Искусство сочинения сентиментального романа

Первый звук, который Наполеоне обычно слышал после пробуждения, был стук деревянной ноги Гато на лестнице, следом к нему добавлялось скрежетание медных совков: слуги начинали чистить камины. И только прислушавшись, можно было различить скрип колес экипажей с улицы и звуки голосов. Утро в доме Пермонов началось с того, что за стеной захныкал младенец. Натянув одеяло на нос, Наполеоне довольно улыбнулся. Застревая в полусомкнутых ресницах, утренний свет заливал все вокруг нежным золотистым сиянием. Дома в Аяччо тоже всегда кто-то ревел, смеялся или бегал по галерее с громким топотом, на кухне ворчала мамуля Катерина, а горлицы басовито курлыкали на крыше. Следующая мысль Наполеоне была об Антуане. Его улыбки, ироничные взгляды и особенно волнующие прикосновения, как разноцветные камушки на берегу — можно было увлеченно перебирать до вечера. Вот только… разве это правильно? Иное дело — Панория, состоящая из ослепительных улыбок, шелеста атласных юбок и дурманящего запаха. Она относится к нему, как к ребенку, но отсутствие надежды на взаимность и делает любовь к ней такой трагичной и особенной. Эта история могла бы стать повестью. Или даже романом. Она была равнодушна, считала его смешным мальчишкой, а он… Всю жизнь ждал, надеялся, совершил тысячу подвигов, бросил весь мир к ее ногам и… Страдал! Наполеоне свел брови и прислушался к себе, пытаясь ощутить хоть маленький намек на страдание, но сердце в груди билось ровно и радостно. Вчера они с Панорией допоздна сидели у камина и говорили обо всем на свете, больше всего о маме и о жизни в Аяччо. Наполеоне с удивлением обнаружил, что многие итальянские слова, как и имена общих знакомых, стерлись из памяти. Приоткрыв глаза, он принялся разглядывать пастухов и пастушек, гуляющих по берегу живописной речки на желтых шелковых обоях. Когда часы на комоде пробили семь, Наполеоне решил, что валяться в постели дальше неприлично, иначе дама его сердца решит, что он бездельник. Наскоро умывшись, он торопливо оделся и выглянул в коридор. Из приоткрытой двери соседней комнаты раздавался детский плач и причитания няньки: — Тише-тише, не плачь! Ну что за ребенок! Наполеоне с любопытством заглянул в детскую, больше похожую на комнату знатной дамы. В их с Жозефом комнате для игр стены были просто покрыты побелкой. Жозеф с удовольствием измалевал их причудливыми каракулями, которые тогда искренне считал сценами из античной жизни. — Лоретта! Ну хватит плакать! — взмолилась нянька, совсем молоденькая девушка, чуть постарше самого Наполеоне, — Я пожалуюсь на тебя мадам Пермон! Любуясь румяными щечками Лоры, Наполеоне ощутил прилив умиления и радости, Он вынужден был признать, что Панория права: красивый младенец — это толстый младенец. — Ах, это вы, месье! — обернулась няня, — Прошу прощения, она все время плачет. Я никак не могу ее успокоить. Лора сразу примолкла и протянула к Наполеоне пухлые розовые ручки. — Здравствуй, Лора! Смотрите, мадемуазель, она уже не плачет. Радостно агукнув, Лора засмеялась. — Надо же… Похоже, я ей нравлюсь. — Ваша, правда, месье, — согласилась няня, — Как вы вошли, она сразу успокоилась. Немного помявшись, Наполеоне все-таки решился спросить: — А… можно мне ее подержать? Я отлично умею держать маленьких. У меня три младших сестры и три младших брата. Осторожно подхватив Лору, Наполеоне покачал ее на руках. Когда мама доверяла ему держать Луиджи, он казался гораздо тяжелее. — Какая ты красивая, Лоретта! Какие у тебя славные глазки, какая милая улыбка! Ты похожа на маму, да? Вырастешь такой же доброй и умной! Поняв, что ее хвалят, Лора произнесла что-то вроде «Гу-гу-гу!”