***
Все постепенно меняется. Уезжают Лестрейнджи, уезжают Малфои, оставшиеся родственники Катуаров, и в поместье снова остаются лишь Блэки и сами Катуары. Регулус снова начал ощущать, как оказался на ладони у своего отца. Снова начал ощущать каждое утро на себе его взгляд, и в какой-то момент его левую руку начала одолевать фантомная боль. Свои последние дни он провел в комнате, пытаясь болтать с Камиллой, но вынуждено возвращался в реальность, где перед ним представлялся Лондон, холодный дом номер двенадцать, где ему придется провести ещё целую неделю перед тем, как отправиться в школу, и снова полнейшее уединение с родителями. Регулус видел, как переменилось настроение Камиллы после известия о переводе Ивеса и приближению отъезда Блэков. Он не до конца понимал, как устроена душа Камиллы Катуар, чьи чувства так противоречили тому, что она зачастую говорила. Внезапная тишина после отъезда гостей также давила на Камиллу, потому что увидев такой контраст между двух семей, ставший ощущаться особенно остро, тоже заставлял чувствовать ее это различие между Блэками и остальными членами их огромной семьи. Регулус не помнил потом, что именно чувствовал, когда складывал свои скромные вещи, учебники, из которых не вылезал последние дни, в свой чемодан. За окном уже была тьма, его последняя ночь, когда он слышит шум моря перед сном, и неизвестно, когда он еще сюда приедет. Он боялся увидеть, насколько плох шрам под бинтом, и даже не решался посмотреть на него в ванной, закрыв дверь, чтобы Камилла или кто еще не влетел в комнату. Чувство дикого одиночества снова накрывало с головой, вместе с ночью топило в унынии и тоске. И неизвестное проклятье делало тоже самое. Чем дольше оно лежало на Регулусе, тем большее увечье оно приносило — недавно Регулус просто тихо прыснул с шутки Сириуса по поводу волос Друэллы Блэк, брошенной в никуда в холле, и рана вновь вскрылась, и с такой силой, что Регулусу пришлось полчаса стоять над раковиной, заливая ее белоснежную поверхность яркой кровью. С тех пор он избегал даже взгляда Сириуса, и не желал вновь смотреть на рану. От ощущения, будто все снова становится как раньше, хотелось взвыть. За этот год Сириус и Регулус снова начали выстраивать свои отношения, и именно эти дни, проведенные в Тулоне, могли бы стать таким хорошим случаем для их еще большего сближения, но они оказались совершенно противоположными тому. И в этот вечер к нему не заходила Камилла. Не проходило ни одного вечера, как она не заглядывала к нему в комнату, не кидала «спокойной ночи», а затем оставалась еще на полчаса-час на вечерние разговоры. И это лишь сильнее подкашивало. На следующее утро солнце светило странно. Ярко и тепло, вновь осушая южную землю, а через час Регулус уже будет дома, в своей холодной комнате, которую найдёт, конечно, отрадой — он оденет теплую кофту, залезет в две пары носков и будет сидеть в комнате, учась, не видя яркого солнца и не слыша лета, но он не понимал, почему ему так не хотелось прощаться с этим. Он будет сильно скучать по Камилле, по бессонным грозовым ночам и по морскому прибою, по тропинкам, утонувшим в тени, и по теплу. Регулус заправлял кровать в момент, когда Камилла оказалась на пороге его комнаты. Ее лицо не было веселым, счастливым, в глазах не было искр, и лишь огромная грусть. Она прятала взгляд, оперевшись о дверной косяк и сложив руки на груди. — Я напишу тебе, когда начнется учеба, — сказал Регулус, считая, что это самое подходящее, что он может сказать ей сейчас, и он угадал, потому что Камилла тихо улыбнулась. — Я знаю. Я тоже тебе напишу, — ответила она слабо улыбаясь, отклонилась от косяка и медленно зашагала к Регулусу, оглядывая совсем теперь пустую комнату, такую непривычную без пергамента и книг на столе, редких вещей на крючках. Оказавшись совсем близко, Регулус смог почувствовать ее тонкий, нежный запах, по которому, он знал, он тоже будет скучать. Она быстро приблизилась к нему, обвивая руки вокруг него и крепко сцепляя их за его спиной, сильно прижимаясь к груди Регулуса. Она встретила его своими самыми крепкими объятиями в первый день в Тулоне, и также провожала его. Регулус боялся крепко ее обнимать, потому что не ожидал, насколько она была худа. — Напиши мне обязательно, иначе я просто умру со скуки, — пробормотала она себе под нос, немного приглушенно, потому что уперлась лицом Регулусу в плечо. — Сразу же напишу, — пообещал Регулус, чувствуя лишь, как сильнее сжимаются чужие руки на его спине. — И как этот дурак уживется среди вас тоже напиши, — Регулус понял, что Камилла сказала это с улыбкой, и лишь сейчас Катуар отодвинулась от него. — Обязательно. Камилла улыбнулась немного шире и смелее, но даже это не смогло прогнать грусть расставания. За такое короткое время они стали так близки, что теперь даже Регулусу казалось, что то, насколько они расстаются — совершенно нечестно. Хотя себя он убеждал, что в отличие от Камиллы легко переживёт ее отсутствие в своей жизни, потому что он уже умел это делать. И ему было гораздо легче, чем ей, и ему казалось, что это, наверное, замечательное умение.***
