Искусство сочинения сентиментального романа

— До свидания! До свидания! Под локтем у Антуана кто-то напряженно засопел. Парнишка был маленький и тоненький, как веточка. Протолкавшись вперед, он сдернул с головы шляпу и пропищал: — Возвращайтесь скорее! Мы будем скучать! Каштановые вихры встали дыбом. Антуан его не помнил. Наверняка из новеньких, и вот уже успел попасть под обаяние Дагле, бедняга. Наверное, Антуан видел его на днях, когда наблюдал за утренним построением — ему самому больше не нужно в нем участвовать: теперь он офицер, младший лейтенант Безансонского артиллерийского полка. Но как сжалось сердце при взгляде на стайку мальчишек в середине двора, испуганно жавшихся друг к другу. Всего шесть лет назад он был на их месте и не почувствовал, как неумолимо, как быстро пролетело время. Неужели так вся жизнь пройдет, а он и не заметит? Антуана охватило странное чувство, как будто он смотрит на самого себя со стороны. Вот сейчас этот мальчик вздохнет, смахнет с глаз невольные слезы и пойдет на урок математики. Но, скорее всего, он его прогулял. Ему ведь не нужно зубрить — раз прочитал и все знаешь. Несмотря на ранний час во дворе собралась большая толпа. Провожать Дагле с Монжем в экспедицию вышло полшколы, может, даже больше, хотя занятия никто не отменял. Пришел даже Вальпор, который предпочел не заметить прогульщиков. Он долго хлопал Монжа по плечу и обнимал Дагле, а сейчас вместе со всеми размахивал шляпой. На лице его, обычно суровом и замкнутом, играла юношеская светлая улыбка. Монж подошел к сборам со всей серьезностью и еще с вечера вытащил со слугами во двор все свои пожитки, среди которых обнаружились большой полотняный зонт, глобус и горшок с каким-то растением. Зачем оно ему в кругосветном плавании приходилось только гадать. Обливаясь потом, Монж с пыхтением пытался установить горшок на вершину пирамиды из книг, но проклятое растение все норовило соскользнуть. Наконец, Дагле, которому надоело наблюдать за его мучениями, подхватил цветок и продолжил прощаться с виснувшим на нем детьми. Макушка растения величаво покачивалась вместе с перьями на его круглой шляпе. — Время, господа, время! — повторял он, — Боюсь, нам пора отправляться в путь. — Профессор! Профессор Дагле! Вы будете нам писать?! — закричали со всех сторон. Перехватив поудобнее цветок, Дагле улыбнулся: — Боюсь, в море у нас не будет возможности передавать письма почтальону, но я обещаю записывать все, что с нами случится… А вы сможете узнать новости о нас из газет. В этот момент солнце поднялось из-за крыш, и двор школы потонул в слепящем оранжевом мареве. Антуан прищурился: оранжевого цвета стало еще больше, а шпили дальних церквей истончились в ярко-голубом прохладном небе. Последний раз махнув шляпой, он зажал ее под мышкой и уткнулся лбом в ледяной чугун ворот. Неуклюжая коляска, нанятая Монжем, которая едва вмещала их с Дагле сундуки и книги, вот-вот скроется за поворотом. Кругленький вечно растрепанный Монж, прижимая к животу связку книг, все махал и махал платком и даже, кажется, всплакнул. Дагле, облаченный в элегантнейший полосатый сюртук, смотрел только вперед. Его ждало море и слава: то, о чем мечтал когда-то сам Антуан. Но сейчас он трусливо жаждет только одного — чтобы ничего никогда не менялось. Экзамены сданы. Вчера вечером Антуан уложил в небольшой казенный саквояж все свои пожитки: двенадцать рубашек, двенадцать галстуков, двенадцать пар чулок, двенадцать носовых платков и два ночных колпака. Последний дар короля и все имущество Антуана, не считая серебряного нагрудника, перевязи и шпаги — это