Atonement — The Last of the Blacks // Искупление — Последние из Блэков

      пять месяцев спустя,       1978, июнь.       «Потому что мне, пойми же, не все равно», — гудело в голове. Больно свербело, поглощая душу. Сколько времени прошло…? Месяц, два? Полгода?       Расцвели цветы и трава позеленела. Блестит вдали озеро, с которого давно сошел лед. Пахнет летом, веет теплом. Вокруг раздаются звонкие голоса — голоса радости, полные красок и ожидания. В глазах каждого студента блестят золотистые огни — то ли отражение свечей в Большом Зале, то ли ожидание своего будущего. Они ждут его с предвкушением. Оно чувствуется телом и доставляет одно раздражение.       Семикурсники не так сильно думают о ЖАБА. Их восхищенные лица, с небольшой долей грусти в глазах у некоторых, готовы воззреть будущее. Принять его с распростертыми объятиями, каким бы оно перед ними не предстало.       Как много останется в живых? Как много переступят порог взросления и примут жизнь, какая она есть? Сколько из тех, кто скоро снимет со своих шей яркий галстук полюбит мир, в котором заканчивается легкомысленность и безответственность?       «Пойми же, не все равно»       «Пойми»       «Пойми»       «Пойми!»       Да иди к черту! Как не хочется иногда понять. Как не хочется допустить к себе и понять. Принять и полюбить, ответить и согласиться. Как не хочется.       Конечно, ему не хватило мужества. Не хватило сил порвать кровные узы и остаться одному. Слабость, взмывающая в его груди, одержала победу. Забыть. Надо было сразу забыть Сириуса, Альфарда и Андромеду. Оставить их без себя, отгородиться каменной стеной, чтобы никто даже не смел высказывать предположения о неверности.       Достаточно пяти месяцев гробового молчания? Достаточно пяти месяцев тишины и отрешенности?       Зима. Рождественские каникулы. Как же было все это странно.       И последний разговор на Астрономической Башне… Больно ли вспоминать? Сидеть бок о бок, как в старые времена, не бояться довериться и улыбаться. Улыбаться! Как много было заложено в тех искренних, коротких улыбках, которые они отдавали друг другу как единственное, что ещё могли отдать. Так близко подпустить, так безрассудно и глупо позволить капкану раскрыться прямо перед следующим твоим шагом, под твоей собственной ногой.       Он же словно знал и понимал. Благороднейший и всепонимающий Сириус Блэк! Трех раз хватило, чтобы он понял, насколько Регулус четко вновь обозначил границы. «Так будет лучше», — наверняка сказали и Римус Люпин, и совершенно точно Джеймс Поттер.       А сам потерялся. Устал. Сжимает в руках письмо от родителей, сухое и короткое, но всеобъемлющее. Шестой курс подходит к концу, а где был сам Регулус?       Полгода пролетели и остались незамеченными. Никто и не запомнил ни день святого Валентина, ни первый день весны, ни день рождения Барти… Регулус не заметил, как снег сошел с полей и солнце стало припекать через оконное стекло макушку. Не заметил, как день за днем пролетела весна, залечив, забыв перманентно болящие раны, и лишь июнь и известие о возвращении домой заново вскрыли их.       А жизнь продолжалась.       Барти любил мир. Любил Бетти Гринграсс. Любил полусгоревшие тосты и ледяную воду. Любил снимать ботинки, закатывать брюки до колен, и опускать ноги в прохладное Черное Озеро. Любил Пандору и любил слушать сплетни, которые она доносила из башни факультета Рейвенкло. Любил Регулуса, приносил ему завтраки и заботился. Аккуратно и незаметно. И не налегал.       Пандора цвела. С каждым весенним месяцем она становилась только краше, словно погода влияла на нее также, как на все причудливые цветы, которые жили на ее подоконнике. Она постепенно взрослела. Менялся стиль ее одежды, в чем-то менялось ее лицо. На лице появился вечный здоровый румянец. Но она все также не любила свои щеки. И как сильно Барти убеждал ее, что она чудесна.       Пандора тоже многое любила. Любила новые музыкальные пластинки и мороженое. Любила яркие блузки и необычные прически. Любила петь. Любила лежать у Регулуса на коленях, глядя на летящие в небе облака.       — Ты стал меньше разговаривать, — сказала она ему во время одной из их совместных вылазок на природу.       