Искусство сочинения сентиментального романа

Де Мази ворвался в библиотеку, изо всех сил стукнув тяжеленной золоченой дверью об стену. Его полное раскрасневшееся лицо блестело от пота. — Они идут за тобой… — выдохнул он, — Похоже, бить будут. Наполеоне притиснул к груди учебник и вскинул на де Мази полные паники глаза. — Кто это его собрался бить и за что? — нахмурился Антуан. — Так это… — никак не мог отдышаться де Мази, — за медальон, конечно. Антуан непроизвольно сжал кулаки, только-только начавшие подсыхать корочки на ободранных костяшках зазудели. Он-то по наивности думал, что дело кончено, но, похоже, все только начинается. — В библиотеку они не сунутся, их Аркамбаль сразу вышвырнет, — попытался он утешить Наполеоне, — поэтому сиди пока здесь. Я с ними сейчас разберусь. — Погоди, я с тобой! — ринулся было за Антуаном де Мази, — Я пытался им объяснить, но они не слушали… — И правильно делали, — подал голос Пикадю, сидевший у Наполеоне за спиной, — Вы, Буонапарте, подлость сделали, оговорив невиновного. Все знают, что он не брал ваш медальон. — Нет, брал! — взвизгнул Наполеоне, оборачиваясь к нему. — Зачем мне что-то подкидывать?! Я его толком и не знал! Пикадю бросил на него полный отвращения взгляд. Наполеоне и правда выглядел неважно: тонкие волосы облепили выпуклый лоб, губы изломала паника, а в глазах плескалась такая позорная слабость, что хотелось стыдливо отвернуться. — Вот именно, — отчеканил Пикадю, — Взяли и оговорили человека, которого толком не знали. Хотя чему удивляться: вы же вечно всем недовольны и всех вокруг ненавидите. — Это не так! Ты же ничего не знаешь, Пикадю… — возмущенно заколыхался всем большим рыхлым телом де Мази, но Наполеоне вскочил и потянул его за книжный шкаф с такой силой, что едва не оторвал рукав. Антуан вынужден был последовать за ними. — Не говорите ему ничего! — яростно зашептал Наполеоне, — Я только вам по секрету сказал. Вы же мои единственные друзья. Поклянитесь, что никому не скажете! Ошарашенно моргнув, де Мази попятился: — Ты с ума сошел?! Как это не говорить? Почему? Нужно всем рассказать, что ты наказал подлеца. — Без объяснений ты выглядишь скверно. Нужно все рассказать. — поддержал его Антуан. Уставя в него опустевший взгляд, Наполеоне молчал. Точно с таким выражением смотрел в последнюю минуту за окно Саблоньер. — Пусть лучше бьют. — Но это глупо, Буонапарте! Наполеоне набычился и упрямо повторил: — Поклянитесь, что не скажете. Де Мази нерешительно глянул на Антуана, явно не зная, как поступить. — Ладно-ладно, клянемся, черт с тобой. — кивнул Антуан. Разберемся с этой глупостью позже, сказал он сам себе. Очевидно, что Наполеоне что-то ударило в башку. Он и так держится из последних сил. Одернув мундир, Наполеоне направился к двери, тяжело переставляя ноги, словно к каждой было приковано цепью пушечное ядро. В груди тяжело заворочалось раздражение. Антуан не мог понять, что именно его бесит сильнее: то что Наполеоне не хочет рассказать правду, или, то что он сам поступил, как круглый дурак, явившись к Ламбертену со своими наивными признаниями. Малыш Наполеоне с вечно распахнутыми глазами оказался не только изворотливее, но и умнее его самого. Антуан не мог сейчас внятно ответить на вопрос: хорошо или дурно поступил Наполеоне, но его поступок, по крайней мере, принес простой и понятный результат: мерзавец получил по заслугам. Это вызвало к естественному чувству справедливости. Это внушало надежду. У