***
Когда он просыпается, солнце еще не скрылось за горизонтом — оно бьет в стекло настырно и насмешливо, и Иззи не чувствует себя спавшим, и голова болит только сильнее, но он все равно встает, решив, что, возможно, ему станет легче, если он выйдет на палубу. Он чуть не спотыкается о пустую стеклянную бутылку, когда покидает каюту, и старается не смотреть на то, во что превратилось судно за одну "вечеринку" — язык за зубами держать проще, когда он не видит грязи, раскиданных веревок, сдвинутых в непонятную конструкцию пушек прямо по центру палубы. У штурвала стоит Иван, Иззи смотрит на него — ловит тяжелый взгляд и отворачивается. Иззи почти рад — если это ощущение легкого облегчения можно назвать радостью — еще на "Королеве" было понятно, что Иван не пьет. А держать за штурвалом пьяного — то же самое, что ходить ради развлечения по рее. Бессмысленно и опасно. Он уходит к носу корабля, надеясь, что там никого нет. Он ошибается. — Ух-ты, посмотрите, кого выпустили. Иззи открывает рот, резко оборачиваясь, он успевает даже втянуть воздух — и обрывает сам себя. Никаких конфликтов, если он хочет жить. Никаких конфликтов, если он надеется действительно склонить к себе Эдварда. Если Эдвард вообще запомнит этот вечер — мысль колет его новым беспокойством, Эдвард уже напивался до беспамятства, и Иззи может владеть информацией — но без знания Эдварда, что именно он ее ему передал и при каких обстоятельствах — она бесполезна. Иззи молчит. Смотрит на Люциуса — мальчишка не выглядит ни пьяным, ни проснувшимся с похмелья — наглость сквозит в его взгляде, а то, как он выразительно покачивает бедрами, когда движется навстречу — это неприкрытое издевательство. Выдержки Иззи хватает на то, чтобы приподнять бровь, но рта он все равно не открывает. Это очевидно. Это цель — вывести Иззи, ничуть не хуже развлечение, чем пить всю ночь напролет. — Не взорвись там, Диззи, — продолжает вытягивать Люциус. — Ты знаешь, тебе нужно найти кого-нибудь, кто тебя выслушал бы. Или трахнул хорошенечко. Думаю, второе сработало бы лучше, но с поиском партнера, конечно, может выйти лажа. Иззи дергает верхней губой — и берет и это действие под контроль. Мальчишка развлекается — Иззи же нужно перетерпеть совсем немного. Он найдет способ заткнуть их всех, кого-нибудь — навсегда. — Эдвард тебе там вчера горло повредил ненароком? — интересуется Люциус, щурясь. — А то ты как-то подозрительно молчишь. Каким хреном Эдвард мог... А. Гнев поднимается снова — гнев размыкает его губы, будто разрывает ему пасть, Иззи щелкает зубами, отгоняя удушливые образы, трясет головой и чувствует, как подрагивают пальцы, как пульсируют подушечки, как инстинктивно рука хватает воздух там, где обычно рукоятка шпаги — безоружность ощущается особенно острым приступом беззащитности. Когда-то Джек Рэкхэм лишился пары зубов, чуть не потерял глаз и три недели не мог держать ничего тяжелее трубки за подобный намек — только потому, что Иззи успели оттащить подальше, — и больше на эту тему не шутил никто. На "Мести" Боннета об этом узнать было не от кого, кроме Ивана и Фэнга, но Иззи сомневался, что кто-то из этих двоих мог подумать о том, чтобы предупредить команду корабля. Люциус ухмыляется, его взгляд — мажет медовой вязкостью, он темный и липкий, мальчишка отводит плечи назад, будто дразнится. Иззи моргает — и злость уходит моментально, будто ее смывает. Голос разума увещевает его, что мальчишка — придурок, слишком подозрительно зацикленный на одном и том же, и кто из них здесь не без проблем? Иззи щурится — ему говорили, никаких конфликтов, ему говорили, не орать, не оскорблять, не унижать, даже в ответ, это варварские условия, но они — пираты. Иззи не умеет оборачивать кусачие слова в безобидную обертку, но что он может — это делать выводы. Он бьет мальчишку тем же оружием, которым мальчишка пытался атаковать его — подначиванием и провокацией, ему омерзительно, но он знает, что это сработает — опасение и непонимание вырастает из неожиданного. Он фыркает, он старается выглядеть таким же насмешливым, но предполагает, что его лицо перекошено, но это лучше, чем все то, что он мог бы