя, что лед между ними сломан. Иногда и от девочек бывает какая-то польза, и они очень смешные, когда воображают такие глупости. Мужчины же, несмотря на политические разногласия, всегда могут найти общий язык. — Ты дурак, Альбер! Я тебя ненавижу! — взвизгнула Сесиль. Ее острое некрасивое личико мгновенно залил густой румянец, а подбородок мелко задрожал от подступающих рыданий. — Господь Всемогущий, дай мне сил сладить с этими детьми! За что вы ненавидите меня?! Почему позорите перед гостем?! — воскликнула Панория, воздевая руки к небу. Наполеоне на мгновение показалось, что он дома, и это мама ругает их с Жозефом за то, что они опять подрались. И не так уж важно, что все говорят по-французски. К счастью, в этот момент они подкатили к выкрашенным темно-красной краской дверям кафе «Ла Режанс». Наполеоне сразу узнал это место неподалеку от Пале Рояля. Он уже, было, открыл рот, чтобы сообщить об этом Панории, но вовремя сообразил, что ей о его самостоятельных прогулках по Парижу знать вовсе не обязательно. Он с наслаждением вдохнул густой запах ванили и шоколада, наполнявший залы кафе. — Ой, как тут красиво! — Сесиль возбужденно завертела головой, — Давайте сядем у окна. — Я всегда мечтал побывать в таком месте, синьора Панория, — признался Наполеоне. За крохотными круглыми столиками сидели нарядные дамы и кавалеры или матери семейств с детьми. В глубине зала задумчиво склонялись над столиками мужчины. Присмотревшись к ним, Наполеоне понял, что они играют в шахматы. — Тут собираются лучшие шахматисты Парижа, — пояснила Панория, проследив за его взглядом, — Очень модное место. Официант, разворачивая меню, заметил: — У нас любил бывать сам Руссо. Он превосходно играл в шахматы. — Руссо?! В этом кафе?! Не может быть?! — Наполеоне подбросило на стуле. — Это мой самый любимый писатель! Обожаю «Новую Элоизу»! Официант довольно улыбнулся, а Пермоны в изумлении замолчали и даже ни разу не переглянулись. — Роман о прелестях сельской жизни, — ехидно протянул Альбер, — Наверняка, напоминает вам о Родине. Поселяне… Простые нравы… Дамам обычно нравится. — Ах, Альбер оставь это! — вмешалась Панория.— Это очень мило, Набулио, что ты так любишь читать. Да и вообще, книжки читать — не женское дело. Я вот например, за всю жизнь не больше двух или трех. Наполеоне еще раз вдохнул побольше воздуха, ведь именно этим воздухом дышал великий Руссо. Шпильки Альбера сейчас были ему безразличны. Когда перед ним поставили аккуратную чашечку с дымящимся шоколадом и огромное воздушное безе, украшенное разноцветными завитушками из крема, он едва мог дышать от восторга. — Если хочешь, сможете еще раз сюда вернуться вместе с Альбером. Сыграете в шахматы, — предложила Панория. — О, да, сеньора Панория! Это было бы замечательно! Будь моя воля, я бы отсюда целый день не уходил… Спасибо вам за все! — пылко воскликнул Наполеоне и не сдержавшись припал губами к ее руке. — Каков кавалер! Иным бы поучиться у тебя, мой милый! Ну пей свой шоколад. Тут его варят очень вкусно, не как в других местах. Наполеоне был совершенно согласен с Панорией. Шоколад был безумно вкусным, пирожное восхитительным, все лица вокруг — приветливыми. Даже противный Альбер Пермон перестал недовольно кривить рот и уплетал пирожное за обе щеки. Когда после шоколада принесли мороженое — розовое, украшенное взбитыми сливками, Наполеоне решил, что уже пора начинать ждать неприятностей. Не может так быть, чтобы произошло столько хорошего просто так. Что-то обязательно должно это внезапное счастье уравновесить. После кафе решили прогуляться по магазинчикам Пале-Рояля. Наполеоне послушно глазел на витрины со сладостями, украшениями, кружевами и нарядами, но думал только о том, как бы ему вернуться в кафе еще раз. Может, удастся посидеть на стуле Руссо. — А когда мы пойдем в «Ла Режанс» снова? — спросил он Альбера, издали любуясь изящной фигурой Панории, которая вместе с Сесиль выбирала шелковые ленты. Перехватив его взгляд, Альбер недобро скривил рот: — Хватит ли вам карманных денег? «Ла Режанс» не самое дешевое место в Париже… Наполеоне вспыхнул и поспешно опустил глаза. Он и забыл, что у него нет ни су. — Набулио! Иди скорее сюда! Посмотри, что я нашла! В витрине модной лавки красовался камзол, очень похожий на наряд Альбера, только не голубой, а серо-синий, но высокий воротник и блестящие пуговицы были точно такие же. — Ну что скажешь? По-моему он очень пойдет к твоим глазам. Очаровательный оттенок и фасон самый модный. Давай примерим? — Синьора Панория, спасибо вам за чудесную прогулку, но мне нужно вернуться в школу, — пробубнил Наполеоне, глядя в землю. — В школу? Набулио, ты разве не понял? У тебя отпуск. Будут