Искусство сочинения сентиментального романа

И Элиза заговорила. Когда Панория угостила ее пирожными, которыми предусмотрительно запаслась еще в Париже, Элиза одной рукой держала пирожное, а другой обнимала Наполеоне. А он не мог и не хотел высвободиться из ее объятий. История Элизы оказалась похожа на его собственную, хотя в Сен-Сире учили не военному делу, а танцам, этикету, ведению домашнего хозяйства и прочей женской ерунде. Вместо эполет девицы носили ленточки разного цвета: самые младшиев — красные, ученицы постарше — зеленые и желтые, выпускницы — голубые. Оказалось, французские барышни обзываются, дразнят за акцент и дерутся, когда воспитательницы не видят, ничуть не хуже мальчишек. Наполеоне хотел побыть с Элизой подольше, но небо стремительно потемнело, загромыхало, и на головы им обрушились потоки ледяной воды. Явилась монахиня и хотела увести Элизу, но та вцепилась в руку Наполеоне ледяными пальцами и не отпускала. — Элиза, иди в дом, ты простудишься, — уговаривал ее Наполеоне, — Я обязательно приеду еще. Я напишу тебе длинное-предлинное письмо, обещаю. Ну иди, Элиза, иди! В конце концов, монахиня прикрикнула на нее: — Мадемуазель Буонапарте, не испытывайте моего терпения! Если вы сейчас не вернетесь в класс, то будете наказаны. Она силой оторвала рыдающую Элизу от Наполеоне и увела прочь. — Хорошо бы в следующий раз забрать малышку на пару дней, — вздохнула Панория, с сожалением глядя ей вслед. — Но я пока никого не знаю из покровителей Сен-Сира, чтобы устроить это. Желая показаться галантным, Наполеоне забежал вперед и открыл перед Панорией дверь экипажа. — Осторожнее, ты наступил в лужу. — рассмеялся месье Пермон. — Месье Пермон, а тут девочек секут розгами? — Нет, конечно! С чего ты это взял? — С того, что это отвратительная школа! — воскликнул Наполеоне, забираясь в карету, — Хорошо, пусть розог нет, но эти постоянные унижения… Какое право они имеют требовать деньги?! То на пикники, то на завтраки?! Это возмутительно! Пермоны молчали, отряхивая мокрую одежду, и Наполеоне продолжил: — А наша школа еще хуже. Там кормят пирожными по воскресениям. У самых богатых есть личные слуги, которые чистят одежду, стирают белье и выполняют все их капризы. А еще конюхи, поварята, сторожа! Даже чтобы стирать с доски есть специальный слуга. Слуг больше, чем учеников. Зачем будущих офицеров содержат в такой непристойной роскоши?! Вот в Спарте умели воспитывать стойкость, не то что во Франции! — В Спарте тебя сбросили бы со скалы, — очнулся, наконец, Альбер. — Там, насколько я помню, не любили слабаков и болтунов. Хватит ругать французские школы. — Они ужасны — это неоспоримый факт! — Тебе ли говорить об этом? Ты ведь оказался тут только из милости. Наполеоне едва не задохнулся от возмущения, у него даже в глазах потемнело на мгновение. Альбер наблюдал за ним не без удовольствия, спрятав глумливую усмешку в уголках рта. Потрясенно молчали месье и мадам Пермон, переводя взгляды с Альбера на Наполеоне и обратно. — А ты..! Ты жалкий..! Бросив короткий взгляд на Панорию, Наполеоне осекся. Внутри все бурлило от обиды, но оскорбить ее сына он не мог. — Если бы я имел власть, — продолжил он, переводя дух, — я бы устроил все совсем по-другому: все были бы равны. А поборы на завтраки я бы запретил. — Ха! — Альбер подумал, что Наполеоне собирается сдаться, и пошел в наступление, — К счастью, таким дуракам как ты, не доверяют управление целой школой. Ты ничего в этом не понимаешь! — Альбер, милый, ты наговорил уже достаточно, — попыталась вмешаться Панория, но Наполеоне перебил ее: — Уж побольше тебя понимаю! Хотя бы потому, что я там учусь. — О, ну тогда напиши докладную записку директору! Вот он обрадуется такому советничку! — Молодые люди, довольно! — прервал перепалку месье Пермон, — Еще одно слово, и я лично выдам розог каждому из вас. Не посмотрю ни на ваш возраст, ни на положение гостя. Избавьте нас от ваших склок. Вы глупы