Все меняется действительно кардинально и слишком быстро. Слишком сильно бьет резкое изменение климата, которое Регулус остро ощущает в первую ночь на Гриммо 12, теплая одежда вновь становится необходимой, и спит Регулус теперь снова свернувшись калачиком, пряча нос в одеяле. Ему нравится влажная прохлада, стоящая в комнате, где форточка лишь слегка приоткрыта, но чего хватает для того, чтобы остужать целую комнату. Его комната кажется ему скромной каморкой после той роскошной, просторной и светлой спальни, в которой он жил две недели. Комната Регулуса темная, идеально вычещеная, до блеска; здесь лежат его вещи: чехол со скрипкой на комоде, шкаф с его книгами, полки со старыми безделушками, которые он собирал с детства и теперь, хоть он ими и не пользуется, они создают чувство заполненности комнаты, не делая ее такой пустой, как в Тулоне. Он любит свою кровать и мягкий тяжёлый ковер, ему более по душе темные и тяжелые шторы, благодаря которым комнату в любое время суток можно погрузить в кромешную тьму. Ему больше нравится то, что стол стоит от кровати буквально в одном шаге, а не в другом конце комнаты, ему нравится, что на вешалках всегда висит какая-то одежда. Под кроватью, под поломанными половицами, у него спрятаны магловские книги, в труднодоступных полках у стенок прижаты пластинки с Queen и Боуи; слева его школьный чемодан, где лежит его коробка с пробирками с зельями, которые строго-настрого запрещено выносить из класса зелий, но чем Регулус занимается уже не первый год. Повсюду лежат пергаменты с какими-то работами, вычислениями, и хотя Кричер тщательно вымывает эту комнатку, эльф знает, что даже скомканные бумажки лучше не трогать. Регулус боялся, что слишком сильно будет скучать, но он, на удивление, чувствует лишь спокойствие, словно он действительно дома, каким бы домом он не был и что бы здесь его не ждало. Он знает здесь каждый уголок и в пределах комнаты может делать все, что захочет, может не бояться шума, потому что никто не ворвется к нему в дверь — его не потревожит странная Орнелла или не увлечет своими разговорами Камилла. Ему привычно чувство опаски и настороженности, он снова начинает прислушиваться, и слышит... тишину, которую находит одновременно успокаивающей, и очень тревожной. Все же, он понимает, что придётся привыкать к отсутствию шума волн за окном перед сном. На первом же завтраке ему кажется, словно ничего не было, и он проснулся после долгого сна. Вчера утром он проснулся в Тулоне, в комнате, озаренной ярким августовским солнцем, а сегодня он уже в доме на площади Гриммо, и вчерашнее утро отодвинулось словно на несколько лет назад. Регулус даже не замечал, насколько темным был их дом, и дело порой касалось даже не самого интерьера. Он привык к приглушенному свету, не всегда открытым шторам, и в школе редко устраивал иллюминации, предпочитая общим большим лампам маленькие светильники или прикроватные лампы, и сейчас, идя по коридорам, Регулус чувствовал, как его глаза расслабляются. Но спокойствие, часто находившее Регулуса по прибытию домой, было не всегда долгосрочным. Каждый раз, вспоминая о левой руке, о несчастном бинте, под которым крылось проклятье, внутри все сжималось в неприятной судороге. Регулус не мог не смотреть на своего отца, не ловить его испепеляющий взгляд, полный ожидания и предвкушения, и одновременно с тем холодный и насмешливый, словно Орион уже все знал. Конечно, он не мог не знать, но Регулус опасался, что отец действительно не знает, насколько всё плохо, и Регулус знал, что вскоре вновь окажется в отцовском кабинете. В его голове Регулус иногда думал о том, что будет, когда ему исполнится семнадцать. Он сможет орудовать палочкой вне школы, и больше ни отец, ни мать не смогут причинить ему боль с помощью ранящих заклинаний. Оставалось подождать совсем немного, но даже то, что еще предстояло, приносило с собой мало надежды. Регулус одновременно хотел думать о своих семнадцати годах, о своем совершеннолетии, просто из-за привилегий, который получит, и в то же время избегал любых мыслей, потому что единственная перспектива, которая открывалась перед ним была далеко не учеба, но самая обыкновенная война, и его сторона в ней была выбрана еще задолго до его рождения. До школы оставалась одна жалкая неделя, которая протекла бы очень быстро, но пока что, находясь в мучительном ожидании необратимого, они казались Регулусу долгими