Искусство сочинения сентиментального романа

В сплетении голубоватых струек табачного дыма Дювинье выглядел загадочно. Как герой романа. Привычку курить в туалете он завел совсем недавно. Наполеоне был уверен, что он нарочно рисуется, чтобы выглядеть солиднее. Старшие часто тайком курили табак, но Дювинье за этим занятием раньше не видели. А может, он курит, потому что ему тоже несладко? Сказал бы кто Наполеоне в десять лет, что Дювинье будет его единственным товарищем в шестнадцать! Он немедля попросил бы запереть этого человека в доме для умалишенных. Но все-таки он приходит в уборную на первом этаже после черчения, а иногда и вместо немецкого. Хочется хотя бы парой фраз с кем-то переброситься, а разговаривает Наполеоне теперь только с Дювинье. — … уже получил место на корабле. Сказал, что не может больше преподавать. — А Вальпор что? — Вальпор… — Дювинье округлил рот и выпустил аккуратное колечко дыма, которое медленно поплыло к потолку. — Ему делать нечего. Хлопочет, нового географа ищет. Но кто, скажи на милость, сможет сравниться с Дагле? Наполеоне рассеянно кивнул. Из газет он уже знал о графе Лаперузе, который на двух кораблях собирался совершить кругосветное плавание. Корабли звались «Компас» и «Астролябия». Дагле получил должность астронома на «Астролябию». Это могло бы быть забавным, если б не было так грустно. Дагле не может простить себе то злополучное открытое окно и бежит прочь. И Наполеоне бежит. Оба они вырвутся на свободу в октябре — ждать недолго осталось. — Но самое потрясающее не это! Знаешь, кто еще напросился на корабль вместе с Дагле? — выдержав многозначительную паузу, Дювинье вперил в Наполеоне требовательный янтарный взгляд. — Кто? — Монж! Представляешь, он заявил Вальпору, что всю жизнь мечтал о приключениях и путешествиях. И теперь самое время начать исполнять свои мечты! Взбрыкнув ногами, Дювинье злорадно захихикал и едва не выронил из рук свою крохотную пенковую трубку. — Ты подумай! Старость на пороге, а он за мечтой собрался! Наполеоне привалился плечом к стене и ничего не отвечал. В прежние времена, он бы обязательно попросился в плавание вместе с Монжем, но все это уже отгорело. Все пустое, юношеская романтика… Хотя, может быть, когда он станет старым, как Монж, у него тоже появится шанс посмотреть мир. Что же смешного? Тут главное — дожить. Иногда Наполеоне начинал сомневаться в том, что дотянет даже до семнадцати. От бесконечной зубрежки пухла голова и ломило спину, а ночами под веками ползали длинные гусеницы математических формул. Наполеоне был так переполнен ими, что, казалось, открой он рот — из него посыпятся цифры. Он зубрил в библиотеке, на немецком и даже ночами. Спасибо Гато — тот всегда готов подкинуть несколько лишних свечек. Даже когда дожидался Дювинье, Наполеоне листал учебник. Отдыхать он боялся: если ум его не был занят, Наполеоне начинало терзать странное желание причинить себе вред. Когда однажды ночью оно стало нестерпимым, он схватил нож для бумаг, закатал кальсоны и полоснул себя по бедру. На коже остался бледный след. Это разозлило Наполеоне, и он опять полоснул ножом по тому же месту еще раз. А потом опять и опять. Но едва показалась кровь, на место злости пришел огненный стыд, словно Наполеоне совершил нечто непристойное. Больше всего на свете ему хотелось забыть об этом происшествии, но порез до сих пор зудел и напоминал о себе. — В воскресенье старшие устраивают торжественный обед в честь Дагле. Я собираю по пять франков. Пойдешь? — прервал затянувшееся молчание Дювинье. Наполеоне машинально полез за подкладку жилета, но сразу отдернул руку. — Нет, — буркнул он, — Что мне там делать? Остальных пугать? Да и денег