был подарок от школы и Вальпора. На самом дне саквояжа в бархатной коробочке лежит крест кавалера ордена Кармельской богоматери, покрытый бело-малиновой эмалью, на одной стороне изображена Мадонна, на другой — три золотые лилии. Новенькая, с иголочки форма сидит на Антуане, как влитая, а в левом кармане — сложенное вчетверо назначение в Безансон. Он едва смог отыскать на карте эту дыру, чуть восточнее Дижона. Сегодня в полдень от площади Бастилии уходит его дилижанс. Что будет дальше? Антуан не хочет этого знать. Он хочет остаться в школе на Марсовом поле навсегда. Он не желает взрослеть и что-то менять. Вот бы поймать это мгновение, зажать в кулаке, как мотылька, ощущая, как крылышки легонько щекочут ладонь. Жаль, что это никому не под силу, что бы там ни плел про силу воображения Наполеоне Буонапарте. Он, кстати, Дагле провожать не пришел, хотя клялся, что любит его больше родного отца. Воспоминание о Наполеоне заставило Антуана болезненно поморщиться. Занозой сидит в сердце этот гад. Как бы ни убеждал себя Антуан, что никогда не сможет относиться к нему, как прежде, в глубине души он знал, что опять себе лжет. Самое противное, что все дело в было в чертовом страхе. Он ведь ничего не боялся прежде. А теперь трепещет от одной мысли, что Наполеоне обретет над ним такую же власть, как в тот момент, когда Антуан, очертя голову, бросился драться к форту. Если бы Наполеоне предложил прыгнуть с крыши, он прыгнул бы, не раздумывая. Никто и никогда не причинял ему такой боли за всю короткую жизнь: ни предательница-мать, ни отец-пьяница и отступник, ни тем более Мануэль, слишком быстро забывший, как пишут письма. Антуан немало удивился, что вообще о нем вспомнил, а ведь совсем недавно он считал его любовью всей жизни. Наполеоне превзошел Мануэля по всем статьям, хотя каждое движение его души было незамысловатым, очевидным и легко раскладывалось на самые простые компоненты. Наполеоне был весь как на ладони, но это никак не облегчало положения Антуана. *** Аркамбаль все-таки выставил их вон, велев возвращаться, когда станет несмешно. Оказавшись за дверью, Наполеоне сразу оборвал смех и посмотрел из-под ресниц пытливо и томно. — Простишь? — коротко выдохнул он. Наполеоне всегда умел наповал бить одним ударом. Антуану оставалось только кивнуть. Он опять делал то, чего не хотел. Наполеоне заслуживал взбучки. И говорить с ним не надо было. Как вообще в одном человеке уживаются чисто женское, но не наигранное кокетство, чудаковатая прямолинейность и щенячья плюшевая неловкость? Антуан догадывался, что за этим спрятано, как в шкатулке с секретом, еще что-то, например, остро отточенное стальное лезвие. Он был уверен, что несмотря на всю причиненную им боль, Наполеоне и не думал пока им пользоваться. Привалившись к стене, он буравил Антуана взглядом, а потом горестно вздохнув, произнес: — Я знаю, я свинья. — Не льсти себе, ты пока всего лишь корсиканский поросенок. Небольшой, но зловредный. — Это значит, ты меня прощаешь, да? Пушистые бровки трогательно съехались к переносице. Сколько еще мужчин и женщин сведет с ума эта невинная гримаска? В женщинах Антуан не понимал ничего, поэтому просто отогнал от себя эту мысль и поспешил отвернуться к окну. Никак нельзя сейчас показать свою слабость и дать услышать хотя бы отзвук громыхающего литаврами торжества. — Ну Фелиппо… Ну Антуан! — продолжал нудить за плечом Наполеоне, — Дай мне хотя бы маленький шанс! Пожалуйста! Я буду очень стараться, я смогу быть хорошим, вот увидишь… — Это что-то новенькое! Что значит быть хорошим? — холодно произнес Антуан, давя