и ухватила Наполеоне за отворот мундира. — Когда ты вырастешь, мы с тобой пойдем в «Ла Режанс»! Ох, там так красиво! И пирожные очень вкусные! Мы закажем целую гору, обещаю! Под аханье няньки Наполеоне с Лорой на руках спустился в столовую. — А вот и мы! — воскликнул он, — Доброе утро! Смотрите, малышка больше не плачет! Садившиеся завтракать, Пермоны привстали от удивления. Сесиль тоненько и удивленно ойкнула. — Какая прелесть! Вы очаровательно смотритесь вместе, — всплеснула руками Панория, — Похоже, ты в самом деле нравишься Лоретте. Она не любит чужих, а тут: поглядите-ка на нее — кажется, она счастлива. Ну дай-ка ее мне. Я так соскучилась по моей доченьке! Несмотря на то, что дом Пермонов носил на себе явственный отпечаток столичного шика, завтрак подали по-корсикански простой: вареную говядину, яйца, кашу, апельсиновое варенье и кофе. Да и завтракать сели слишком рано, гораздо раньше, чем писали в путеводителе Пишегрю. То ли путеводитель привирал, то ли Пермоны еще не были настоящими парижанами. Панория, усадив Лору на колени, принялась заботливо и довольно умело кормить ее с ложки. Лора таращила на Наполеоне черные, как маслины, глаза и послушно открывала рот. Из глубины сердца поднималось теплое щемящее чувство счастья и восторга. Почему-то вообразилось само собой, что Панория ласкает сейчас их общего ребенка. От странности этой мысли Наполеоне бросило в жар, и он поспешно отвел взгляд. — Тебя, должно быть, удивляет, что я кормлю ее сама? — спросила Панория, поудобнее устраивая Лору на коленях. — Н-нет… — соврал Наполеоне. У них в доме малышей обычно кормила мамуля Камилла. Хотя мама, даже если бы и захотела, со всеми сразу просто не справилась бы. — Так сеньора Панория наверстывает упущенное время, — мрачно заметил месье Пермон. — Все из-за той истории с колдуном. Я ведь едва не умерла после родов. — Панория ловко отправила в приоткрытый ротик Лоры очередную ложку каши. — К счастью, все закончилось хорошо. Я рожала Лору очень легко. Как сейчас помню, было два часа ночи. Я отлично себя чувствовала, поужинала и легла спать. — И у моей мамы тоже так было. Она пошла в церковь, и вдруг почувствовала первые схватки. Побежала домой, и даже не успела подняться в спальню, как я родился. Отец говорил, что именно поэтому, я был непоседой в детстве. — Да-да, мама звала тебя «Rabullione”— разбойник. Ты был настоящий сорванец! Но мне не так повезло, как твоей матушке. На следующее утро я проснулась от ужасной боли в правом боку. Ничто не могло ее унять. Я мучилась так целых три месяца, не могла ни сидеть, ни лежать, ни есть, ни спать… Я бы непременно сошла с ума от боли. К счастью, меня спас колдун из Монпелье. Панория улыбалась, но Наполеоне заметил, что она заметно побледнела. Месье Пермон нервно крутил в полных холеных руках салфетку. — Мама, возможно Наполеоне все эти подробности не очень интересны? — раздраженно заметил Альбер, сидевший напротив. — Очень интересно! Вы что! — выдохнул Наполеоне, — Это был настоящий колдун? Пермон неопределенно повел плечом. — Не знаю, право. Мне кажется, это был обычный бедняк из Сен-Жиля. Они там вообще все через одного сумасшедшие. — О-о! Неужели? И ты решил доверить сумасшедшему мою жизнь! — усмехнулась Панория. — Да был ли у меня выбор? Я понимал, что могу потерять тебя, моя дорогая… Он был нашей последней надеждой. — Слушай дальше, Набулио. — продолжила Панория. — Этот знахарь собрал в полнолуние особые травы, замесил с ними тесто и испек несколько хлебов. — Неужели вам пришлось все их съесть? Наполеоне с радостью заметил, что месье Пермон рассмеялся. — Нет, — подхватил он рассказ Панории, — Горячие хлеба нужно было разорвать пополам и прикладывать к больному боку. К моему величайшему облегчению, через неделю такого лечения, моя дорогая Панория пошла на поправку. Пермон ласково погладил локоть жены. Этот невинный жест вызвал в Наполеоне прилив