оба. До дома доехали в гробовом молчании. Панория ни разу не посмотрела на Наполеоне, словно его больше не было в карете. Кажется, он в самом деле сказал какую-то невероятную глупость, и она его никогда не простит. Наполеоне не знал, что делать, и к концу пути совершенно пал духом. Хотел подать ей руку, когда она выходила из экипажа, но Панория сделала вид, что не заметила этого. Понурив голову, Наполеоне поплелся в дом и долго-долго возился в прихожей перебирая пуговицы на мундире. Идти в гостиную не хотелось. Молчаливое разочарование Панории ранило сильнее любых слов. Когда он, наконец, совладал с собой и подошел к двери, то услышал голос Альбера: — Он знает, что мы взяли его из жалости. Чувствует свою зависимость, вот и бесится! — Уймись, ты и так уже дал ему это понять! — с угрозой в голосе воскликнула Панория. — Вообще не понимаю, зачем было брать его домой на целую неделю. — У него умер отец. Ты, к счастью, представить не можешь, как это тяжело. Именно поэтому мальчик реагирует на все так остро. Альбер язвительно расхохотался. — Матушка, да как вы не видите? Он же просто завидует! Панория возмущенно ахнула: — Какая глупость! —Наполеоне уязвлен и страдает, но не от зависти, а от гордости. — подал голос месье Пермон, — Он не может не видеть разницы в своем положении и положении Альбера и Сесиль. Он видит, как ты заботишься о них, а он так далеко от своей семьи, которая, впрочем, так мало может ему дать. — Шарль, ты описываешь зависть. — Зависть очень далека от того чувства, о котором я говорил. Просто некоторым людям не вовремя проявленная доброта, может причинять боль. — Если это так, он глупый и злой мальчишка! Наполеоне закрыл глаза и пылающим лбом прислонился к двери. Лакированное дерево казалось противно-теплым. А ведь Альбер прав — он завидует: и Альберу, и месье Пермону, и Сесиль, и даже маленькой Лоре. У них было что-то, чего не было у него. Это точно не богатый дом или экипаж, и, конечно, не новый камзол или что-то материальное. Он хочет, чтобы Панория принадлежала ему безраздельно: заботилась только о нем и любила его одного. Он не сразу это понял, а вот Альбер и его отец быстро догадались, поэтому и презирают его. Первой мыслью Наполеоне было взять плащ и пешком уйти обратно в школу. Но потом он живо представил себе, как встревоженная Панория ищет его на темной улице. Убежать из дома — значило проявить черную неблагодарность, но и войти в гостиную никак нельзя. Наполеоне прошел по анфиладе комнат. В зеркалах гасло болезненно-яркое небо, цвет которого обещал на завтра ветреную погоду. Самая дальняя комната была еще заставлена коробками и неразобранными сундуками с вещами и книгами из Монпелье. Угли едва тлели в камине. На подоконнике чахла в горшке домашняя роза с одиноким подвядшим цветком на длинной тонкой ножке. Пробравшись мимо сундуков и стопок книг, Наполеоне сел на низенькую скамеечку у камина. Больше он не причинит никому неудобств. Бедная Панория! Она так старалась ему помочь, а он оказался ее недостоин: тщеславный, гордый, завистливый и глупый. Наполеоне был так себе противен, что из груди его вырвался горестный вздох, больше похожий на рыдание. — Ой, кто здесь? Из кресла в углу выглянула заспанная Сесиль. Пригладив растрепанные волосы, она присела на соседнюю скамейку. Она ведь плакала тут одна, а потом заснула, догадался Наполеоне, глядя на ее припухшее лицо и покрасневшие глаза. Однако сейчас, Сесиль выглядела довольной, даже счастливой. Бросив на Наполеоне испытующий взгляд, она ловко заправила выбившуюся из прически волнистую прядку за ухо. — Я не слышала, как вы вернулись. Как поживает Элиза? Наполеоне снова вздохнул, и в комнате повисло тягостное молчание, прерываемое только заунывными криками разносчика с улицы: «Вода! Чистая Вода! Покупайте чистую воду!» — Зачем я спрашиваю! Разве может быть хорошо в школе… — произнесла, наконец, Сесиль, глядя на тлеющие в камине угли. — У нее не было денег