у меня нет. — Ну как знаешь, — вздохнул Дювинье. В день рождения, 15 августа, Наполеоне навестила Панория. Она хотела опять забрать его. Выбирать между неделей в обществе Панории и школой, полной врагов и бывших друзей, было невыносимо. Мало какое решение в жизни далось Наполеоне труднее, но сдать экзамен нужно было во чтобы то ни стало. Панория все поняла и отступилась, и даже потом привезла пирожные из Ла Режанс. Они съели их в приемной Вальпора. — Набулио, вот какое дело… — немного помялась Панория, — твой отец оставил тебе немного денег. Я в прошлый раз запамятовала, а вчера разбирала бумаги и нашла конверт. Тут сорок франков. Наполеоне знал, что она лжет, но деньги все-таки взял. Он по-прежнему ни в чем не мог ей отказать. Наверное, жизнь его складывалась не так уж плохо. Волна злобы разбилась над головой у форта Тимбрюн и схлынула. Его перестали задирать. Даже де Фьенн не просил списать. У всех теперь были свои заботы: на старших навалилась подготовка к экзаменам, а младшие нашли занятие поинтереснее, чем плевать ему в спину жеваной бумагой. С Наполеоне едва разговаривали, но больше не трогали. Более того, по обрывкам фраз он понял, что кое-кто был согласен с Дювинье. Несмотря на все это, сам себе он напоминал руину — дом без стен и перекрытий или выпотрошенную рыбу, брошенную на берегу. Но винить в своих несчастьях ему было некого. Лето прокатилось по школе адской жарой, раздавило, расплавило и выжгло прошлое. История с медальоном забылась, как и Саблоньер, как будто его и не было никогда. — А правда, Саблоньера домой забрали? Притихший было Дювинье кивнул. — Ага. Я его провожать ходил. Матушка за ним приехала. Сестренка у него миленькая, на него похожа. Наполеоне не смог сдержать тяжкого, вынимающего душу вздоха. — Да он отлично держался! — Дювинье как-будто возражал Наполеоне в ответ на какую-то не высказанную им мысль, — Говорили же, что он ходить не сможет, а он сам дошел до экипажа на костылях. Мак-Маон сказал, что гордится им, и все плакали… Целое море слез… Дремотную тишину нарушал только подтекающий умывальник. Капля за каплей вода долбила в дно покрытого ржавым налетом таза. Невольно следуя ритму, Дювинье подносил трубку ко рту. Наполеоне подумал, что у него самого не хватило бы духу пойти провожать Саблоньера, да и просто в глаза ему посмотреть. — В сущности, Саблоньеру повезло… — задумчиво сказал Дювинье, глядя куда-то мимо Наполеоне. — Повезло?! — вскинулся он. — Хорошенькое везенье! Дювинье криво усмехнулся, с преувеличенным вниманием рассматривая лепной карниз. В школе на Марсовом поле они украшали потолок даже в уборной. — Ну а что? Экзамены сдавать не надо. Не сдержавшись, Наполеоне стукнул его кулаком в плечо. — Ты дурак совсем?! Как можно про такое шутить?! — А почему бы и нет? — хмыкнул Дювинье, щуря желтоватые крапчатые глаза, — У меня вот, например, не было открытого окна, оставалось только смеяться. Наполеоне обожгло пониманием. Он замер, не зная, что отвечать и куда себя деть. — Дювинье… — он замялся. — Так ты поэтому Гато позвал? Он осторожно присел на подоконник и попытался заглянуть Дювинье в лицо. Сковавшая Наполеоне неловкость, стала только сильнее, когда перед глазами весьма некстати всплыла та похабная картинка, которую он отдал Антуану. От мысли, что кто-то мог проделать такую штуку с Дювинье, Наполеоне сделалось не по себе. Очень захотелось бросить все и убежать, но он усилием воли подавил это недостойное желание. — С тобой… тоже такое было? — спросил он громким шепотом. Дювинье вдруг как-то весь обмяк и ссутулился. — Какое «такое»? — он издевательски покривил широкий рот. — Я из окна не прыгал, и мамочка за мной не приезжала. — Но