какого-то недоброго чувства. — Самое странное, — произнесла Панория задумчиво, — Когда мне стало легче, я забыла мою малышку. У меня как-будто не было третьего ребенка. Я вообще не помнила ничего с ней связанного. Шарль, чтобы не тревожить меня, не напоминал мне о ней. С малышкой всегда была кормилица, но я до сих пор чувствую свою вину… — Но потом-то вы все вспомнили? — Конечно. — вздохнула она. — Я сидела у окна и увидела, как по улице идет женщина с ребенком на руках. В этот момент я все вспомнила. Мне показалось, она несет мою девочку, я хотела распахнуть окно и крикнуть: «Верни мое дитя!» — К счастью, рядом был я! — перебил ее месье Пермон, взмахнув руками. — Я сразу приказал кормилице принести ребенка. А Лора словно что-то почувствовала и заплакала, да так громко! — Я тоже расплакалась… Да и у Пермона глаза были мокрые… Он был очень растроган. — Вот уж нет, — притворно возмутился месье Пермон, — Я пустил слезу только чтобы поддержать вас обеих. Наполеоне с трудом перевел дыхание. Если бы не этот колдун из Сен-Жиля, он мог бы никогда не встретить Панорию. Она была бы сейчас в могиле, безгласна и холодна, как его отец. Глаза защипало от подступающих слез. — Это… очень хорошая история, сеньора Панория. Прямо, как в романе. — Эх, милый Наполеоне, — покачал головой месье Пермон, — Жизнь часто имеет сюжет куда более увлекательный, чем любой роман. А Панория пристально посмотрела на Наполеоне и задумчиво произнесла: — А у тебя нежное сердце. Редкое качество у мужчин… Под ее слишком внимательным взглядом он совсем смешался. Кажется, Панория сделала ему комплимент. — Что за глупости! Какое еще нежное сердце?! Нежные сердца бывают только у барышень. Он герой и настоящий солдат. Не слушай ее, Наполеоне. — Пермон потрепал его по плечу. — У нас для тебя сюрприз: отправимся сегодня в Сен-Сир навестить Элизу. — Спасибо, месье Пермон, но… Сен-Сир же далеко? — Вовсе нет, неподалеку от Версаля. Мы легко доберемся туда за полдня. Неужели у тебя нелады с географией? Альбер гаденько усмехнулся. Щеки опалил предательский румянец. И месье Пермон над ним смеется? Что ж, как говорила мамуля Камилла: яблочко от яблоньки недалеко падает. Яростно ковыряя ложкой в тарелке, Наполеоне пробурчал: — У меня по географии высший балл, вообще-то. — Причем тут какие-то глупые оценки?! — возмутилась Панория, — Всякий может перепутать! Лора возмущенно агукнула и опять собралась заплакать. — Видишь? Даже Лора обижена! Вот вечно ты так! Признавая поражение, Пермон в шутливом жесте поднял ладони. — Ну полно-полно! Вы обе меня пристыдили. Наполеоне, прости, я не хотел тебя обидеть. Скажи, как тебе удалось так быстро завоевать сердце моей жены и обоих дочек? Вон Сесиль с тебя глаз не сводит. — Папа! — возмущенно пискнула Сесиль. — Да что такого? — месье Пермон придал лицу самое наивное и невинное выражение, — Ты же всю неделю и мучила матушку расспросами о Наполеоне… Очевидно же, что наш юный друг тебя чрезвычайно интересует. Швырнув скомканную салфетку на пол, Сесиль вскочила и выбежала из столовой. Наполеоне проводил ее изумленным взглядом. Все-таки девчонки это нечто непостижимое! — Шарль, после завтрака нам нужно будет серьезно поговорить, — медовым голосом произнесла Панория, передавая Лору Наполеоне. *** Сесиль в Сен-Сир не поехала. На вопрос Наполеоне Панория уклончиво ответила, что у нее разболелась голова. Что ж, можно было только пожалеть глупышку. Пропустить прогулку за город чудесным весенним днем по такой надуманной причине — что может быть нелепее! О чем Панория говорила с мужем, было не очень понятно, но держался он с Наполеоне очень приветливо. А вот Альбер по-прежнему задирал нос. Однако его унылая физиономия не могла испортить Наполеоне поездку. Загород отправились в крытом экипаже, сиденья которого