Оставался последний экзамен — Защита от Темных Искусств.       — Что?       Солнце приятно грело. Пандора щурилась, когда ветви дерева, под которым они были, открывали из-за ветра путь солнечным лучам. Тогда ее глаза начинали слезиться, неказисто морщился нос, но на лице расплывалась довольная улыбка. Белые локоны, спадая с ног Регулуса, рассыпались по траве.       — Меньше говорить стал, я сказала, — одна рука спокойно лежала на ее животе, второй она перебирала травинки, — и все время учишься.       — Экзамены, — буркнул Регулус. Барти был того же мнения, конечно же. Крауч сидел, поджав худощавые ноги, в стороне, около большого куста, закрывающего его почти с головой. Брови встретились у переносицы, карие глаза усердно блуждали по строчкам. Готовился.       — Я в целом. У тебя все хорошо? — она спрашивала это так легко, словно это вопрос, который можно задать просто так.       Регулус не видел ее, ведь, облокотившись о ствол, он мог спокойно отгородиться от нее своим учебником, и это он и сделал. Но после вопроса замер.       Она спрашивала его неоднократно. Постоянно. Каждый день, каждый первый урок. Они давно перестали сидеть вместе, и это тоже был жест со стороны Регулуса. Но она даже не приняла это близко к сердцу. Будто она тоже все понимала.       Но стена между ними росла не по дням, а по часам.       Регулус ждал, что она сама отодвинет книгу, чтобы увидеть его. Ждал, как Пандора своей худенькой бледной рукой, едва-едва касаясь, отодвинет учебник, заглянет ему в глаза, и он увидит, как блестит голубое небо в ее округлых глазах со светлыми ресницами.       Но она тоже замерла, так неожиданно для нее самой. И Регулус сам убрал препятствие. Впервые.       И каково же было его удивление встретить спокойный и рассудительный взгляд. Такой взрослый. Откуда это в маленькой Пандоре? В той малюсенькой девочке-первокурснице, с такими тоненькими ножками, что кажется, будто ее вот-вот унесет легкий ветерок.       Регулус помнит первый курс и первое с ней знакомство. У нее были белые-белые пушистые волосы, не совсем длинные, но и не слишком короткие. Она выглядела чудаковато. Много кто на первом курсе выглядит чудно́ — первые дни вдали от родителей, первое знакомство с ответственностью, страх и неопытность выражаются в незаправленных, мятых рубашках, неумелых прическах, жилетках наизнанку, запутанной мантии. Пандора собрала в себе все и умножила на десять.       И была очаровательной. И свою чудаковатость и очаровательность она пронесла сквозь студенческие года, и даже сейчас, лежа на коленях Регулуса, в ее голубых глазах целый мир, состоящий из выдумок и фантазий, но теперь Пандора стала смотреть как-то иначе.       Так на Регулуса смотрел сначала Альфард, потом Андромеда, и так смотрел в январе Сириус.       Пандора повзрослела. И Регулус даже не заметил.       — Все нормально, — ответил он, изучая ее реакцию, замерев в ожидании, словно пробовал на прочность лед — проломится, или удастся обмануть и выдержит.       Кажется, что вот-вот треснет и вырвется наружу, но Пандора, выдержав взгляд, закрывает глаза. Расслабленно выдыхает, и словно хочет заснуть, и Регулус ей не мешает. Только теперь и сконцентрироваться на Защите крайне сложно.       Вырос ли он сам? Поменялся ли его взгляд?       Но вместо ответа смотрит на Барти. На Барти, который скрючился под кустом, и даже несмотря на высокий рост, долговязость и серьезность, он выглядит под этим разросшимся зеленым листовым чудищем до смешного маленьким и совершенно несерьезным.       Но он уже давно ничего не изобретает. Он будто разлюбил взрывы и всплески. Разлюбил шум и вечеринки, разлюбил компании. Барти каждое утро укладывает свои прямые каштановые волосы. Когда-то они явно отдавали ржавым оттенком, но постепенно он выцвел. Теперь приятный рыжий цвет, который так хорошо гармонировал с его карими, медовыми глазами, был виден только на солнце.       Черты лица грубели все больше. У Барти было необычное лицо, которое не подходило под стандарт красоты, но в нем оставалось что-то острое и манящее к себе. Он учился держать осанку, потому что это делало его привлекательнее. Он перестал стесняться своего роста, что стало откровением, потому что никто не знал о его комплексе.       