годами. Он знал, к какому времени отец будет его ждать, знал, что до этого часа ему нужно заниматься алхимией, возможно, успеть позаниматься латынью, к которой так давно не прикасался, прочесть что то из списка Дюпон, но сколько бы он не старался себя контролировать, сжимать внимание и направлять его на учебник с пергаментом, Регулуса начинало слегка потрясывать. Цифры и буквы не клеились между собой, собирать формулы и пропорции удавалось с неимоверным трудом, и зачастую неправильно, поэтому спустя два часа бестолковой работы Регулус отложил пергамент и перо. Погода за окном стояла пасмурная, — наиболее подходящая для работы дома, когда в окно пробивается летняя прохлада, яркие лучи солнца не жарят и не попадают в окна, не отвлекают от работы своими переливами. Но Регулус отсчитывает минуту за минутой, вдаваясь в самые неожиданные для себя размышления. Он не мог сказать, что сейчас уж слишком сильно нервничал. Возможно, он просто свыкнулся с периодическими безысходными ситуациями, в которые попадает, уже привык к интерьеру своей клетки и условиям, в которых живет, потому что они отнюдь не были слишком уж плохими, даже наоборот — у Регулуса было всё материальное, что необходимо для жизни. Однако всегда оставалось странное пустое место, которое не занималось книгами, дорогими музыкальными инструментами, шелковыми мантиями и мягкими рубашками. Странная пустота, из которой сочится ледяной сквозняк, не позволяющий согреться целиком. Регулус не снимал бинта, не думал даже об этом. И странно было бы предполагать, что отец захочет поговорить о чем-то ином, чем о проклятии, которое наложил на сына пару недель назад. Возможно, то была уже привычка — заставлять себя думать, что ты спокоен, что ни единый твой нерв не задет, потому что сердце почему-то все еще сильно бухало, горло пересыхало, а на подсознании сидело желание запереться в комнате и никогда из нее не выходить. Однако Регулус как обычно вышел, притворил тихо за собой дверь своей комнаты, уверенными шагами, словно собирался пойти на ужин или обед, спустился на второй этаж, поворачивая к коридору ведущему в место, после посещения которого редко оставались хорошие воспоминания. И проходя мимо зеркала, Регулус странно для себя остановился, глядя на свое отражение в сумерках практически неосвещеного коридора. Он столько раз здесь проходил, каждый раз замечая себя в отражении. И на самом деле, он так редко смотрелся в зеркало, что порой любопытство выливалось наружу, и он мог подолгу вглядываться в свое повзрослевшее лицо, хотя ему никогда и не удавалось замечать каких-либо сильных изменений. Ему все еще кажется, что поправлять волосы рукой бесполезно, а не совсем идеальный воротник рубашки пытаться разгладить,однако он на автомате делает это; каждое подобное движение уже стало похоже больше на успокоительный ритуал, убеждение, что всё в порядке и как раньше, и что потом всё тоже будет нормально. Регулусу никогда не было слишком тяжело открывать дверь в кабинет отца и заходить туда, но не успел он занести руку, чтобы аккуратно постучаться, он краем глаза заметил силуэт отца в холле, разделяющем этот небольшой коридор от библиотеки. Наполненная реликвиями комната находилась в таком же полумраке, как и весь остальной дом, и Орион снова измерял ее своими шагами — так часто Регулус в детстве наблюдал ходящего из стороны в сторону отца, и спустя столько лет ничего не изменилось. Нет, Орион не планировал проводить очередной разговор с младшим сыном вне своего кабинета. Он просто вышел оттуда на какое-то время, и лишь увидев пришедшего Регулуса, почти сразу же, но совсем неспешно, направился к нему. Регулус молча встречал надвигающуюся фигуру, вновь отмечая его большой и уверенный стан, широкие плечи и грудную клетку, и хотя сейчас отец не был в парадной форме — всё в нем кричало, что он был лордом Блэком, и Регулус лишь в очередной раз убедился, что совершенно ничего не перенял от отца — ни в росте, ни в телосложении, ни даже в осанке, потому что Регулус всегда чувствовал, что чем-то она отличается от отцовской. Орион как обычно усмехнулся, смотря на сына свысока, направляя палочку на замок и заставляя дверь щёлкнуть, а впоследствии — открыться, и пропустил Регулуса вперед. Он отчетливо слышал, как за ним зашел Орион, и как щёлкнул дверной замок, сразу же выбивая привычный порядок вещей, заставляя сердце забиться еще сильнее, а панический страх закрасться в самую душу. Снова насмешливый вид отца, самоуверенный и угнетающий, предстал перед Регулусом, и вновь он чувствовал себя уязвимым. Вновь. — Поездка в Тулон была чудесной, не так ли? — спросил он, подходя к столу, включая свет за столом, однако, не садясь за него. Эти слова прозвучали словно издевка. Орион был около стола, стоял, слегка