двери Наполеоне остановился и подтянул сползший чулок, который сразу собрался на щиколотке неряшливыми складками. В коридоре перед переменой не было никого, кроме Дювинье, который сидя на подоконнике с книгой, лениво покачивал идеальной длинной ногой в белом чулке. Он и не думал притворяться, что читает: круглые крапчатые глаза с жадным бесстыдством изучали каждого из них по очереди. Антуан поспешно отвел взгляд: не хватало еще чтобы Дювинье решил, что он на него пялится. Пахнувший горячим деревом и пылью, воздух застревал в гортани. Класс Монжа сгрудился в дальнем конце коридора. Недобрые взгляды скребли по лицу. Наполеоне тяжело дышал и не двигался с места, виски взмокли от пота. Когда он все-таки сделал первый шаг, казалось, коленки у него вот-вот подломятся. От молчаливой толпы отделился Сен-Лари. Зажав шляпу подмышкой, он бодро застучал каблуками по паркету. — Я смотрю, у нашего корсиканского генерала появилось два бравых адъютанта, — в его глазах скакала веселая злость, — Ну с де Мази все ясно, он просто дурак, но ты-то Фелиппо… Не стыдно? Как можно помогать подлецу? Наполеоне дернулся, как от удара. — Что вам угодно? — выдавил он из себя, и Антуану пришлось придержать его за предплечье, чтобы не грохнулся в обморок. Толпа за спиной у Сен-Лари сердито загудела. — Скажи ему, Сен-Лари! — Ну чего ты ждешь?! Вздернув курносый нос, Сен-Лари до последнего держал паузу, явно наслаждаясь тем, как Наполеоне корчится под его взглядом. — Ты слова забыл что ли? — обыденным тоном спросил де Мази, — Так надо было на бумажку записать, если память слабая. Сломанные часы, как известно, показывают верное время два раза в сутки, а де Мази взял и первый раз в жизни выдал что-то остроумное. Антуан единственный рассмеялся. — Приходите сегодня после отбоя к форту Тимбрюн. Посмотрим, как ты будешь смеяться, Фелиппо. А если не придете… — процедил Сен-Лари, краснея, — Берегитесь все трое… Двери ближайшего класса распахнулись, и в коридор вывалился сомлевший от жары класс профессора Дэзо. Кадеты энергично обмахивались тетрадями и дружно разматывали шейные платки. — А давайте и правда не пойдем? — предложил де Мази, когда их оттеснили от Сен-Лари. — Как это не пойдем? — выпучил и без того огромные глаза Наполеоне. Де Мази опять смахнул выступивший пот со лба. — Да просто не пойти и все. — Но ведь они… — начал с нарастающим изумлением Антуан. — Они и так, и эдак нас побьют. Стоит ли тратить на этих дураков время? Если, конечно, — де Мази с надеждой взглянул на Наполеоне, — Ты не хочешь все-таки правду рассказать. Лицо Наполеоне опять приняло туповатое и упрямое выражение. Он помотал головой. — Вас вообще бить не за что, поэтому я один пойду. — Ты не забыл, что назвал нас своими друзьями? — улыбнулся Антуан, — Как-то это не по-дружески выходит. После отбоя вместе отправимся к форту. И не спорь! Если откажешься, ты нам больше не друг, правда, де Мази? После уроков собрались в мансарде Наполеоне. Антуану так хотелось поспать на его кровати — три ночи в карцере на жесткой лавке кого угодно заставят ценить удобства — но вместо этого он весь вечер ворочался и поглядывал на де Мази, сидевшего на подоконнике. Де Мази зубрил историю: закатил глаза к потолку и шевелил пухлыми губами, проговаривая каждый новый параграф. На таких как он Антуан всегда смотрел с осознанием собственного превосходства — персонажи вроде де Мази у него ничего кроме снисходительной усмешки не вызывали. Они были