на какой-то там званый завтрак, а мне нечего было дать ей. Ведь я промотал все, что дал мне отец. В черных глазах Сесиль вспыхнуло любопытство. — Промотал? Прямо как взрослый?! — переспросила она, и Наполеоне показалось, что в ее голосе восхищения было больше, чем осуждения, — Ты играл в карты? Однажды Альбер проиграл много денег. Ох, как он боялся рассказать об этом маме! — Нет, я пошел смотреть оперу, а билет очень дорогой оказался… Сесиль поудобнее устроилась на своей скамейке. — А вам разве разрешают уходить из школы? — спросила она с сомнением. — Конечно, нет. Но если дать поваренку двадцать су, то можно выйти через черный ход и потом потихоньку вернуться обратно. И я попросил… там… одну компанию взять меня с собой. Они согласились, но только потому, что хотели меня поколотить. Не сводя с Наполеоне горящего взгляда, Сесиль придвинулась ближе. Мало кто слушал его с таким вниманием. Глядя на ее вспыхнувшее румянцем лицо, Наполеоне расправил плечи и продолжил погромче: — И вот они за мной погнались, но… Я вскочил на запятки кареты. Сама понимаешь, только они меня и видели! Потом я погулял немного по городу, и вдруг вижу — опера. Ну, дай думаю, зайду да посмотрю, что там показывают. — А я ни разу не была в опере, — с завистью вздохнула Сесиль, — Папа говорит, там сюжеты неподходящие для маленьких девочек. И про что была опера? Там было что-то… неприличное? Этот вопрос поставил Наполеоне в тупик: кто же знает, что может показаться неприличным девчонке? — Пожалуй, нет. Я бы сказал, что сюжет просто восхитительный: про волшебников и про любовь. И, главное, музыка… Я ничего прекраснее в жизни не слышал. — Как бы я хотела там оказаться. Расскажи, пожалуйста, еще. Наполеоне энергично поворошил кочергой в камине. Скинув промокшие туфли, он вытянул ноги поближе к огню. На лице Сесиль проступила вдруг странная гримаса. Они сморщила нос и отодвинулась обратно. — Волшебница Альцина влюбилась в смертного, а он ее предал. — Наполеоне зажмурил глаза и пошевелил пальцами ног. По ступням заструилось тепло. Кажется, Сесиль сделала ему необычный подарок. Он вдруг подумал, что нет большего счастья на свете, чем рассказывать кому-то истории, которые ты любишь. Подарив ей ослепительную улыбку, он, как ему показалось, необыкновенно ловко стянул со стола скатерть и забрался на скамейку. Раскинул руки в стороны, он развернул скатерть за спиной, как плащаницу. — Она его любила, а он нет. И когда Альцина поняла это, то спела невероятную арию. Я даже заплакал! О, преда-а-тель! — взвыл он. На пороге библиотеки появилась встревоженная Панория. Едва не рухнув со скамеечки, Наполеоне уронил скатерть на пол. — Что это вы тут делаете? — спросила Панория, окидывая подозрительным взглядом комнату. — Наполеоне показывает мне оперу. Панория настороженно потянула носом. — Матерь божья, что за запах! Как будто бродяги развесили у камина свои чулки. Ее взгляд упал на туфли Наполеоне, валявшиеся на полу. Сесиль хихикнула, прикрыв рот рукой. — Наполеоне, не стоит ходить босиком, пол еще холодный, можно простудиться.— Лицо Панории осталось бесстрастным. — Сесиль, поправь прическу, ты выглядишь неопрятно. И давайте ужинать. Мы все вас ждем. Все. Это конец. Мало того, что Панория считает его глупым и завистливым, так теперь еще и грязнулей, который никогда не моется и не меняет чулки. Что может быть позорнее и ужаснее? Все произошедшее казалось Наполеоне настолько чудовищным, что за ужином он не смог впихнуть в себя ни кусочка, а после поднялся к себе в комнату и запер дверь. Хорошо бы просидеть тут всю неделю, чтобы никто не мог унюхать запах грязных чулок. Ну почему он не догадался их сменить? Или хотя бы не снимать туфли?! Наполеоне припомнил, что в школе его частенько дразнили вонючкой и, видно, за дело. Может, и в остальном они были правы? За стеной агукала Лора и ласково ворковала Панория. Наполеоне свернулся на кровати калачиком, закрыл глаза и сразу оказался