на него опираясь, держа в руках палочку, никуда ее не убирая, и всё, совершенно всё уже сейчас начало нагнетать ситуацию и выводить Регулуса. — Море, тепло, совсем не Лондон, — сказал Орион, отклоняясь от стола, и медленно подошел к окну, отодвигая штору, — Всё свое детство я провел во Франции, и каждый отъезд в Англию был неприятен — мне всегда тяжело переносилась смена климата. Регулус не понимал, подшучивает ли отец, зачем рассказывает о том, о чем никогда не говорил? Да, Регулус знал, что отец его вырос во Франции, и что французский был его первым языком, на котором отец думал и говорил большую часть времени, как и сейчас, но он просто не понимал. — Тебе ведь там понравилось? — спросил он, внезапно оборачиваясь, и своими острыми голубыми глазами сразу же поймал взгляд Регулуса, и тот почувствовал, словно всё этим выдал — своим молчанием, своим ответным взглядом, своим незнанием, что ответить, потому что на руке его был бинт. Орион улыбнулся, на мгновение отводя свой колкий, пробирающий до костей взгляд. — Я знаю почему ты молчишь, знаю... — протянул он, словно действительно понимал — потому что звучало это вправду именно так, — Я не могу сказать, что это сделано со зла, чтобы сделать тебе плохо, нет. Я знаю тебя достаточно хорошо, даже больше, чем ты сам думаешь. Ты имеешь полное право полагать, что мы с твоей матерью ничего о тебе не знаем, поскольку уже несколько лет подряд десять месяцев, практически, без перерывов, ты проводишь в школе, но с возрастом ты поймешь, что нам это не мешало знать тебя досконально. Каждое слово действительно несло в себе что-то убедительное, и Регулус находил, что действительно верит тому, что говорил отец. Из его уст все звучало так естественно, что сложно было сказать, будто бы он был неправ. Регулус думал, чувствовал ли бы он себя сейчас так, если бы сам был уверен, что ни мать, ни отец целиком не знали кто он такой, возможно, даже лучше, чем он сам? — И порой положения бывают безысходные. И я прекрасно знаю твой характер, твой темперамент, твою манеру общения, и мне было бы сложно утверждать, что ты, даже несмотря на свою молчаливость, всегда бы молчал. Порой ты бываешь слишком вежлив или слишком хитер в разговорах, и тут у тебя нет возможности держать рот на замке, — Орион отошел от окна, направляясь теперь ровно к Регулусу, — и ты не мог не вступать с ними в диалог. Вы жили почти что в соседних комнатах, попадали в общие беседы с другими родственниками, которые не должны были ни о чем подозревать, в конце концов, не думаю, что ты бы не поблагодарил их за поздравление с днем рождения? Орион продолжал попадать в каждую цель словно искусный стрелок, не промахиваясь и залетая каждым словом так резко, что Регулус совершенно терялся. Он потерялся почти сразу, как только Орион начал рассказывать про него. Отец не был глупым человеком. Регулус всегда знал это, потому что просто видел это. Отец, прочитавший кипы книг за свою жизнь, видящий человека насквозь, умеющий анализировать и манипулировать не мог быть глупцом; он мог делать ужасные вещи, но он совершенно точно не был туп. В который раз Регулус чувствует это давление, и чувствует, как неосознанно под него прогибается, хоть ещё и стараясь удерживать весь этот вес, но все же чувствует, настолько он слаб по сравнению с Орионом. Орион мягко взял левую руку Регулуса, и его рука была удивительно теплой, и как Регулус и ожидал, бинт начал медленно спадать, ослабляя свое давление на руку, и как только он увидел кисть, на которой теперь расположилась ещё не зажившая рана, достаточно широкая, глубокая, так что после нее останется шрам. Привыкнув, что все его шрамы — в большинстве своем на ногах, совсем несколько на спине, всегда прикрыты одеждой — Регулус не мог представить, что теперь этот достаточно большой и заметный будет виден на его левой руке. И внезапно он почувствовал, как устал. Как сильно устал от этой комедии, разыгрываемой отцом, от его слов. И Регулус выдохнул. Лишь немногим громче, чем обычно, и обычный человек бы этого не заметил, но только не Орион. Вблизи него, кажется, ничего не проносилось незамеченным. Его пальца слегка потрогали еще совсем не зажившую рану — она слишком много раз вскрывалась, начиная заново кровоточить, и увеличивалась в размерах, — и даже легкого прикосновения хватило, чтобы жгучая боль ударила не только по тыльной стороне ладони, но и распространилась на все предплечье. Регулус сделал вид, что ничего не заметил, хотя конечно такого же незаметного рывка, скорее более инстинктивного, чем намеренного, от резкой боли, нельзя было укрыть от Ориона. И хотя он уже не дотрагивался до раны, рука Регулуса все еще лежала в его ладони, и боль все еще пульсировала с такой силой, словно на рану продолжали