танцы, званые обеды. Тебе просто необходим выходной костюм. Нельзя же все время ходить в форме! Наполеоне поджал губы и упрямо помотал головой. — Я хотел бы вернуться обратно в школу. — Глупости! — Панория даже ногой притопнула от возмущения, — Что за нелепые капризы?! Немного помолчав, она продолжила мягче: — Набулио, милый… Я так хочу познакомить тебя с Шарлем… С месье Пермоном, и с Лорой. Это моя младшая дочь. Она совсем малышка, поэтому я не смогла взять ее с собой. Знаешь, я ведь тоже скучаю по дому. Иногда так хочется поговорить с кем-то о Корсике и о твоей маме. Мне бы очень хотелось, чтобы ты погостил у нас подольше. — О Корсике? — переспросил Наполеоне. Его решимость вернуться в школу начала рушиться. Черные глаза Панории были так печальны. Он не мог и не хотел огорчить ее. — И мне будет очень приятно, — продолжила она, — Если ты примеришь этот милый камзольчик. Поняв, что сопротивление сломлено, Панория осторожно подтолкнула его ко входу в лавку. Увидев Наполеоне в новом наряде, Сесиль ахнула и прижала ладошки к пламенеющим щекам. — Ой, Наполеоне! Какой вы красивый! То есть я имела ввиду, что вам очень идет этот костюм. Панория, что-то яростно шептавшая Альберу на ухо, обернулась и всплеснула руками. — Как на тебя сшито, милый! Я очень хочу подарить его тебе. Позволишь? Наполеоне осторожно глянул в большое зеркало, висевшее на стене. Из него смотрел злой и испуганный мальчишка, которого он ненавидел. В новом камзоле он был такой же страшный, как и в старом, только возможно не таким бледным, а глаза, про которые мама как-то сказала, что они большие, как у совы, казались еще больше. Наполеоне хотелось бежать из лавки, как можно дальше, но парень в зеркале оказался размазней, он не смог сказать любимой женщине «нет» и в ответ только уныло кивнул. *** Его поселили в нарядной и уютной спальне на третьем этаже. Изящная мебель, стены обиты светло-желтым шелком, красивый вид… Наполеоне попытался припомнить, как выглядела его комната дома. Там была только большая кровать, на которой он спал вместе с мамулей Камиллой и старый потертый комод. Даже гостевая спальня Пермонов была роскошнее парадной столовой в доме Бонапартов. Вечером Панория передала Наполеоне вещи отца: пресс-папье и часы на серебряной цепочке. Они так жалко смотрелись на мраморном столике в гостиной… Пермоны очень богаты и не пытаются это скрывать. Только вот Панория рада делиться всем, что у нее есть, а для Альбера Наполеоне явно что-то вроде бедного родственника или приживала. Он презирает его за бедность. Наполеоне слышал, как Панория отчитывала сына в столовой. Говорила она довольно громко, так что Наполеоне как ни старался, не мог не слышать ее слов. — Злой, бессердечный и бесчувственный мальчишка! Мне стыдно за тебя, Альбер! Не думала, что мой сын вырастет таким эгоистом! Представь, если бы ты остался один в чужой стране без семьи? Тебе понравилось бы, чтобы тебе так бесцеремонно и грубо указывали на твою бедность и зависимое положение? Панория все понимала, и от этого было еще больнее. Она так приветлива, так добра… И она жалеет его. Горький вздох вырвался из груди Наполеоне. Если ты видел кого-то голым младенцем в ванночке, то вряд ли сможешь в него влюбиться. Как ужасно любить без надежды на взаимность! Все люди на свете делились на две неравные части. Одни, как Альбер, де Фьенн и Ламбертен, терпеть его не могли и даже презирали. Другие, как Панория и де Мази, жалели его, а потому были добры. Но мечтал он совсем о другом… И ведь хотелось ему не так много: чтобы кто-то любил его, верил и восхищался им. Неужели это невозможно? Наполеоне вдруг сел в постели, подтянув коленки к груди. Перед глазами встало лицо Фелиппо. Как он смотрел на него в тот день, когда они украли воздушный шар! Сердце забилось часто-часто. Наполеоне слез с кровати и подошел к окну. Взгляд Фелиппо длился всего одно мгновение, но это было так похоже на… Набережная Конти в поздний час пуста. Тусклые огоньки фонарей отражаются в темной воде. Где-то там за рекой сейчас не спит Фелиппо, Наполеоне чувствовал это. Может, он гуляет сейчас по школе в темноте, а может шляется по Парижу с Пардайяном и остальными. С запоздалым раскаянием он подумал, что за весь день ни разу про Фелиппо не вспомнил и не предупредил, что уезжает. Он обязательно попросит за это прощения, когда вернется. Наполеоне вернулся в постель и с наслаждением завернулся в одеяло. Как же славно, когда в комнате тепло и никто не шуршит под потолком. Подушка нежно пахла лавандой. Скорее бы пролетела эта неделя. Наполеоне был уверен, что ему будет очень хорошо у Пермонов, но больше всего на свете он сейчас хотел вернуться обратно. К Антуану.