в школе на Марсовом поле. Директор Вальпор велел ему написать сочинение о реформах в опере. Нужно было срочно найти чернила. Он метался по огромным мрачным залам, где всюду на полу были разбросаны какие-то бумаги и поломанная золоченая мебель. Потом появился Антуан. Следом за ним Наполеоне поднялся по широкой мраморной лестнице и оказался на вершине не то горы, не то высокого здания. Вокруг, сколько хватало глаз, катила черные валы туч гроза, у самого горизонта в бледных сполохах Наполеоне увидел сияющий золочеными крышами город. Он обернулся к Антуану. Пушистые волосы огненным нимбом горели над его головой, и рдели на бледном лице прихотливо изогнутые губы. Наполеоне привстал на цыпочки, чувствуя жгучее желание поцеловать его, но каменные плиты под ногами вдруг с треском стали ломаться. Наполеоне вскрикнул и упал в пропасть. — Набулио! Что случилось? Открой! — Панория еще раз громко постучала в дверь. Наполеоне сел на кровати. Сердце бешено колотилось. Он не сразу понял, где находится и поначалу решил, что проспал и опаздывает на урок. — Простите, сеньора Панория, я заснул, — пролепетал он, открывая дверь. — Мне нужна твоя помощь. Нужно искупать Лору, а Полетт помогает на кухне. У нас ведь завтра званый ужин, ты не забыл? Будут танцы. Она передала малышку Наполеоне. — Я спущусь вниз, а ты посиди с ней немного, хорошо? Наполеоне кивнул и покачал Лору на руках. — Ну что, тоже думаешь, что я завистливый и злой? — спросил он ее, как только Панория ушла, — Воняет от меня? Эх, Лора… Если не будешь мыться, все будут смеяться над тобой и дразнить вонючкой. Лора ухватила Наполеоне за нос и возмущенно загудела. Когда Панория вернулась, Лора сидела на кровати Наполеоне и заливисто смеялась, глядя, как он сложив руки над свечой, показывает на стене то волка, то лягушку, то корову. — Знаешь, из тебя, похоже, получится отличный отец, — произнесла она задумчиво, прислонясь плечом к дверному косяку. Наполеоне невольно залюбовался ею: светлое домашнее платье делало ее кожу еще смуглее, густые волосы черным змеями рассыпались по плечам. — Ты отлично ладишь с детьми. Обычно вы, мальчишки, ими совсем не интересуетесь. Он застенчиво улыбнулся, чувствуя, что он прощен. — Вот что. На кухне еще осталась горячая вода. Не хочешь принять ванну? Прежде, чем Наполеоне успел сообразить, как вежливо поблагодарить Панорию за заботу, он оказался в комнате, где стояла ванна. — Если тебе что-нибудь понадобиться, зови меня, — с торжествующей улыбкой она закрыла дверь. Наполеоне осторожно потрогал воду. Что ж, грязнуль следует мыть с головы до ног, мама всегда так говорила. Рядом с накрытой белоснежной простыней ванной, стояла кушетка, на которой было разложено чистое белье и чулки. Чуть подальше в углу — столик с зеркалом. Побросав одежду на пол, Наполеоне залез в воду. В школе он редко принимал ванну в общей купальне. Другие мальчишки всегда рады отпустить пару убийственных комментариев про разные части его тела. Да и вода там всегда была чуть теплая. После таких купаний Наполеоне, как правило, простужался. Первым делом он потер мочалкой ступни. Он теперь всегда будет чистым. Может, даже купит себе кельнской воды, ну как только раздобудет денег. Как это только Антуан его терпел? Спал рядом даже когда Наполеоне стошнило, и никогда не дал ему понять, что что-то не так. Это все потому… Додумывать эту мысль было радостно и жутковато. Как же Наполеоне сейчас хотел быть красивым! Тогда, быть может, он нравился бы Антуану еще сильнее. Наполеоне поболтал ногами в ванне, расплескав воду. Пожалуй ступни у него довольно приятные. Даже красивые. Особенно, когда чистые. Впрочем, руки тоже ничего — изящные узкие ладони, тонкие длинные пальцы. Когда на них нет пятен от чернил это заметнее. Все, решено! Он станет щеголем и модником. Пожалуй, голову тоже стоит вымыть. Через час Панория опять осторожно постучала в дверь. — Милый, все хорошо? — Да, сеньора. Спасибо. Вы