улыбку. Наполеоне осторожно взял его за локоть и зашептал в ухо: — Я больше никогда-никогда не буду обзываться и говорить, что ненавижу тебя. Потому что это неправда… Его мягкий шепот поставил каждый волосок на теле дыбом, Антуан как никогда был близок к полному поражению. — Мне так стыдно, — добавил Наполеоне. — Так стыдно, что ты только что еще раз это повторил! — Я просто… А ты зачем убежал? Мне обидно стало. Он чуть посильнее сжал локоть Антуана и попытался развернуть его к себе лицом. — Ладно, ты прав. Это не оправдание. Но просто скажи мне: ты в самом деле считаешь меня совсем… окончательно плохим? Совершенно пропащим? Просто потому что я чуточку несдержан на язык? — Чуточку?! Не выдержав, Антуан, наконец, обернулся и вперил в Наполеоне негодующий взгляд. — Надо было просто дать им сломать твой красивый нос, вот что! Наполеоне попятился и ошарашенно заморгал. — У меня уродский нос, он на птичий клюв похож. Можешь сам мне его сломать, если очень хочется, только давай помиримся, а? — Ладно, черт с тобой, — смог выдавить из себя Антуан. Просияв, Наполеоне бросился обниматься, и он едва успел остановить его, уперев ладонь в грудь. — Стоп! Помни, что я всего лишь даю тебе шанс. Если опять возьмешься за старое… Пеняй на себя! Наполеоне отпихнул его руку, впечатал себя в Антуана, приник всем телом, обхватив руками. Это вышибло дух из груди. Антуан закрыл глаза и замер, стараясь выровнять дыхание. — Ну вот, так-то лучше… — удовлетворенно вздохнул Наполеоне. — Мир? — Перемирие. Из последних сил, чтобы не сотворить ничего такого, за что его точно с позором выдворили бы из школы, Антуан отпихнул его от себя. — Ну хватит нежностей, не подлизывайся! Наполеоне обиженно заморгал. Дверь библиотеки вдруг отворилась и в ней показалось сердитое лицо де Мази. — Вот, значит, как! Помирились что ли?! — воскликнул он раздраженно, — То есть Фелиппо теперь хороший и молодец, а я все еще негодяй?! Наполеоне, не дослушав, повис у него на шее. — Ох, де Мази, ну что ты плетешь! Я так хочу помириться! Ты же мой самый лучший на свете друг! Единственный! Это я поросенок, большой корсиканский поросенок! Прости меня! — Нет, это ты меня прости, я не должен был тебя выдавать… — Все равно, я виноват… — Нет, я! — Слушайте, если вы не собираетесь отправиться в прачечную, как советовал Пикадю, — прервал их Антуан, — может, тогда вернемся в библиотеку? Он просто не сдержался, выслушивать эти дружеские излияния было неприятно. И он не знал, радоваться или печалиться тому, что его в круг лучших и единственных друзей не включили. Наполеоне вздрогнул и, наконец, отстранился от де Мази. — В прачечную? Но… я думал… Он поднял на Антуана огромные печальные глаза. — До экзамена осталось всего ничего. Неужели все выучил?! — что-то изнутри так и подзуживало нести всю эту чушь, вместо того, чтобы впечатать дурака в стенку и покрыть поцелуями, не обращая внимания на де Мази. Это был, конечно, страх. Еще одним кошмаром Антуана стала навязчивая мысль о том, что он не сдаст экзамен. И во сне он это видел едва ли не чаще, чем голого Наполеоне в своей постели. Как правило, Антуан выходил к доске и забывал правильный ответ. Иногда ответ он помнил, но обнаруживал, что это не Наполеоне голый, а он сам стоит у доски в чем мать родила, а весь класс хохочет. Но это если удавалось заснуть. Обычно он по полночи ворочался с боку на бок, обдумывая одну и ту же, навязчивую, как одинокий комар летней ночью, мысль: что будет, если он провалит экзамен? У него ведь ни су в кармане, вообще ничего. Из школы его выставят. Где жить? Что есть? Неужели придется идти