все же… Ты же сказал… — Ничего я не говорил! Ты все придумал, — Дювинье манерно повел плечами. — И вообще отстань, Буонапарте! Наполеоне ставалось только покаянно вздохнуть. Чудовищная, давившая на грудь, неловкость немного развеялась. Он был даже рад, что Дювинье вывернулся и ушел от ответа. Скажи он правду, Наполеоне, наверное, все-таки пришлось бы убежать. Вытерев повлажневшие ладони о штаны, он постарался подумать о чем-то еще, кроме того, на что намекнул ему сейчас Дювинье. За окном по залитому солнцем двору слонялся Пардайян. Наполеоне догадывался, что он терпеливо ждет, когда Дювинье докурит трубку. Глядя на поникшую долговязую фигуру, Наполеоне уже не чувствовал прежнего иссушающего гнева. Пардайян, конечно, скотина, но скотина верная. До сих пор таскается за Дювинье, виновато заглядывает в глаза и пытается помириться. За Наполеоне никто так не бегает. Даже наоборот. Наполеоне оборвал эту мысль, не дожидаясь, когда отчаянье, как смертная тоска, подберется к сердцу. — Дювинье, а, Дювинье, дай трубку покурить, а? — попросил он, внезапно переходя к дурашливому и даже игривому тону. Срочно нужно было что-то сказать и даже сделать, чтобы нечаянно не зацепиться мыслью за… — Ты маленький еще Буонапарте! — Дювинье показал Наполеоне язык, но все-таки положил в его ладонь теплую и гладкую на ощупь трубку. — Что надо делать? — озадаченно спросил Наполеоне, повертев ее в руках. — Вдохни дым, но не очень глубоко, а потом выдохни. Выпустив дым изо рта, он замер, прислушиваясь к ощущениям: на вкус табак был мерзким, но выдыхать дымные колечки оказалось довольно забавным. Сделав несколько таких выдохов, Наполеоне немного успокоился и снова покосился в окно. — Скажи, а тебе никогда не хотелось помириться с Пардайяном? Хотя Наполеоне явно упустил момент, когда эти двое вообще успели подружиться, он не мог не заметить, что Дювинье все-таки переживает, хотя старается не подавать виду. Дювинье скривился, непроизвольно выпрямляясь, словно Пардайян мог различить его в узком окне уборной. — С этим дураком?! Вот еще! Ему было легче, им владело разочарование. Неожиданно он оказался хладнокровным и сильным, за что Наполеоне его зауважал. Почему?! Ну почему ему самому так недостает этих качеств?! Он неудачник, размазня, дурак и злыдень. Ух, как Наполеоне разозлился! Как никогда в жизни, от злости у него даже живот свело. В этот момент страшные слова и выскочили изо рта. Он едва мог поверить, что сказал Антуану, что ненавидит его. Почему-то говорить гадости просто, а вот сделать что-то правильное невероятно сложно, нужно себя заставлять. Он это понял, еще когда подбросил медальон. Понимал, что делает что-то не то, но наказать урода хотелось любой ценой. И вот что в итоге из этого вышло. Он много думал об этом ночами, задыхаясь от жара в раскаленной мансарде. Если бы он придержал себя хоть на секунду, не дал слепому гневу подняться выше шеи, все могло бы сложиться по-другому. Хороший человек, вдруг подумалось ему, он как демократия. Как народ сдерживает правителей, так и самого себя надо непрерывно сдерживать от дурных порывов. И будешь тогда счастлив. А дурной человек, который беспрестанно гневается и предается излишествам, и вообще ни в чем себя не ограничивает, подобен тирании. Глупец сам себе тиран. Больше никогда не буду ни на кого злиться, пообещал он сам себе. От этих размышлений ему стало немного легче. Если подумать, у него не было ни малейших оснований для злости. Да, Антуан нарушил клятву, но другого выхода у него и не было. Он хотел, чтобы Наполеоне перестали бить, только и всего. Это было бы очевидно любому, кого гнев не захлестнул бы с головой. Антуан хотел помочь. Антуан пошел с