обычные и немного жалкие. И вот де Мази открывает рот и выдает простую и потрясающую вещь — плевать на них! Ну конечно же, плевать! До Антуана вдруг с совершенной ясностью дошло: мнение Сен-Лари или д’Обрессана ему, Антуану, нисколько не интересно. Он знает правду, и это его знание ничто поколебать не может. Оставалось только досадовать, что он не сам до этого додумался. Если бы он не дорожил мнением Пардайяна, не было бы мерзкой истории с Сезеттой. Да и вообще, Антуан припомнил несколько случаев, сейчас казавшихся ему такими стыдными, когда невольно заискивал перед кем-то или волновался из-за того, что он нем подумают окружающие. Наполеоне, в отличие от них с де Мази, продолжал страдать: сгорбился за столом и уставился в учебник, сдвинув брови, между которыми пролегла трагическая морщинка. Это недвижное отчаяние и нежелание хоть как-то прояснить ситуацию начинало нешуточно бесить. — Ты не надумал все рассказать, дружочек? — Антуан несильно пнул спинку стула. Наполеоне повернулся, бросив на него мрачный взгляд. — Отстань. Не скажу. — Тебе нравится, когда тебя бьют? — Меня били и раньше. — Но если все узнают, почему ты это сделал… — Я что-то непонятно сказал?! — взорвался Наполеоне, — Или ты по-французски не понимаешь?! Я не хочу говорить и не буду! Все! E'finita! Антуан сел на кровати и в который раз непроизвольно сжал кулаки. Очень хотелось вмазать дураку за его глупое упрямство. Подавив свой порыв усилием воли, он спросил: — Ты можешь хотя бы нам с де Мази объяснить почему? Что такого страшного случится, если все узнают, что ты подбросил этот медальон, чтобы наказать негодяя? Простой вопрос поставил Наполеоне в тупик, он отпрянул от Антуана и обиженно заморгал. — А… Ну… Я… — задыхался он от натуги, — Это что они узнают, что я жульничал?! Тут даже де Мази раздраженно передернул плечами. — Ну и что? Наполеоне долго молчал, ковыряя ногтем щербинку на столе. — Нет. Я так не хочу. Я слишком их презираю. — Если ты их презираешь, почему тебе не все равно, что они о тебе подумают? — задал резонный вопрос де Мази. Наполеоне надменно приподнял правую бровь. — Как раз наоборот, мне совершенно они безразличны, просто я не хочу, чтобы обо мне знали плохое. Антуан не выдержал и расхохотался. Наверное, со стороны это выглядело немного дико, но он просто не мог остановиться. Видимо, до внутренней свободы нужно еще дорасти, думал он, смахивая выступившие слезы. Наполеоне явно что-то такое уловил в его смехе. — А что смешного?! — ощетинился он. — Ты сам-то себя слышишь? Ау! Буонапарте! Вспомни о логике! Тебе или все равно или ты не хочешь выглядеть обманщиком в чужих глазах. Нужно выбрать что-то одно. — Кроме того, — задумчиво сказал де Мази, — Истязать Саблоньера куда хуже, чем подкинуть медальон. Наполеоне затравленно переводил взгляд с де Мази на Антуана. — Вы сговорились мучить меня?! Я ничего не знаю! И ничего уже не понимаю! Он упал на стол и закрыл голову руками. Острые плечи подозрительно вздрагивали. Де Мази слез с подоконника. — Пойду найду фонарь. А то ночью на лестнице можно и шею сломать. *** Наполеоне прислушался к стуку часов — они явно отсчитывали время медленнее обычного: вот-вот остановятся. Грязно-розовые сумерки нехотя текли по стеклам. Де Мази ушел за фонарем и все не возвращался. Наполеоне начинал подозревать, что его сцапал и упек на гауптвахту Гато. Притихшая было тревога снова задребезжала и заворошилась в животе. Как все это глупо! И он сам