давить и даже с большей силой. Так можно было бы стоять очень долго, но Орион не любил злоупотреблять временем. Он отпустил руку, но в следующий миг его ладонь переместилась Регулусу на плечо, и он будто даже слегка наклонился, чтобы быть поближе к Регулусу. Регулус почувствовал, как отец сжимал его плечо, и легкие начинали блокировать кислород. — Но я не знаю, насколько искренни твои намерения и слова, — сказал он полушёпотом, но Регулусу уже не были важны слова, которые ему говорил отец, ведь само ощущение его руки, прикасавшейся к шее и линии челюсти, душили, вызывали кислородное голодание. Регулус уже чувствовал, как постепенно мысли уплывают, становятся чужими, а на смену темному окружению кабинета приходят более светлые картины, похожие на комнату в Тулоне, яркие пейзажи Хогвартса весной, зал зелий в подземельях, Хогсмида, выручай-комнаты, первые блики дома Чарльза Клеменса на Сайлент-стрит... и Регулус резко оборвал поток, не давая последнему проявиться. Он оборвал те воспоминания, не успев они обрести очерченную форму, и резкая головная боль пробила его мозг насквозь, заставляя зажмуриваться, инстинктивно поднести свою руку к руке отца, который однако, ее не отнял, а стал держать Регулуса лишь сильнее, и в какой-то момент даже второй, за плечо, потому что Регулус не заметил сам, как опасно пошатнулся после болезненного импульса. Его словно выдернули из проруби, и он вновь видит отца, и всякое помутнение пропало. Осознание приходит к нему, выливая ведро кипятка на голову, а затем окуная в ледяной океан. Воспоминание о встрече с Кайдом Саверьеном в холле их дома, где тот безропотно проник в сознание Регулуса, ударили молотом. Глаза Регулуса быстрее, чем того бы требовал его рассудок, взметнулись к лицу отца, ожидая увидеть реакцию; Регулус опасался увидеть там неприкрытый гнев, ярость, но вместо этого внимательный взгляд впился в него, также, как и обе руки, и напряженное молчание повисло между ними, медленно отсчитывая секунду за секундой. — Здесь нечего бояться, — сказал Орион, даже как-то слишком спокойно, не понимая, как Регулус резко оборвал его легилименцию, и принимая ее за естественный юношеский всплеск магии, но никак не за умение или знание окклюменции. Но паника уже шире охватила Регулуса, и он не хотел, чтобы отец предпринимал вторую попытку, потому что боялся, что она окажется сильнее и совсем неопытный Регулус не сможет этому противостоять, а знать о том, как Регулус провел пятый год в школе и лето после него, отец просто не должен. Но Регулус был прав, когда понял, что Орион на этом не остановится. Регулус не успел еще прийти в себя, и отец, ловя сына в растерянности, с ещё большей силой заставляет рассудок мутнеть, и теперь слышны чьи-то голоса — Барти, Пандоры, Доркас, Розенберг... сверкают отдельные воспоминания, и Регулус направляет все силы, лишь бы среди этих звонких голосов его друзей и голоса, от которого всё еще завывает боль, не зазвучал голос Сириуса, и боль, которую приносит это сопротивление, в какой-то момент уже просто невозможно сдерживать. Орион не понимает, действительно, не понимает, как Регулусу — стоящему напротив него, почти что вжатому в стену, тяжело дышащему и еле стящему на ногах, еще удается обрывать попытку легилименции, и тогда Орион начинает понимать, как зарождается в нем гневная агония. Намереваясь взять сына так легко, узнать всю правду в один день — да, он жалел его, не подвергая Регулуса легилименции ранее, но решившись, обнаруживает, что это не так просто сделать. И Регулусу плохо — ему душно и его голова готова расколоться на тысячи мелких частей, потому что мощь Ориона Блэка огромна, и он просто начинает бояться, что отец размажет его по стене, прибегнув к палочке и заклятиям похуже того, что было наложено на него пару недель назад. Орион даже не замечает, что Регулус впился в его правую руку, которая находилась на его плече, и отец даже не контролирует силу, с которой сжимает его. Регулус же этого нажатия просто не чувствует за интенсивностью головной боли, пульсирующей с бешеной скоростью. И на момент Орион словно вновь слегка проверяет прочность рассудка Регулуса, но уже в откровенной панике Регулус прерывает попытку, не давая даже сознанию помутнеть, за что, конечно, вновь платится. Боль настолько интенсивная и неспадающая, что на короткое мгновение Регулусу кажется, что он потеряет сознание, что в данном случае сыграло бы ему на руку — в таком случае отец не сможет попытаться проникнуть в его мысли. Но он как назло продолжал стоять на уже не стоящих ногах, дышать, видеть отцовскую грудь и всё чувствовать. — Регулус, — требовательно произносит отец, уже сомневаясь, что это естественная магия. Он мог ожидать, что у Регулуса возможна генетическая предрасположенность