ним драться к форту, а вместо благодарности получил плевок в лицо и… ненависть… Что может быть обиднее? О, если б он мог только раз взглянуть ему в глаза! Наполеоне обязательно попросил бы прощения. Но Антуан на него больше не смотрит. Наполеоне для него как будто не существует. Все кончено, Набулио, раз за разом повторял он себе, ты потерял его навсегда. Ты сам виноват. От таких мыслей ему опять хотелось резать себя, будь у него нож поострее это было бы проще. Наполеоне закрыл глаза и представил, как ведет бритвой по бедру. Лезвие вспарывает кожу, и порез набухает кровью, тонкими струйками она стекает на простыню. — Он все так и ходит по двору, да? Дювинье неожиданно пихнул Наполеоне локтем в бок. — Кто? В ответ Дювинье закатил глаза, и Наполеоне догадался, что речь о Пардайяне. — Куда же он денется… Но почему ты спрашиваешь? — вернув Дювинье трубку, он скрестил руки на груди, — Ты уж определись, или ты хочешь с ним мириться или не важно, шляется Пардайан по двору или нет. Ау, Дювинье! Где твоя логика?! Дювинье жеманно повел плечами. — А я, может, не хочу определяться. — Чего ты тогда вообще хочешь? Вместо того, чтобы жеманиться дальше, Дювинье повернулся к Наполеоне и, ухватив его за лацкан мундира, горячо зашептал в ухо: — Хочу, чтобы ты пошел к нему и сказал… — Что ты хочешь помириться? — звонко рассмеялся Наполеоне. Дювинье отпрянул и озадаченно сдвинул брови. — Ты считаешь, с ним можно помириться? — спросил он настороженно. Его вопрос поставил Наполеоне в тупик. — Я откуда знаю. Это же твой друг, а не мой. Хотя повел он себя довольно мерзко… Дювинье в ответ вздохнул и нахохлился, Наполеоне хотелось его немного утешить, поэтому он добавил: — Но знаешь, если кто-то ведет себя гадко, это не всегда значит, что и сам человек полностью гадок. Иногда и кто-то неплохой может повести себя гнусно. А потом жалеть об этом… — Думаешь, он жалеет? — с сомнением покачал головой Дювинье и скосил глаза в окно. — Если не поговоришь с ним, то никогда и не узнаешь! — Наполеоне осознал, что изрек нечто мудрое и благостное, отчего на него сразу снизошло умиротворение. — В твоих словах что-то есть, Буонапарте… Пардайян ведь совсем не такой ублюдок, каким может показаться со стороны. Он снова о чем-то задумался, вертя в белых руках свою маленькую трубочку. — Когда мне было очень одиноко, Пардайян мне помог. В глубине души, он добрый малый. Но это заметно только, когда он не прикидывается циничным идиотом. — Ну так что мне ему сказать? — улыбнулся Наполеоне. Он понял, что все очень просто: ему тоже нужно обязательно помириться с Антуаном. Если он его хоть чуточку любит, то обязательно простит. В конце концов, даже если Наполеоне и поступил дурно, это не делает его совершенным негодяем или дураком, как и Пардаяйна. Дювинье сразу повеселел. Прикусив нижнюю губу, он задумчиво улыбнулся. — Ну ладно… Но нужно чтобы он немного еще пострадал! — Зачем? — изумился Наполеоне. Дювинье хихикнул и покачал поднятый указательным пальцем у Наполеоне перед носом. — Страдание возвышает душу! Разве ты этого не знаешь? Скажи, что я сегодня во двор не приду. Потому что он там слоняется, вот! Или пусть проваливает, или… Закончить Дювинье не удалось, потому что Наполеоне уже соскочил с подоконника. Предвкушая, какой глупый вид будет у Пардайяна, он распахнул дверь уборной. На пороге стоял Антуан. Замер, как будто натолкнулся на невидимую стену и побледнел: веснушки на носу проступили с особенной яркостью. Глаза испуганно распахнулись, а рот сжался. Наполеоне в панике захлопнул дверь. Ничего не соображая, он хотел укрыться в кабинке, хотя понимал, что прятаться глупо. — Эй, ты чего, Буонапарте? — Дювинье резво спрыгнул