на поклон к двоюродному дяде-епископу? Он его видел в далеком детстве на каком-то празднике. Пару раз дядя написал ему. И на этом все! И как теперь признаться ему в том, что он неуч и неудачник, провалил экзамены и теперь, видимо, будет сидеть у него на шее. Вполне возможно, что дядя просто пошлет его к черту, или вообще ничего не ответит. Куда ему тогда идти? Ночевать под мостом? А экзамен он точно не сдаст, потому что это вообще невозможно. Антуан хорошо помнил, что в тот год, когда его перевели в Париж экзамен не сдал никто, на следующий — только один кадет, а в прошлом — девять. Все остальные провалились! И он непременно провалится. Вездесущий и всезнающий Дювинье принес сплетню о том, что принимать математику будет сам Лаплас. Академик Лаплас, знаменитый математик и астроном. Возможно ли сдать ему математику?! Наполеоне еще некоторое время пронизывал его умоляющим взглядом, но потом сдался и поплелся обратно в библиотеку. Притихнув, он просидел рядом с Антуаном до темноты, изредка касаясь локтем. Антуан был счастлив — он сумеет держать страсти под контролем, потому что, если только он оступится и позволит себе хоть что-то, он погибнет. Во всяком случае об экзамене можно будет забыть. Да и мысль, что теперь Наполеоне бегает за ним, заглядывает в глаза и всякий раз норовит потрогать за руку или погладить по плечу, согревала Антуана в часы самого черного отчаяния. Сколько раз он злорадно ухмылялся, бормоча про себя: “Теперь побегаешь за мной!» А потом экзамены взяли и начались. Внезапно и неотвратимо. Антуан хорошо помнил только момент, когда вошел в аудиторию, и то, как дрожали и подгибались ноги. Окружающее пространство плыло перед глазами, расползаясь неясными пятнами. Самым большим темным пятном была приемная комиссия за длинным столом. Лица знаменитого Лапласа он различить не мог. — Ваша фамилия? — спросил кто-то вежливо и устало. Антуан мечтал идти первым, чтобы долго не мучиться, но как-то так получилось, что пошел предпоследним. — Фамилия? — пятно за столом мягко заколыхалось. Антуан разинул рот, но в голове была только блаженная пустота. За столом зашептались, и кто-то голосом Монжа подсказал: «Ле Пикар де Фелиппо». Заскрипели по бумаге перья. Очнулся он уже на крыльце, ведущем во двор. Наполеоне обмахивал его шляпой, а Мак-Маон подносил нюхательные соли. — Ему лучше, — констатировал Мак-Маон, — Видите, моргает. — Ага, — радостно кивнул Наполеоне и усиленно заработал шляпой с новой силой. — Ну дальше сами. Мак-Маон поспешил куда-то, вероятно, к следующему обморочному кадету. — Я что, упал? — слабым голосом спросил Антуан, потирая лицо ладонью. Мир вокруг неуверенно покачивался. Ему полагалось бы чувствовать облегчение, но вместо этого почему-то тошнило. — Нет, не падал, но был какой-то странный. Я попросил доктора дать тебе понюхать соли. На всякий случай. Наполеоне помедлил пару мгновений из вежливости, а потом обрушил на Антуана водопад вопросов: — Ну? Как все прошло? Какая теорема досталась? Лаплас тебя валил? Меня — нет. А тебя? Как думаешь, какой балл поставит? Антуан потряс головой. — Да не помню я ничего. Только, кажется, я в начале как меня зовут забыл. — Ого! — потрясенно выдохнул Наполеоне, — Ну это еще что! Знаешь Бельвиля? Ну ему еще стипендию дали с орденом. Вы к королю с ним ездили. Помнишь? Антуан кивнул. — Так он переучил, и все! Сняли с экзамена! Я, говорит, вижу двух серафимов и одного херувима! Они мне диктуют решение, а я только записываю… И такую чушь понес! Ну в общем, ему велели в следующем году пересдавать, а пока дали валериановых капель. Вот так