С первого курса Барти был милым, но совсем нескладным ребенком. Генетика не удостоила его, в отличие от Регулуса, пропорциональным, красивым взрослением, как отмечали многие окружающие, но это не помешало первым взрослым привлекательным чертам появиться на его лице.       Особенно заметно это стало, когда в апреле Барти исполнилось семнадцать. Так внезапно, неожиданно Барти стал совершеннолетним. Почти взрослым. Он вернётся домой и сможет полноправно пользоваться палочкой. Это почему-то удивляло и Регулуса, и Пандору, дни рождения которых только летом.       Регулус смотрел в зеркало и ничего не видел. Так и не узнав, кто он такой и чем хочет заниматься в жизни за шесть лет, он тупо пялился в отражение на стене, что должно было называться его собственным.       Все его будущее сходилось в одной координате, в июле.       В ванной Регулус смотрел на свои руки, закатывал рукава и представлял, как смотрелась бы на левой руке метка. Сквозь едва уловимую дрожь он пытался вообразить себе, насколько она большая, сильно ли будет бросаться ему самому глаза, и можно ли будет ее скрыть.       Ему не давалось времени доучиться. Письмо жгло ткань, и Регулус мечтал сжечь его. Но держал при себе, из вечера в вечер перечитывая его, а каждое утро, просыпаясь, надеясь не найти его в этом мире.       Он мечтает проснуться в реальности, в которой отец не сообщает ему о своих планах, не запугивает и не пытается манипулировать. Не говорит, что этим летом кончится относительно спокойная жизнь Регулуса.       Факт, что этим летом Регулус станет пожирателем, звучал под пером Лорда Блэка как очевидность. Даже адское пламя, кажется, не смогло бы обжечь внутренности Регулуса так, как отцовское письмо в тот февральский вечер.       Все стало неважно. Хогвартс потерял смысл, смысл потерял Хогсмид и выходные. Алхимия стала бессмысленной, дружба на долгие годы стала метафорическим высказыванием из старой детской книги. Верность и преданность казались чем-то, чего нет во вселенной Регулуса Блэка. Любовь и забота стали похожи на шутку.       Все, что было хоть как-то важно, раскололось на мелкие осколки в феврале, и дни полетели один за другим. И Регулус оставил себя одного.       Почему-то не побежал к Альфарду, не сказал ни о чем Сириусу.       Не свалился в отчаянном бессилии в постель и не впал в апатию. Летел по склону по инерции, ожидая, пока недели залепят лечебной мазью времени открытую рану.       И время залечило. Регулус мог даже шутить и смеяться, засиживаться допоздна с Барти и Пандорой, бездумно таскаться по Хогсмиду или по коридорам с дежурящим Барти. Но наступило лето, и все вернулось.       Поэтому Пандора снова задалась этим вопросом. Поэтому глаза Сириуса постоянно за ним следили. Поэтому Барти усиленно молчал, чтобы не сболтнуть лишнего. Поэтому Альфард не получал ответы на письма. Все замерли около бомбы замедленного действия.       Но Регулус любил их. Всех до единого. Оказавшись в таком большом мире, таком отличном от Гриммо, Лонгфильда и Франции, Регулус понял, что то теплое чувство, которое распускает свои лепестки в грудной клетке, это любовь. И хотя он все еще сомневается в достоверности своего понимания, он решает, что любит Пандору, которая, закрыв глаза, лежит на его коленях.       Любит Барти, который разделил с ним эти шесть лет.       Любит Альфарда, спасавшего его не раз.       Любит Андромеду, которая сейчас где-то так далеко.       Так любит Сириуса, первого человека, который показал ему еще в детстве, что такое любовь. Только не успел объяснить, что это была она.       И Регулусу больно. Но теперь иначе. Он хочет всех их защитить — от огромного мира, от темной магии, от себя. Как он может позволить, чтобы невинные ни в чем пострадали?       До этого Регулус жил будто без ориентиров. Единственной целью и важнейшей составляющей его жизни была учеба. Нескончаемая учеба, стопки учебников, неопознанные океаны знаний, которыми он хотел завладеть.       Чуть меньше, чем полгода оказалось достаточно, чтобы принять неизбежную участь. То, от чего он так усердно бежал, в конечном итоге было смиренно принято. Его все еще одолевал естественный страх, но подкрепляло его намерения одно —

спасти всех, кого он любит.