можете зайти. Наполеоне сидел перед зеркалом и задумчиво изучал коробочки с кремом и щетки для волос. Заложив руки за спину, Панория медленно подошла к нему. — Набулио, мальчик мой… — начала она вкрадчиво, — Можно мне дать тебе совет? Только, пожалуйста, не обижайся. Наполеоне испуганно вскинул на нее глаза. Наверное, сейчас она посоветует ему чаще мыть ноги. Как же унизительно! — Я очень люблю тебя и желаю добра, — продолжила Панория, опуская теплые ладони ему на плечи. — Ты очень хорошо выглядишь сейчас, ты не находишь? Наполеоне помотал головой. — Не спорь со мной. У тебя чудесные пепельно-русые волосы. И, мне кажется, тебе не стоит использовать так много пудры. Она осторожно отвела его волосы со лба и заставила посмотреть в зеркало. — Так ты гораздо симпатичнее, поверь мне! — Я вам верю. Верю во всем! Ему никогда не было так тепло. Он неловок, неудобен, странен. От него одно беспокойство и дурной запах в комнате. Почему же она так добра к нему? Не в силах совладать с собой, Наполеоне соскользнул с табурета и упал перед Панорией на колени. — Люблю! Обожаю вас, Панория! Вы самая добрая и прекрасная женщина на свете! Она ошарашенно попятилась. — Ну полно, милый, полно. Я тоже тебя очень люблю. Как собственного сына. — Люблю и буду любить всю жизнь! — упрямо повторял Наполеоне, — Другая мне не нужна! — Набулио, я очень польщена, — едва сдерживая улыбку, она подняла его с колен и усадила обратно на табурет. — Твои чувства делают тебе честь, но я же замужем, ты не забыл? — Это не важно. Мне ничего не нужно взамен. — Когда-нибудь ты скажешь эти слова другой, — с ласковой улыбкой она погладила его по щеке, — И в ответ обязательно услышишь слова любви. Я чувствую, что ты достоин этого больше других. *** Мутными пятнами расплывались на бумаге буквы, цифры и формулы. Антуан потер затекшую шею и оглянулся. Душная тягостная тишь библиотеки нарушалась только сопением истомленного зубрежкой де Мази. Пикадю деловито строчил в тетрадь и был сейчас очень похож на один из автоматонов Вокансона. Монж всю неделю сыпал и сыпал новыми контрольными и дополнительными заданиями. В первый раз в жизни Антуану тяжело давалась учеба. Даже когда он закрывал глаза, под веками беспрестанно плыли бесконечные математические формулы. Чем интересно сейчас занят Наполеоне Буонапарте? Из сбивчивого рассказа де Фьенна Антуан понял только, что его внезапно забрала какая-то богатая родственница, вероятно, тетка. Куда неприятнее было услышать, что тетку эту сопровождала юная девица. Мысль о ней время от времени царапалась в памяти, заставляя Антуана болезненно морщиться. Что там известно о кузинах и кузенах? Они слишком часто бывают друг в друга влюблены. Решительно захлопнув учебник, Антуан поднялся — еще одна теорема, и он выбросится в окно. Иногда надо и отдыхать. В коридоре было прохладнее и дышалось легче: окна, выходившие во двор, были открыты. Антуан перегнулся через подоконник, с наслаждением ощущая, как ветер гладит его по лицу и ерошит волосы на макушке. На соседнем подоконнике, болтая тонкими ногами, сидели двое младших кадет лет двенадцати-тринадцати. Кажется, он сам был таким только вчера, и вот уже выпускной экзамен на носу. Холодок пробегал у Антуана по хребту каждый раз, когда он вспоминал про экзамен. Вдруг он не сдаст? Что тогда вообще будет? — Смотри-смотри, вон он… — зашушукались младшие, — Знаешь, что про него говорят… Антуан оглянулся, чтобы посмотреть, о ком это они сплетничают. По коридору уныло плелся белобрысый однокурсник Наполеоне из Бриенна, по фамилии то ли Салоньер, то ли Саблоньер. — Студень! Студень! — затянули младшие, соскочили с подоконника и бросились по коридору, едва не сбив Саблоньера с ног. А он даже и не заметил, что его дразнят, забрался на подоконник и выглянул на улицу, как минуту назад сделал сам Антуан. Лицо у него было странно-сосредоточенное, словно в уме Саблоньер делал какой-то сложный расчет. Кто-то вдруг