с подоконника, — Ты там что черта увидел? — Хуже, — буркнул Наполеоне, задыхаясь — Фелиппо. Дювинье так сильно толкнул дверь, что она стукнула о стену. Коридор был пуст… *** Наполеоне глазам не мог поверить. Куда он делся? Только что был тут и… Неужели сбежал? Да что он о себе, черт возьми, возомнил, если не в силах вынести общество Наполеоне дольше пары мгновений? Кто, в конце концов, нарушил клятву, хотя его четко по-французски попросили молчать? Ну и пусть катится к дьяволу! Наполеоне шумно выдохнул, чувствуя, как раздуваются от ярости ноздри. Изнутри кто-то как будто терзал смычком натянутые между ребер струны. Они звенели, натягивались до предела, смычок упрямо тер их, дергал и рвал. Наполеоне хотелось, зажав уши, орать, пока не кончится голос, только бы заглушить их визг. Ненавижу! — эта мысль заставила его пронестись по коридору со скоростью выпущенного из пушки ядра. Заскочив в библиотеку Наполеоне огляделся: вон он гад! Уселся обратно за стол, как ни в чем не бывало, опустил глаза и делает вид, что внимательно читает свою книжку. Ну я тебе сейчас покажу! Наполеоне стянул с полки первый попавшийся учебник и с размаху уронил себя на лавку рядом с Пикадю, который, как назло, загораживал собой Антуана. Тот слегка покраснел, но не двинулся с места. Наполеоне видел только его четко очерченный профиль на фоне окна. Когда заходящее солнце вспыхнуло в курчавых волосах, безумие неумолимо потекло по венам. Не в силах с ним сладить, Наполеоне изо всех сил лягнул Антуана под столом, задев при этом Пикадю. — Чего расселся, кретин? — зашипел он, — Ноги убери! — Пошел к черту! Вздрогнув Антуан вернул ему полубезумный взгляд и ударил ногой в ответ. — Скотина! — Урод! — Ненавижу! — Я тебя тоже, можешь не сомневаться! Ненавижу еще сильнее, чем ты меня! Каждое слово сопровождал удар. Наполеоне едва не свалился со стула, пока пытался достать Антуана. — Сволочи! Ублюдки вы оба! Это я вас ненавижу! — вдруг тоненько вскрикнул Пикадю и вскочил на стул, пытаясь защититься от их ударов. В библиотеке повисла мертвая тишина. Даже направлявшийся к их столу с большой линейкой в руках, Аркамбаль потрясенно замер. Пикадю ошарашенно оглянулся по сторонам. Чулки его были порваны в нескольких местах. — Идите уже в прачечную и целуйтесь там, если так невмоготу. Дайте людям учиться. Сил никаких нет вас терпеть, — добавил он, испуганно моргнув. — Что-о-о? — хором протянули Наполеоне и Антуан с угрозой. — Тебя не спросили, что нам делать! — Ты что сказал, скотина?! — Наполеоне набрал побольше воздуху в грудь и непроизвольно поддернул рукава мундира. Как всегда в такие минуты проклятый акцент куда-то исчез. Изловчившись, он ухватил Пикадю за галстук и потянул к себе, выдохнув в лицо: — Конец тебе, жалкий зубрила. Я тебя закопаю! Антуан стащил дрожащего Пикадю со стула и отодвинул Наполеоне плечом. — Нет, это я его сейчас закопаю! Ты что вообще себе позволяешь?! — Уйди, Фелиппо, он мой! — Нет, мой! Еще мгновение и они сцепились бы снова. Наполеоне кожей чувствовал жар гнева, исходящий от Антуана. Кончики пальцев зудели от того, насколько сильно хотелось вцепиться ему в волосы, разбить нос, сделать хоть что-нибудь. Пикадю метавшийся между ними, громко икнул и испуганно зажал рот обеими руками. Первым прыснул в кулак Антуан. Его смешок, как маленький камешек стронул что-то внутри, Наполеоне засмеялся. И уже не мог остановиться, хохотал так, что слезы брызнули из глаз. Смеялся Антуан, ударяя его по плечу, смеялся Аркамбаль и весь класс, даже Пикадю было смешно, хотя он одной рукой потирал ушибленную ногу. Вместе со смехом из груди вывалилась вся тяжесть последних месяцев. И, наверное, это был добрый знак.