к окклюменции и легилименции, но то, что он видел перед собой не являлось чисто природным. Регулус старался выровнять дыхание, пока отец крепко его держит. Регулус старается не паниковать, хотя уже совсем не думает, что у него есть силы сопротивляться. И ему страшно. Страшно, потому что ощущает, как слабеет тело, но все еще стоит на ногах. Страшно, потому что дверь в кабинет заперта, и ему отсюда не выйти по собственной воле. Страшно, потому что сейчас он оказался так уязвим, как никогда в жизни еще не был. И постепенно сила, с которой он держал отцовский рукав, ослабевает, но только потому, что так надо было. Регулус нельзя было так беспринципно хвататься, однако он сделал это, в надежде удержаться и все прекратить. Он все еще не смотрит в глаза отцу, потому что закрыл свои. Регулус ощущает каждый свой обжигающий тяжелый вдох и медленный выдох, голова звенела, сжималась, и Регулус был немного, но рад, что оказался около стены — хоть какая-то опора ощущалась за его спиной. Постепенно руки отца начали ослабевать, и кажется Орион даже не заметил, что Регулус в ответ сжал его руку, противясь любой попытке проникнуть в сознание легилименцией. — Это твоя гордость, или ты взаправду что-то скрываешь? — прошипел Орион, и даже его тихий голос казался сейчас очень громким, бьющим по ушам. Теперь он прибегнул к использованию своей волшебной палочки, направив ее на Регулуса, держа ее конец ровно напротив его головы, и отец еще не успел произнести и подумать о заклинании, как внезапно раздался чужой голос, совершенно лишний в этом кабинете. — Нет, Орион, прекрати, — это была не просьба, а практически приказ. Голос Вальбурги не вписывался сюда, матери не должно было здесь быть, и Орион хотя и пытался скрывать свое удивление, не мог скрыть в глазах своего поражения перед женой. — Ты забыл, что я знаю магический ключ, который ты сам мне сказал, и ты его не менял, — сказала она ему совершенно спокойно, на лице ее играла усмешка, но в ней не таилось скрытой злобы или гордого ликования. Орион кинул взгляд на бледного Регулуса, который не сводил глаз с отца, и на момент их глаза встретились и еще долго держали контакт, словно отец брал практически обессиленного сына на слабо; и Регулус при всем желании хотел посмотреть на мать, понять, почему она здесь, почему она прервала отца. — Вижу, успехом твои намерения не увенчались, — сказала Вальбурга, в ее словах все еще была слышна улыбка. — Ты прервала нас, — сказал Орион весьма вежливо, и в очередной раз Регулус замечает, что насколько бы родители не были разными, и как бы странно они друг друга не вели, в их общении и отношениях друг к другу всегда была учтивость и вежливость, порой даже уступчивость и со стороны они создавали вид идеальной супружеской пары, только если не знать всей подноготной. — Я знаю, и мне кажется, что уже достаточно, — сказала она спокойно, бросая взгляд на Регулуса, и хотя тот его не видел, он почувствовал взгляд серых глаз на себе, из-за чего по телу прошлась череда мурашек и слабой дрожи. Орион недоверчиво посмотрел на нее, но продолжать пытаться проникнуть в мысли сына в ее присутствии не стал. — Селиверст Крофорд еще хотел с ним увидеться перед началом школы, — сказала Вальбурга, заходя в кабинет, выплывая из тьмы, разрезая холодную тишину своими острыми ударами каблуков. Она приблизилась к ним двоим, и не смотря на Регулуса, положила руку ему на плечо, и невозмутимо, словно ничего не произошло, сказала: — Регулус, выйди, я сейчас приду. Не веря своим ушам, тому, что сейчас сказала мать, Регулус кинул взгляд на отца, который явно не собирался останавливаться, однако не противился воли Вальбурги, с виду даже как-то начиная остывать. Не сказав ни слова, Регулус вышел в открытую дверь, оставляя кошмарный кабинет отца за спиной, и стоило отойти, покинуть узкий коридор, новая волна тревоги и непонимания нахлынула на него. Все еще болела левая рука, раскалывалась голова и в глазах начало темнеть, и прожде чем Регулус схватился за первый предмет, попавшийся под руку в холле — за комод, — из носа хлынула кровь. Голова пульсировала, мысли смешались, и у Регулуса появились первые страхи, что отец все же смог что-то увидеть; единственное, что убеждало в обратном — его желание продолжить свои попытки. Стараясь не терять равновесия, что было тяжело из-за сильного всплеска магии, который в самом деле был огромным, поскольку Регулус, находясь в состоянии паники, даже не успевал контролировать себя, он добрел до ближайшей ванной, находящейся среди гостевых комнат, периодически выглядывая в коридор, стараясь не упустить момента, когда мать выйдет из отцовского кабинета, потому что она обещала выйти к Регулусу. Ее действия все еще оставались непонятны Регулусу. Ему не было