глупый! Ведь давал себе слово не ввязываться в детские ссоры. Пора оставить все эти ребяческие забавы. Нужно стать взрослым, думать о маме, о семье, а он вместо учебы идет после отбоя драться к форту. Сейчас Наполеоне совершенно не представлял, чем все закончится, знал только, что ему придется худо. Ну, допустим, его побьют. Великое дело! Не в первый, и не в последний раз. А дальше? Дразнить будут? Или игнорировать? Как будто, раньше такого не случалось. Тогда почему же ему сейчас так страшно? Наполеоне прислушался к себе: скользкий комок стыда и животного ужаса подступил к горлу. Он не мог внятно выразить свои мысли, просто чувствовал, что если узнают об обмане, это сразу все обесценит. Произошедшее с Саблоньером было дико, гнусно, отвратительно, а подбросить медальон — подло. Равна ли подлость гнусности? Наполеоне отказывался решать такое уравнение. Антуан засопел и пошевелился. Боясь его разбудить, Наполеоне осторожно, рассматривал его лицо. Все-таки красивый он. Даже веснушки идут — не будь их, чего-то недоставало бы. Только ужасно обидно, что Антуан его совсем не понимает. Он же самый близкий ему человек теперь, ближе даже Панории, ближе всех на свете. Он ведь его… Они же… Додумывать до конца было жутковато. Наполеоне словно стоял на краю пропасти. Ему хотелось сделать шаг вперед, только он знал, что не упадет, а полетит. Вот такое это было чувство. Оно быстро вытеснило все остальные: и страх, и тревогу, и стыд. Наполеоне тихонько опустился на колени рядом с кроватью и, подперев щеку рукой, продолжил смотреть на Антуана. Пусть в жизни его ничего хорошего уже не ждет, пусть вся радость осталась позади, но то, что у него есть сейчас, куда лучше того, что он потерял. И поэтому можно в последний раз позволить себе быть ребенком, пойти и раздать всем тумаков, а там будь что будет. Антуан все-таки почувствовал его взгляд и открыл глаза: — Ты чего? — Просто смотрю. Наполеоне пригладил выбившуюся из косицы прядку. — У тебя волосы дыбом. Похожи на золотую проволоку. Так радостно было увидеть на его лице смущение. В первый раз за время знакомства. — Спасибо тебе… За то, что идешь со мной, — успел сказать он прежде, чем на пороге появился де Мази с фонарем в руках. Наполеоне улыбнулся ему, ощущая, как его наполняет внутренняя тишина. — Отлично, де Мази. Давайте, покажем этим неудачникам, чего мы стоим. Пусть запомнят эту ночь надолго. — Вот это да-а… — восторженно протянул де Мази, когда они вышли к форту. На Марсово поле опустилась настоящая летняя ночь: было совершенно темно, но одновременно все вокруг отлично видно. Бархатно-синее небо сияло звездами. Воздух пах скошенной травой, где-то за забором встревоженно лаяла собака. — Зря старался, — де Мази со вздохом поставил фонарь на землю, — Тут светло, как днем. Вот они, видите? Вон справа. Толпа мальчишек в темноте показалась Наполеоне огромной. От одного ее вида ребра ныли, но отступать было некуда. На его месте Сампьеро не испугался бы, настоящий герой не сгибается перед плебсом. Хотя Наполеоне совсем недавно клялся, что навсегда вычеркнет корсиканского героя из своей жизни, мысль о Сампьеро его утешила и помогла сделать первый шаг. Затем еще один и еще, пока толпа не оказалась совсем рядом. — Ну вот и я. Чего вам? Это прозвучало грубо, но Наполеоне просто старался, чтобы голос не дрожал. — Склонитесь перед корсиканским императором, презренные! — по-вороньи отрывисто расхохотался Пардайян, сидевший на одной