были обиты розовым атласом. Из разговоров Панории с мужем Наполеоне понял, что Пермон свое немалое состояние нажил в Америке в ходе того самого путешествия, о котором рассказывал Альбер. А сейчас ему удалось купить какую-то весьма доходную придворную должность, хоть он и не дворянин. Высунувшись в окно, Наполеоне с жадным интересом разглядывал окрестности. Весна в этом году выдалась ранняя: дымка нарождающейся листвы уже окутывала придорожные кусты. Пейзаж по обеим сторонам дороги, однако, открывался довольно безрадостный: крестьянские домишки кренились на бок, и изможденная скотина чесала облезлые бока о покосившиеся заборы. На всем вокруг лежала явственная печать крайней бедности. У постоялого двора путешественников поджидала толпа попрошаек. — Месье Пермон, откуда их так много? — спросил Наполеоне, когда они, отбившись от нищих, вошли внутрь и сели за столик. Заказав официанту четыре чашки горячего шоколада, Пермон покосился в окно. — Неурожай, Наполеоне… Бедняки стекаются сюда со всей страны. В столице и ее окрестностях легче прокормить себя. — И король ничего не может сделать для этих людей? — Король дает им милостыню! — встрял Альбер. — Я бы на его месте дал им работу, а не милостыню… Это было бы куда разумнее, — обронил Наполеоне, помешивая свой шоколад. Он понятия не имел, как на самом деле можно было помочь разорившимся крестьянам, но любоваться на перекошенную физиономию Альбера было одно удовольствие. Он засопел, судорожно придумывая ответ по ядовитее, но был прерван Панорией. — Милый, передай мне, пожалуйста, булочки… — попросила она с очаровательной улыбкой, а затем обернулась к Наполеоне. — Когда ты уезжал, Элиза была совсем малышкой. Интересно, узнает она тебя или нет? — Узнает, конечно. Мы летом виделись, когда отец заезжал в Бриенн. Наполеоне попытался припомнить, как выглядит сейчас Элиза — некрасивая неуклюжая, ни капли не похожая ни на отца, ни на мать. Отец привел ее вместе с Люсьеном на следующий день после той пощечины. Исподлобья окинув его угрюмым взглядом, она молчала и все время норовила спрятаться за Люсьена. Наполеоне сразу понял, что нравится ей не больше, чем она ему. Эта девочка, которую он едва знал, была ему чужой. Будет ли она рада его видеть? Конечно, нет. Да и ему больше по душе кататься с Пермонами в роскошном экипаже и дразнить глупого Альбера, чем… Он даже не знает, о чем с ней говорить. — А Сен-Сир хорошая школа? — спросил он просто чтобы что-нибудь спросить. — Лучшая школа для девочек во Франции, — подтвердил Пермон. Отец не любил размениваться по мелочам. Был ли это новый ультрамодный редингот или очередная школа для детей бедных дворян — все должно было быть лучшим. — Монахини дают им прекрасное образование, — продолжила Панория, — лучшее из того, что может получить женщина. Кроме того, по выходе из пансиона каждая девица получает от короля хорошее приданое. Наполеоне раздраженно дернул плечом. Он совсем забыл, что они разорены, и никто не возьмет замуж его сестер без того, чтобы за это приплатил французский король. Он замолчал и ткнулся носом в чашку. Шоколад отчетливо горчил на языке. Заметив его состояние, Панория тихонько погладила Наполеоне по руке. От ее прикосновения озноб пробежал по спине. Больше всего Наполеоне хотел, чтобы она никогда не отнимала руку. Вот бы положить голову ей на плечо, но это уж совсем ребячество. — Ну что же! — преувеличенно бодро воскликнул Пермон, — Едем господа! Чем быстрее приедем, тем быстрее мы увидим юную мадемуазель. Через час они въехали в ворота Сен-Сира. Огромный пустынный двор был окружен приземистыми серым корпусами. Все вокруг напоминало тюрьму еще больше, чем школа на Марсовом поле. Поежившись под неприязненным взглядом привратницы, Наполеоне пошел по бесконечно длинному коридору. Дожидаться