бывает. Антуан еще раз кивнул и огляделся, не без удовольствия ощущая горячую руку Наполеоне у себя на талии. По двору шатались такие же как он сам ошарашенные выпускники. Де Мази сидел прямо на земле, Пардайан с идиотской улыбкой привалился к стене. Дювинье, размахивая шляпой, носился по двору сложными зигзагами, кажется, он тоже был слегка не в себе. — Неужели все? — спросил он больше сам себя, но Наполеоне, конечно, ответил: — Ты с ума сошел?! Еще история и фортификация! — Да не важно уже… Я же провалил. Наполеоне раздраженно закатил глаза и покрепче ухватил Антуана за талию. — Ничего ты не провалил, не говори ерунды. Ты же самый умный у нас на курсе, как ты мог провалить? Я вот кое-что забыл и думал, мне конец. Но Лаплас… Ох, он такой добрый, он мне помог. Задал наводящий вопрос, и я все вспомнил, и как написал ему! Он выпустил Антуана и развел руки в стороны изображая, видимо, длину решения. — И в самом конце стою и чувствую — сейчас грохнусь в обморок! И тут он меня за локоть придержал, улыбнулся и говорит: «Вы замечательно отвечали, кадет! Сами дойдете?» И я пошел-пошел и сам за дверь вышел! А сейчас мне так хорошо и не страшно совсем. Хотя немного опасаюсь за фортификацию… Привалившись боком, он положил Антуану голову на плечо. Можно было сидеть на ступеньках вечно. Но, увы, время неумолимо. Оно упрямо толкает вперед стрелки часов. Результаты экзаменов должны были вывесить двадцать восьмого сентября. Каждый кадет участвовал в общем для всех королевских школ конкурсе. Во всей Франции экзамен держали двести человек, в итоге по школам рассылали общий список с результатами. Антуан был уверен, что он будет в этом списке в самом конце. Тому, кто на экзамене забыл как его зовут, там самое место. Утром двадцать восьмого он проснулся от того, что кто-то прыгнул на него с разбегу, принялся тормошить и пихать острыми коленками. Разлепив глаза, Антуан увидел сияющее лицо Наполеоне. — Ну вы чего лежите-то? — захихикал он, — Там внизу уже все повесили. Пошли смотреть! — Господи, Буонапарте! Ты знаешь, который час?! — возмутился с соседней кровати Пардайян. — Да, полвосьмого! После экзаменов выпускникам дозволялось спать сколько душе угодно, чем они с удовольствием и пользовались. Все, кроме Наполеоне. — Фелиппо, вставай, говорю! Сунув под одеяло ледяные ладони, он принялся щекотать Антуана и заливисто смеяться. Пардайян сверкал черными глазами из-под одеяла и ехидно улыбался. — Терпи, Фелиппо, терпи. Тебя сам корсиканский император выбрал в качестве матраса. — Отвали, Буонапарте! — мгновенно вспылил Антуан, который не знал куда деваться от смущения и возбуждения. — Хочешь, чтобы и тебя за домогательства исключили?! Спихнув на пол ошарашенного Наполеоне, он поспешил завернуться в одеяло. — За домогательства? — тихо переспросил Наполеоне, густо покраснев, — Я… Просто… Прости… Извини, что разбудил. Он поспешно поднялся и бросился прочь из дортуара. Антуан пожалел о своих словах сразу же, но назад их не вернешь. Кое-как натянув одежду, он бросился догонять Наполеоне, и нашел его в большом холле, где на огромных желтоватых листах, выведенные с каллиграфическим изяществом, висели списки выпускников. — Кажется, меня тут нет… — обернулся Наполеоне, и Антуан понял, что глаза его полны слез. Но и сам он никак не мог разобрать в этих списках ни слова. Коричневые чернила расплывались перед глазами. — С дороги, неудачники! Сейчас дядюшка Пардайян всех найдет. Протолкавшись между ними, Пардайян уткнулся горбатым носом в список. За руку его держал Дювинье. Заметив взгляд Антуана, он вздернул подбородок и сжал