из башен форта, рядом пристроился Дювинье. Что-то он слишком часто вьется вокруг. — Тебя что к нам в класс перевели? — задрал голову Наполеоне. — Проваливай, Дювинье! — подхватил де Мази, — Ты не из нашего класса. Остальные возмущенно зашептались и опять вытолкнули вперед Сен-Лари, который возмущенно закричал в лицо Наполеоне: — Не уходи от темы, Буонапарте! Не Дювинье тут главный подлец! Ты за свои гнусности должен ответить, а не он. — Да? Он, выходит, не будет драться? — не унимался Наполеоне, — А если не будет, нечего ему тут делать! Дювинье в ответ рассмеялся и свесился вниз так решительно, так что Пардайяну пришлось придержать его за талию. — Конечно, я не буду драться. Мне просто любопытно узнать, зачем ты подкинул медальон? Наполеоне почувствовал, что его обступили со всех сторон. — Зачем? — Зачем?! — Зачем! Каждый, кто задавал вопрос, изо всех сил пихал его или Антуана или де Мази. И как ни старались они держаться вместе, их мгновенно оттеснили друг от друга. — Я ничего не делал! Он уже ничего не видел вокруг, кроме неясного месива лиц. — Делал, — ответила толпа, подминая его под себя. Чтобы не задохнуться, Наполеоне ударил в ответ. Он же для этого сюда и пришел. Зачем терять время на разговоры, когда можно просто бить в ответ на любой толчок или пинок? Бить в нос, в скулу, в глаз, уворачиваться от удара и бить снова. Это и больно, и весело. Чтобы драться вообще никакие поводы не нужны, понял он, со всей силы ударив кого-то поддых. Рядом тоненько ойкнули. — Я! Ничего! Не делал! Пока он дрался, это было правдой, и можно было не выбирать между подлостью и гнусностью. Он постарался запомнить это мгновение. Вот сейчас — настоящая свобода! Это ощущение все ускользало от него, но теперь он ее чувствует. Свобода — это не выбирать между двумя мерзкими вещами. Удар в лицо опрокинул его на землю. Сверху навалились, и Наполеоне понял, что задыхается. — Фелиппо! На помощь! — крикнул он, чувствуя, как чей-то острый локоть упирается в солнечное сплетение. Полупридушенный голос Антуана раздавался совсем рядом: — Хватит! Отпустите его, я расскажу! Да, Буонапарте подбросил медальон! Но тот кадет мучил Саблоньера, это из-за него он выпрыгнул из окна. Я рассказал все Ламбертену, но он меня и слушать не стал. Как вы будете доказывать, говорит. А что тут доказывать?! Все всё знали! И молчали! И только Буонапарте что-то сделал! Голос Антуана прервался, он зашелся тяжелым перхающим кашлем. Наполеоне хотел кричать, но горячая и липкая от пота рука зажала рот. — Какое неумелое вранье, — протянул сверху Пардайян. Наполеоне видел его в просвет между растрепанных голов, рядом смутно белело круглое лицо Дювинье. — Тебя Буонапарте учил сочинять истории, Фелиппо? Как-то слишком неловко у тебя это выходит. Хочешь, я расскажу тебе, как все было на самом деле? Вместо ответа Антуан опять закашлялся. — Ну так вот, — голос Пардайяна прямо-таки истекал глумливым самодовольством, — Саблоньер тут, конечно, ни при чем. Он вам не друг, даже не приятель. Кому вообще интересен Саблоньер, когда есть Буонапарте? Я думаю, кое-кто тоже положил на него глаз, за что и поплатился. Ну а что? У твоего корсиканского дружка симпатичная мордашка. Таких хорошеньких только в прачечную и водить. И вот из ревности ты его и побил тогда, а Буонапарте решил за тебя отомстить. Я попал в точку, да? — Какая же ты дрянь, — с отвращением произнес Антуан, — И дурак, к тому же… В знак согласия Наполеоне изо всех сил