им пришлось в заброшенном саду, со всех сторон обнесенном высокой стеной. Солнечный свет почти не проникал сюда. Панория нетерпеливо прохаживалась мимо чахлых кустиков. Ее яркая южная красота погасла в унылом полумраке, а юбки шелестели не столь обольстительно. — Гнусное место! — вздохнул Альбер, опускаясь рядом с Наполеоне на каменную скамью. Первый раз за все время знакомства Наполеоне был с ним согласен. Привели Элизу. В черном чепчике и накидке она показалась ему еще более неказистой, чем при первой встрече. Сделала книксен, уставила глаза в серый гравий под ногами и замолчала. Наполеоне хотел обнять ее, но остался неподвижен, скованный внезапной неловкостью. Уж очень у нее был надутый и неприступный вид. Панория ласково погладила Элизу по щеке. — Милая Элиза, я подруга твоей мамы, мадам Пермон. Она много писала мне о тебе. Я очень рада знакомству. Она солгала. Мама была не большая любительница писать письма, за семь лет она написала Наполеоне всего пару раз, но он понимал, почему Панория говорит неправду. Ему следовало бы тоже что-то сказать, но Элиза на него не смотрела, и Наполеоне так и не придумал с чего начать. На все вопросы Панории о самочувствии и настроении Элиза отвечала односложно и продолжала смотреть себе под ноги. Месье Пермон сжал губы и нервно постучал по ножке скамейки каблуком, он начинал злиться. Альбер тяжко вздохнул. Элиза молчала, и даже Панория начала терять терпение. — Элиза, ну что с тобой? Может быть у тебя что-то болит? Тете Панории ты можешь рассказать все. — Гадкая девчонка! Немедленно говори! — задыхаясь от гнева и стыда, Наполеоне сорвался на визг, — Мы из Парижа к тебе приехали не для того, чтобы любоваться на твою постную рожу! Я твой старший брат, и я приказываю тебе говорить! Элиза моргнула. Лицо ее начало морщиться и искажаться, словно лист бумаги, охваченный пламенем. — Я не могу сказать, как ты не понимаешь?! — истошно закричала она в ответ, сжимая кулаки. Наполеоне неожиданно для себя самого вдруг бросился к ней, обнял и несколько раз отрывисто поцеловал в висок, глаза и щеки. Это заставило Элизу наконец разрыдаться. — Они смеются! Они дразнят меня! Я не пойду на за-а-автрак! — Какой завтрак? Они не дают тебе завтрака?! Мерзавцы, да как они смеют?! Элиза, я их ненавижу! — Мадемуазель де Буайе выходит из пансиона. Собирают деньги на праздник, а у меня не-е-т! А потом еще пикник будет, и я опять не пойду! Из-за этого никто не хочет со мной дружи-и-ть! — захлебывалась слезами Элиза. Панория с облегчением выдохнула и тихонько шепнула мужу: — Слава богу! Я уж думала, она слабоумная. — Праздничный завтрак? — переспросил Наполеоне, — Сколько нужно денег? Он яростно зашарил по карманам, но вспомнил, что и у него нет ни су. — Пять франков. Ему захотелось разрыдаться вместе с Элизой, но Пермоны смотрели на них слишком внимательно. — Малышка, все поправимо, — вмешалась Панория, — Вот держи двадцать франков. Тут и на пикник хватит и на сладости. Надо же иногда и побаловать себя. Главное, помни: ты всегда можешь попросить меня о помощи. Стыд наотмашь хлестнул Наполеоне по щекам, даже дыхание перехватило. Он не смог вымолвить ни слова, глядя на то, как Элиза с посветлевшим лицом прячет монетки в кошелек. Его маленькая сестренка, его малышка, как он мог думать о ней, как о чужой?! Она так же несчастна, так же страдает, а он… — Элиза, прости меня! Я напрасно накричал на тебя, но нужно было сразу сказать, в чем дело. — Мне стыдно было… Так стыдно. — вздохнула Элиза, пряча залитое слезами лицо у него на груди, — Прости меня, Набулио. Простите меня, сеньора Пермон. Только сейчас он заметил, как она похожа на отца, особенно нос и глаза. И она хорошенькая, даже красавица. Непонятно было только одно: как теперь вернуть Пермонам двадцать франков…