Мои руки огрубели, и скажу не утая Твоего лица касаясь, я не чувствую себя Как же был я слаб в те дни Пропадал в плену тени Рано вечером на пальцах Я спускаюсь вдоль реки Убей меня, Эйс! feat. Досвидошь — Самый бедный человек
***
— Так это дитя — будущий сосуд Двуликого? Г-жа Итадори кидает на него опасный взгляд, как дикая, ревнивая львица, что защищает своего ребенка. Годжо склоняется над кроваткой малыша. Копна волос младенца светится золотом под светом свечи на подсвечнике, маленькие алые губы приоткрыты, а ладошки сложены под румяной щекой. Голубые глаза скользят по вороху из одеял. Сатору видит только маленькое свечение в этом младенце — было что-то в виде пустой капсулы. — Верно, — шепчет сам себе, ответив на собственный же вопрос, а потом обращается к отцу ребенка: — Вы ясно понимаете, что растите ребенка на верную смерть, Итадори-сан? Джин плавно становится напротив кроватки, мягко выдыхает, глянув на сына. Глаза за стеклами очков его были грустны, и Сатору бы хотел понять эту печаль, но сам он еще был всего лишь тринадцатилетним ребенком. Клан Итадори встретили его экипаж радушно, так, как встречают приговор. Ничего не изменить, но никто не виноват. А в их случае — Сатору, этот мальчик, не виноват, что по прихоти Старейшин, должен периодически навещать сосуд Короля проклятий, а в будущем и вовсе взять его в ученики, а также — быть ему палачом. Все здесь знают, что Верхушка просто не хочет этим заниматься, поэтому нарекла марать руки будущего главу клана Годжо. Сыграла ли в этом роль звания Сильнейшего? Да, точно. И плевать, что сам Сильнейший был всего лишь подростком. Никто другой с древним проклятием, настоящим Дьяволом, что сжигал в прошлом деревни и пускал по землям реки крови, и неважно, чьей — сородичей или людей-шаманов, — что из себя представлял концентрацию абсолютной ненависти ко всему живому, кроме него не мог справиться. Поэтому Джин говорит, улыбнувшись: — Как будто вы не знаете наших Старейшин, Годжо-сама. Вы такой молодой, но уже вынуждены решать подобные дела. — Не поймите меня неправильно, Г-н Итадори, — Сатору складывает руки за спиной, — Но подобно вам больше я не знал. И я думал, ваш клан не поддастся манипуляциям. Маленький клан Итадори, с несколькими слугами и небольшой территорией, не слишком богатый, но в силах себя содержать. Только Г-жа Итадори, Каори, была сосудом Норитоши Камо, который был грязным пятном на семье Камо. Старший Итадори, Васукэ, был неизвестным экспонатом. Разные слухи ходили про него, но одно известно — его сыну, Джину, не передалась хоть толика проклятой энергии, но вынужден был он узнать о магическом мире, как бы сам Васукэ этого не хотел. Конечно, кто будет обращаться внимание на такую слабую и, в какой-то степени, подозрительную семью? Что от такой семьи ожидать? — Не нужно лебезить, — вступает в разговор Васукэ, хмуро сдвинув брови. — Ты, не побоюсь сказать, мальчишка, который многое еще не смыслит. Но ты знаешь, что наша семья не настолько сильна, чтобы противостоять Верхушке. Даже клан Годжо не в силах. Годжо открывает рот, чтобы возмутиться, но Г-жа Итадори делает шаг к кроватке сына, прерывая: — Давайте не будем говорить о Старейшинах. И без слов мы понимаем друг друга. Она проводит по махровому одеялу, разглаживая, пальцами гладит бархатную румяную щеку младенца, и тот забавно морщит нос сквозь сон. Юный Годжо неловко смотрит на это, не зная, куда себя деть. Было в этом нечто интимное, сокровенное, то, что недоступно чужому взору. Что-то больно колит в груди — может, это была легкая зависть, ведь Сатору все еще был просто ребенком, который хочет тепла и любви родителей. Он встряхивает белоснежными волосами, делая вид, что не видит порыва материнской любви, пробует слабо: — Но… вас разве не страшит мысль о смерти вашего сына? Ему действительно было интересно. Ведь это неизведанная картина, впервые подобный случай за сотни лет — но не жизнь, которая была в чужих руках. Он знает, что спрашивать подобное грубо и неприлично, но ничего не может с собой и своей врожденной прямотой сделать. Ему, в принципе, было все равно — пусть ведет он себя как невоспитанный ребенок. Как эгоист. О, Сатору знает. Но ради утоления собственного интереса, он нагло переступает чужие личные границы. — Конечно страшит, — с грустной улыбкой отвечает Джин. Женщина переводит темный взгляд на мужа, только Васукэ стоит в стороне хмурой тенью. По слухам, которые Сатору наслушался, бывая все время со служанками, тот был против брака сына на ней. — Но до нее еще есть время… — То, что было суждено этому малышу, мы изменить не можем. Он не виноват в том, что родился от союза человека и проклятия, — говорит Г-жа Итадори, посмотрев, наконец, в глаза Годжо, — Мы будем делать все, чтобы Юджи прожил свои года преисполненный счастья. А в случае беды — ненавидел нас, своих родителей, винил нас. Чтобы всю ненависть этого мира он возложил на нас, и вопреки всем невзгодам, продолжал помогать людям. — Этот мальчик рожден, чтобы помогать и нести бремя этого мира, — хрипит старший Итадори, скрестив руки на груди. Сатору отворачивается. Все, что он хотел, он получил и узнал. Встретил еще совсем маленького ребенка, за которого теперь отвечает. Дитя, что был получен от союза человека и проклятия, такого же сосуда. В смешанных чувствах Годжо покидает их и усаживается в ожидавший его экипаж. Было ли ему жалко это дитя? Был ли этот ребенок достоин такой судьбы? Конечно нет, никто не достоин родиться, чтобы умереть. Что он чувствовал к этому мальчику? Почему до судьбы, что была в руках его руках, ему есть дело? Разве не легко это — убить, когда придет время? И сколько бы Сатору не строил из себя прилежного ученика, что учили быть эгоистом до мозга костей, бессердечным и делающим все, ради собственного блага, но сейчас, посмотрев на румяные щеки младенца, на маленькие ладошки под щекой, он не мог быть таким. Будто все знания из головы его исчезли, только взглянув на светлый пушок на голове, что золотом разливался на свету свечи. Сатору выглядывает в окно. Деревья сменяют друг друга, экипаж покачивает, когда лошадь ступает на камни. Когда показывается двор фамильной резиденции клана Годжо, Сатору тяжело вздыхает, пряча в рукавах кимоно дрогнувшие пальцы. На вопрос поседевшего отца, который сидел перед ним на дзабутоне «Готов?», и легкую улыбку матери, он отвечает без сомнений: — Да, отец, — склонив голову, чтобы услышать, что в нем не обиновались. Только одно большое сомнение представляет сейчас его душа.