пнул кого-то каблуком в лодыжку. Его ударили в ответ, и все потонуло в сердитом пыхтении и звуках глухих ударов. От каждого из них искры плясали под веками. Свобода ускользнула в который раз, и опять нужно выбирать между мерзостью и трусостью. И он струсил, заскулил жалобно и засучил ногами. Никто не обратил на это внимания, его продолжали бить. Мерно, методично, как-то даже устало. Наполеоне был готов молить о пощаде, и даже признать, что подбросил медальон из ревности — придумают же такую глупость! — Это что-о?! — все звуки вдруг перекрыл низкий рев Гато прямо над головой, — Вы что творите?! В глаза ударил свет, и Наполеоне понял, что его больше никто не держит. Он зашарил руками по мокрой траве и с трудом сел. — Ты цел, маленький? — Гато потряс его за плечо. — Цел?! В ответ Наполеоне смог только кивнуть. Он был цел, наверное. Только какое это теперь имело значение? По подбородку текло горячее и липкое. Наполеоне не сразу понял, что это его кровь. — Де Мази… — слабо позвал он, — Ты тут? Де Мази вышел вперед. Правый рукав у него был наполовину оторван. — Мы тут, Наполеоне. Мы целы. Рядом пошатывался Антуан, на скуле у которого наливался свежий синяк. Смотреть ему в лицо не хотелось. — Идемте к воспитателю, — решительно заявил Гато, — Это черти какие-то, а не детки! Нужно все рассказать. — Нет! Не смейте! — Наполеоне пружиной подбросило с земли, — Нас тогда исключат! — Да это их надо исключить, а не вас, — Гато достал из кармана замусоленный носовой платок и принялся тереть у Наполеоне под носом. Платок оказался жестким, как наждак. — Видано ли дело — всем гуртом на одного. На самого маленького! — Он был не один, — подал голос Антуан. — Все одно — гнусное дело, — повторил Гато упрямо, — Идемте. Из тени за его спиной выступил Дювинье: — Буонапарте прав, воспитатель Ламбертен его ненавидит. Я поэтому именно вас позвал. Оттолкнув руку Гато, Наполеоне подался вперед. — Ты?! Ты позвал Гато?! Но… почему? Зачем? В неверном свете фонаря на лицо Дювинье легли угловатые тени и оно утратило обычную мягкость. — Потому что я тебе верю. И жалею, что сам этого не сделал. — Но Пардайян сказал… — Пусть Пардайян катится к дьяволу! — растянул в плотоятном оскале и без того широкий рот Дювинье, — Он просто самовлюбленный идиот, как оказалось. А ты молодец. Не ожидал. Прими мое искреннее уважение. Наполеоне потряс головой и на всякий случай потер ухо — может его просто слишком сильно стукнули, вот теперь и слышится всякое? Обратив свои заботы на де Мази, Гато теперь усердно тер своим наждачным платком его пухлые щеки. — Ну-ка рассказывай почему вас били, малыш? Под его свирепым взглядом де Мази испуганно заморгал: — Это из-за Саблоньера… Да, Наполеоне подкинул медальон, но… — Замолчи! Заткнись! Заткнись! Наполеоне из последних сил толкнул его в грудь, и де Мази повалился на землю. — Предатели! Вы оба! Вы зачем все разболтали?! — кричал Наполеоне, не помня себя от ярости. Он замахнулся и на Антуана, но ударить не смог. — Вы же поклялись! Антуан попытался обнять его, но Наполеоне вывернулся и выкрикнул в побелевшее лицо: — А тебя я вообще… ненавижу! Ненавижу, слышишь! Как ты мог?! Он бросился прочь, зажимая руками уши, чтобы не слышать за спиной сдавленных рыданий Антуана. На самом деле он ненавидел не его, а себя: слабость, за глупую гордость, за упрямство. Но больше всего за то, что не может взять назад дурацкие слова, сорвавшиеся с языка. Это был конец всему. Он проиграл.