ясно, с чего бы ей вдруг прерывать отца, и он бы соврал, если бы не сказал, что не был ей благодарен. Искренне благодарен за то, что она не дала отцу продолжить, хотя то, что все могло в целом продолжиться, все еще сидело в голове Регулуса, что-то подсказывало ему и давало надежду, что Вальбурга не хотела доводить все до точки невозврата. Кровь остановилась достаточно быстро, оставив лишь несколько капель на рубашке, которых Регулус даже не заметил. Холодная вода освежала лицо, успокаивала, хотя руки все еще безумно тряслись, а колени подгибались. Регулус старался привести себя в порядок так быстро, насколько это было возможно, хотя нездоровая бледность с лица так и не уходила, и единственным желанием, посещавшим его, было лечь в постель и заснуть крепким и протяжным сном на несколько дней. Вдали послышался щелчок, шаги, и Регулус вышел из ванной, все еще до безумия напряжённый, чтобы держаться на ногах, и ни разу не успокоившийся. Вальбурга шла прямо к нему, неотрывно смотря на сына. — Не думаю, что отец бы хотел видеть тебя завтра, — сказала она спокойно, оценивающим взглядом окидывая Регулуса, который ожидал нападения с любой стороны. Он едва заметно дрогнул, когда Вальбурга быстро занесла над ним свою точеную черную палочку, но не для того, чтобы нанести какое-то проклятье или причинить боль — от ее взмаха с рубашки ушло кровавое пятно. Она повернулась, но показала, что Регулусу нужно следовать ровно за ней. Направляясь в свою спальню, Вальбурга не проронила ни слова, но когда дверь за ними закрылась, и оставшись в комнате, она наконец спросила: — Отец мне все рассказал, — сказала она живо, но все еще спокойно, — кто тебя научил окклюменции? В вопросе звучала требовательная интонация, лицо Вальбурги выражало решимость, но в нем все ещё не читалось озлобленности, которой Регулус только и ждал. — Никто, — ответил он, следя за мельчайшими изменениями в мимике матери. — Никто? — повторила она, — Можешь не пытаться убедить меня, что это случайность. Тебе лучше не прикрываться, ты сделаешь себе только хуже. — Я читал о ней. Сам. — сказал Регулус, что было абсолютной правдой и звучало крайне убедительно, так что Вальбурга резко повернулась на каблуках. — Читал? И что же ты читал? — ее глаза были слегка прищурены, лицо серьезно и спокойно, и Регулус смотрел на нее неотрывно, уже достаточно сильно устав от всего этого представления, устав от непонимания. — Книгу, которую нашел в библиотеке. Я не очень помню, но кажется, автора звали Рудольф Крюксбери, — соврал Регулус, назвав первого попавшегося на ум автора, которого однажды заметил в школьной библиотеке, но книги на самом деле даже не брал в руки. Вероятно, что этот Рудольф Крюксбери вряд ли вообще писал об окклюменции или легилименции — ведь книги об этом не хранятся в секциях истории. Брови Вальбурги слегка приподнялась, глаза ее продолжали изучать силуэт стоящего неподалеку Регулуса, хотя во взгляде выражалось полное недоверие. — Но то что ты сделал, все еще остается безоговорочной дерзостью, — сказала она, и Регулус почувствовал странное разочарование. Он хотел бы чтобы мать отметила его умения, обратила на них внимания, но вместо этого она возвращает его к минувшему событию, которое еще долго будет наседать в голове Регулуса. И ему хотелось бы возразить в ответ что-то весомое. Что-то, что могло бы прозвучать достойным оправданием или даже основанием для его противостояния отцу, но чувство разочарования нахлынуло куда сильнее, чем Регулус этого ожидал. — Если бы ты не противился, все было бы куда более безболезненно, — сказала Вальбурга, не отводя взгляда от Регулуса, находясь все еще на расстоянии трёх шагов, — С чего ты решил пытаться прервать всё, испугался? Ориону вероятно стоило тебя предупредить, что он собирался сделать. — Я не хотел, чтобы он разгуливал в моем рассудке и знал мои мысли, — ответил Регулус, переступая определенную черту, но притом не отводя взгляда от матери, смотря на нее крайне уверенно и внося в свой голос стержень твердости и убежденности в своей правоте. Вальбурга не ожидала столько резкого ответа, который из уст Регулуса, обычно молчаливого, прозвучал действительно резко. — Это неподобающее поведение, — Регулус видел, как с этими словами костяшки на ее и без того бледных руках белеют еще сильнее, — И я имею подозрения, что последствия проклятья, оставшиеся на твоей руке, не результат, полученный в безысходной ситуации. Она приблизилась, и Регулус все еще не обрывал взгляда, чувствуя желание доказать ей что-то, что-то донести, чтобы она наконец хоть что-то поняла. Невидимая ледяная стена, стоящая перед ними, обездвиживала своим ледяным веянием, но Регулус знал, что будет стоять до последнего — он тоже был человеком, и он тоже уставал от