закрыл глаза Антуана ладонями и шепнул на ухо: — Угадай кто? — Хм-м… Голос знакомый. Ты или какая-то девочка или Буонапарте, — Антуан обернулся, тщетно пытаясь сдержать улыбку. Он вернулся другим. Буонапарте как будто повзрослел и сейчас смотрел на Антуана с совершенно новым, незнакомым ему выражением, похожим на затаенную нежность. — Ну здравствуй, Фелиппо, — улыбался он тоже как-то по-новому, — Я скучал. А ты? Немного поколебавшись, Наполеоне обнял Антуана и спросил, приподнимая пушистые брови домиком: — Что же ты молчишь? Неужели ты мне не рад? — Ты изменился, Буонапарте. Не пойму, в чем дело, — сипло ответил Антуан. Колкие слова прилипли к небу. — Как приятно, что ты заметил! — Наполеоне повернулся перед ним, демонстрируя чистую, без единого пятнышка, форму. — Это я теперь всегда такой буду. С чистыми волосами и без пудры. Мне сказали, я и так красивый. — Кто ляпнул такую глупость?! — рассмеялся Антуан, — Хотя я и так знаю. Могу сейчас рассказать обо всем, что случилось с тобой в гостях. Это сказала твоя кузина, и ты в нее сразу влюбился. У вас любовь до гроба, да? На сияющее лицо Наполеоне набежала тень: — Нет у меня никакой кузины. — И ты не гостил у своей корсиканской тетушки? — Это подруга моей матери, ее зовут Панория. Я влюбился в нее. Кому интересна ее глупая дочь?! — Ого! Поверить не могу! Втрескался в старушку?! — Она не старушка. Будь добр, говори о ней уважительно. Вот смотри, она мне медальон подарила… Он торопливо полез за пазуху и сразу стал прежним — немного растрепанным, чудаковатым Наполеоне Буонапарте, в которого Антуан сейчас был влюблен до дрожи в коленках. — Красиво, правда? Тут прядь ее волос. Он открыл золоченую крышечку, внутри медальона под тонким стеклом был спрятан скрученный в тугую косичку, локон. Дорогая безделушка, подумал Антуан, совершенно чужим такие не дарят. С другой стороны, подруга матери отличный безопасный вариант. Пусть любит ее издали. От этой мысли Антуан сразу повеселел. — А что это у тебя за папка подмышкой? Новый роман? — Нет, с романами покончено навсегда. — досадливо поморщился Наполеоне, — Это докладная записка Вальпору о переустройстве нашей школы. Я много думал и решил предложить несколько нововведений. Антуан с облегчением рассмеялся. Старого доброго Буонапарте мытьем головы не исправишь. — Что на дороге встали, придурки! — здоровяк из класса Лежандра грубо толкнул Наполеоне на Антуана. — Сам ты придурок, — Наполеоне потер ушибленное плечо и неодобрительно покосился на его оранжевые эполеты. Он снова вскинул на Антуана сияющие глаза. — Ты мне так и не ответишь: хоть немножечко скучал, а? — он покрутил пуговицу на жилете Антуана. Он словно хотел… Нет. Не может быть, подумал Антуан. Не будет же он при всех целоваться? Как объяснить ему, что Антуан всегда о нем думает и часто видит во сне. И сны эти такие, что и рассказать кому стыдно. Разве все это можно назвать глупым словом «скучать»? Скучают дураки, которым делать нечего… О любимых тоскуют. В лице Наполеоне что-то дрогнуло, словно он смог прочитать сейчас его мысли и все понял. Стукнула за спиной оконная рама. Потом Антуан услышал удар, как будто что-то тяжелое упало с высоты. Он обернулся — в коридоре было прохладно и пусто. — Убился! Мальчик убился! — истошно завизжал кто-то во дворе. — Саблоньер! Нет! — глянув за окно, Наполеоне бросился вниз по лестнице. Во дворе уже собралась толпа. Саблоньер лежал на земле лицом вниз. Неловко вывернутая худая рука мелко подрагивала. Из-под нее, пропитывая кирпичную крошку, ползло пятно, такое яркое, что у Антуана защипало глаза. Оно росло, стремительно подбираясь к носкам туфель. Он хотел бежать, но кровь уже зазмеилась вверх по лодыжкам. Густой и вязкий, как кисель, воздух разрывал легкие. Это все не по-настоящему, я сейчас проснусь, успел подумать Антуан, прежде чем набухшее темнотой небо вдруг дрогнуло и ринулось ему под ноги. Он схватился за грудь и упал рядом с Саблоньером.