ладонь Пардайяна крепче. — Та-ак, посмотрим… Палец Пардайяна заскользил вдоль фамилий. Первый, двадцатый… Мец, Мец, Понлевуа, Мец. Да, эти зануды из Меца, похоже нас уделали… О! Тридцать девятый — Париж! Наконец-то! И это… Пардайян выдержал паузу. — Король зубрил — Пико де Пикадю! Наш победитель! Сорок первый — Фелиппо! Сорок второй — Буонапарте! Пятьдесят шестой — де Мази! У Пардайяна и Дювинье места были немного поскромнее, но они все равно остались довольны. Экзамен в этом году сдали все, кроме несчастного Бельвиля. И это, конечно, была целиком заслуга Монжа. Если бы он их так зверски не гонял с зимы, ничего бы не вышло. Все радовались, прыгали и обнимались, как сумасшедшие. День триумфа, победы и день свободы… Но Наполеоне отошел в сторону и сел на скамью, подперев голову обеими руками. — Ну что с тобой? — Антуан пристроился рядом, хотел положить руку ему на плечо, но его вдруг охватила робость, — Ты что, не рад что ли? — А чего радоваться-то? — буркнул Наполеоне, — Сорок второе место… Я тупица… — О господи, — только и смог сказать Антуан. — Конечно, тебе хорошо-о, — протянул он, — У тебя-то сорок первое! — Вот именно! Да ты вообще видел, у кого там первые места? Они из Меца все. Это же специальная артиллерийская школа. Они учат только фортификацию и математику. — Правда? — Наполеоне выпрямился, но глядел по-прежнему с сомнением. — Я, между прочим, тут шесть лет проучился вместе с Пикадю. А ты учишься только год и сдал не хуже. Сорок второе место очень хорошее. Точно тебе говорю. Наполеоне ничего не ответил, только еще раз вздохнул. — Давай-ка это отметим, а? Помнишь, ты меня как-то в оперу приглашал. Сбежим и посмотрим, как королевы от любви помирают? Конечно, на самом деле, Антуан хотел сказать: «Идем за прачечную» и был уверен, что Наполеоне согласится. Почти уверен. Но он посмотрел на Антуана печально и несколько разочарованно и сказал: — Прости, но я не могу. Меня Пермоны на обед пригласили. Тогда Антуану показалось, что Наполеоне все-таки обиделся за намеки на домогательства. И только к вечеру он понял, что дело было не в обиде. Просто для Наполеоне все кончилось. Бегал он, бегал за ним и устал. И все прошло, как у самого Антуана к Мануэлю. Меньше надо было ломаться. *** И вот они сегодня расстаются навсегда, так и не поговорив по-человечески, как взрослые люди. Как часто оба вели себя как круглые дураки, бесконечно все усложняли, дрались, обижались по пустякам, забыв, что время неминуемо утекает сквозь пальцы, что ничего нельзя вернуть назад. И в итоге все потеряли. — Ох, Фелиппо, как хорошо, что я вас застал. Мне сказали, что вы уже уехали. Д’Эстиенн протянул ему руку и улыбнулся. — Хотел попрощаться и пожелать вам удачи. Уверен, вас ждет большое будущее. — Спасибо, шевалье. Я как раз сегодня уезжаю. Отбываю к месту службы, — невольно потупился Антуан. Его, конечно, часто хвалили, но большого будущего не предсказывал никто. — А где же ваш друг Буонапарте? Неужели опять поссорились? Антуан покачал головой. — Знаете, шевалье, я как раз к нему сейчас и иду. Нам нужно серьезно поговорить. Прощайте и спасибо вам за все! Поднимаясь по лестнице, Антуан подумал, что сдать математику было самым простым испытанием. Быть взрослым куда сложнее — заниматься этим придется каждый день жизни, а пересдать экзамен нельзя. Или все-таки можно? Лестница, ведущая в мансарду показалась ему невероятно крутой и длинной. Когда он переступил семьдесят шестую ступеньку, грохотание сердца перекрыло все звуки внешнего мира. И хотя дверь была приоткрыта, Антуан зачем-то постучал, а затем сразу шагнул внутрь.