жестокий люд и самодельный монстр

      у сатору в глазах двоится — ему чудится пара красных, со спиралью вместо зрачков, они затягивают в глубину самую, и он чувствует пальцы горячие на щеках, его тянут к себе цепко, лбом ко лбу, повязка рассыпается нитками на ресницы, а те белоснежные снежинками осыпаются под ноги. ах, как же все-таки были горячи пальцы на щеках! как пламя по венам, до сердца, а то стучит само по себе, качает благословенную кровь, за которую каждый жизнь свою отдаст, чтобы вновь умереть, узреть голубизну небес и в последний раз вдохнуть морской бриз, и разодрать от соли носоглотку. а сатору нет дела, когда пальцы скулы щекочат, опускаются ниже. нет дела до чужих человеческих жизней, до макушек, что склоняются, касаются носков его ботинок. он пойдет по ним, по головам, до этих рук лишь бы дотянуться, вновь почувствовать тот жар и вкусить карамель глаз на кончик языка. и та сладостью потечет по нему, сведет зубы, а после — оживительной воды бы глоток, но сатору наоборот, наоборот он хочет испить яд, который в паре красных, в тех ликорис расцветает в ожидании его, под вниманием его благоухают смертью, но пальцы на горле, а сатору эти глотки разрывает, — ради него, ради него, него-него. ах, как же вяжет рот от кожи на губах! как соком мягкой хурмы оставляет дорожки по подбородку, сатору лижет каждую сочную капельку, чтобы надоедливые пчелы и бабочки не успели налететь на его цветок, украсть пыльцу, что ломкой по телу, что выкручивает каждый сустав, завязывает их в тугую петлю, которую тот с радостью натянет на свою шею, но нужно только, чтобы кости хрустели под подошвой — кости всех протестующих, всех слабаков. сперва разрезать их глотки, да, глотки, вырвать кадыки, чтобы фонтанчиком крови. от ядовитой руды краснеют зубы, слюна смешивается и капает с клыков. яд обманчиво ароматный, но сатору лезет языком, и уже нет тех алых глаз. есть карамельные, его любимые. всех, кто когда-то был против, он убьет собственными руками, оторвет им головы, вырвет руки и ноги живьем. всех, кто когда-то причинил боль и порывался вырвать его прекрасный цветок, как сорняк — он затопчет, раскрошит их черепа и даже не удосужится развеять их прах. запомнят они не небеса, не запах морской, а настоящий пожар, с запахом горевшей кожи, тлеющей до костей, как у рыбех, что на суше истерически бьются за свою жизнь. ах, как агония на их лицах отражается, но не сравнится со спокойным ангельским, без шрамов под глазами. уже давно. пораженная кровь изгнанника напомнится горечью, но сатору испивает его до дна, вылизывает кожу с пыльцой, держит на своих щеках ладони, а те пальцы давно уже холодные. а сатору, обезумевший бедняк, у которого вновь забрали любовь, положит голову на твердую грудь, чтобы не услышать никогда сердцебиения.