всего этого, и также уставал притворяться. Он столько держал в себе, что порой вещи выходили из-под контроля. — И я бы наслала на тебя круциатус, только если бы ты не еле стоял на ногах, — ответила она тихо, но голос ее звучал пронзительно. — Так сделай это, — вырвалось против воли, и странная горечь, проедающая изнутри, все же была услышана и самим Регулусом. Мать уже повернулась боком, но услышав слова, вылетевшие изо рта Регулуса так дерзко и непредсказуемо, опровергли ее в тихий шок, заставляя серые глаза распахнуться шире от удивления. — Ты понятия не имеешь, с чем играешь, Регулус, — сказала она, и Регулус пытался прочесть в ее взгляде хоть что-то, увидеть мать насквозь, что-то почувствовать. Вальбурга долго не понимала, что Регулус может измениться. Его взросление и переосмысление многих вещей рано или поздно наступили бы, но ей было невдомек, что оно наступит так скоро и обретет такой поворот. — Не стоит быть таким же, как он, — она подчеркнула последнее слово, не желая произносить имени. — Кто? Вопрос, который по праву мог считаться провокационным. Напряжение между сыном и матерью возросло в несколько раз, и в глазах Вальбурги начали зарождаться первые огни гнева. И Регулус не хотел оставаться сейчас один. Он был благодарен ей за то, что прервала отца, но все еще жаждал вывести ее на чувства, чтобы хоть что-то увидеть за ледяной маской. И Регулус сам начинал чертовски злиться, и на какое-то мгновение даже почувствовал, как гнев придавал ему физических сил. Вальбурга ничего не ответила, но продолжала с жаждущей внимательностью всматриваться в лицо Регулуса, находясь совсем уже близко. — Ты еще многое переосмыслишь, — сказала она, — особенно после нескольких разговоров с отцом. Он быстро вставит твои мозги на место. Он слишком тебя жалеет, — она была так близка, что Регулус уже чувствовал ее слабый запах тонкого парфюма, и их лица разделяли едва полметра — что было ужасно близко. — Тогда почему ты его остановила? — выкинул Регулус, но спокойно и без злобы, которую сдержал внутри, не дав ей выйти через слова. Он ожидал любого ответа, ожидал, что она скажет Регулусу возвращаться обратно в кабинет, скажет, что все передаст отцу слово в слово, но Вальбурга молчала. По какому тонкому льду ходил Регулус, играя в действительно опасную игру, и он прекрасно это понимал. Но мать продолжала держать рот закрытым, вглядевшись в ее лицо, можно было догадаться, что она поджала свои губы, не смея разомкнуть их. Замешательство с каждым днем захватывало Регулуса в свои сети, и в этот вечер окончательно, безвозвратно запутала его в своих переплетенных нитях, выпутаться из которых он вряд ли когда-то сможет. Внезапно Вальбурга поднесла свою руку к его лицу, прикасаясь ледяной ладонью там, где недавно держал его отец, и весь пыл, охвативший Регулуса, мгновенно потух. Холод вновь растекся по телу, неприятно проникая до самых костей. Снова прикосновение, сковавшее его, впускающее сквозняк в мысли и выдувая всю уверенность. Он снова чувствует, что не находится в своей власти, потому что не понимает взгляда матери, который все еще строг и холоден, но странно мягок и мудр, словно она знает что-то, о чем Регулус узнает лишь потом, повзрослев. В его голове не сливаются воедино совершенно разные образа одного человека. У него вновь нет почвы под ногами, имея которую он смог бы судить о матери более определенно; Он просто не понимает. Вальбурга тихо разорвала из зрительный контакт, убирая руку, и совсем невесомо беря левую руку Регулуса, где покрасневшая рана прошлась вдоль тыльной стороны ладони. Ее палочка направилась на нее, и судорожный толчок ударил внутри Регулуса, но это было действие обманутого самим собой рассудка — Вальбурга не собиралась причинять ему боли. Уже второй раз за вечер она направила палочку на сына, и ни разу для того, чтобы принести боль. Охлаждающая, синяя дымка в момент унесла пульсирующую боль с руки, оставляя побледневшую рану. И сразу что-то отлегло, словно огромный груз лежал до этого на плечах Регулуса, а теперь его убрали, позволяя выпрямиться и вдохнуть полной грудью. Регулус не мог поднять взгляда на мать больше, хотя именно сейчас у него, возможно, мог бы быть шанс увидеть что-то более явное в ее ледяных глазах, но что-то останавливало его. Ее тонкие руки не причиняли боли и были мягки, хоть и холодны. Надолго она больше не оставалась около сына. Достаточно быстро после того, как проклятье было снято, Вальбурга отошла от Регулуса к своему столу. — Можешь идти. И ты помнишь, что я тебе говорила, — это было сказано из-за спины, когда Регулус больше не видел ее лица. Он просто молча вышел, не решаясь сказать ничего на прощание тонкому силуэту матери, немного более напряжённому, чем обычно, стоящему около окна.