сказать. Мальчишка не поймет — лечь в одну постель с Эдвардом — это осквернение, это кощунство и святотатство. Асебия. Мальчишка не поймет. — Смотри Боннету не проболтайся, — хрипит Иззи, и голос с побудки после долгого разговора — совсем лающе-скрипящий. — Ему и так непросто. Он толкает замершего писаря плечом, когда проходит мимо, и почти не удивляется, когда тот хватает его за руку — это же сколько нужно смелости, чтобы трогать его так, без предупреждения, так агрессивно? Иззи пытается вырвать предплечье из хватки и скалится мальчишке в лицо, подходя ближе, врезаясь в личное пространство, которое так бесцеремонно мальчишка нарушил сам — ну, попробуй, спроси меня еще раз. — Какого хрена, Иззи? — шипит Люциус. — Не думай, что у меня безграничное терпение, — в ответ рычит Иззи. — Спроси меня еще раз, Сприггс, и я затолкаю тебе шпагу в глотку по самую гарду, даже если это будет последнее, что я сделаю в своей жизни. Удерживающая рука расслабляется, Иззи вынимает предплечье и одергивает все плечо назад, а затем показательно отряхивает перемятый рукав и поправляет сползшую, удерживающую лишнюю ткань ленту над локтем. Люциус смотрит — и из его взгляда начисто пропала спесивая издевка, и масляная текучая липкость пропала тоже — остался шок и брезгливое неверие. Иззи со свистом выдыхает и отворачивается. Мальчишка — молчит, пока Иззи уходит на другую сторону палубы, голова все еще пульсирует болью, раздражение наслаивается на эту боль, такое знакомое отвратительное чувство, которое с трудом прогоняется даже свежим бьющим в лицо воздухом, хуже головной боли — только боль зубная. Иззи почти гордится собой — первый раунд он выиграл. А на любые вопросы от Боннета — он всегда может заявить, что защищал честь Эдварда — и это будет правдой. Что там поймет мальчишка из расплывчатой формулировки — это все равно проблемы мальчишки, не его.Часть 4
7 апреля 2024 г. в 11:59
Глаз дергается.
Ощущение отвратительное, и оно слишком выразительно возвращает Иззи в настоящее — пока он старательно дышит, успокаиваясь, оказавшись за новой закрытой дверью — эту дверь, по крайней мере, он закрыл сам, и это проще, хотя бы морально.
— Давай условимся, мужик, — говорил еще трезвый Эдвард. — Ты не пытаешься сбежать, ты не устраиваешь проблем, ты не досаждаешь остальной команде — и мы все живем достаточно дружно.
Иззи делает глубокий вдох — так, как учили его, так, чтобы воздух в легких убирал боль хотя бы немного. Он ненавидит вспоминать воспитательный дом — как ненавидит вспоминать всех его обитателей, и все, чему его научили там — это все бесполезное и бессмысленное, но как убирать боль после палок и плетей — он помнит. Физическая боль поддается этому методу, с неохотой, но поддается, и гнев тоже потухает, словно его сдувает, но душевное равновесие так не вернуть.
— Из, я его предал, считай, — булькал в плечо невменяемый от алкоголя Эд. — А он выглядит так, будто так и должно быть, понимаешь? Он даже не обвиняет меня, а мог бы. Должен был бы. Потому что я... предал его, и так... страдал здесь, а что, если бы он действительно умер там, Из?
Иззи проходит внутрь комнаты — в комнате остались только кровать и стол — даже стула нет, черт подери, что именно он мог бы сделать со стулом? Они отобрали его оружие — унизительно, но разумно. Они заперли его — жалко и низко, но объяснимо. Иззи фыркает, зачесывая волосы назад, но они снова лезут в глаза, постоянно — после того, как Эдвард растрепал их, пока цеплялся за него.
— Ты, конечно, тоже не прав, — свистел Эдвард угрожающе, и, когда Иззи напрягался под его руками — вздрагивал крупно. — Прости, прости, Из, прости, я вел себя неправильно, что тогда, когда вернулся, что... после. Прости за палец. Я пенял на тебя за жестокость, а сам использовал ее, когда слова не сработали, ты понимаешь?
Иззи тогда думал, что, возможно, спит — эти извинения греют сердце, и он знает, что они идут из самой глубины чувств, но Эдвард — он чувствует так непонятно и странно, так рвано и непредсказуемо, что Иззи просто принимает все, что готов сказать Эдвард. Раньше он уже перегрыз бы ему глотку прямо так, прямо зубами — за неимением оружия, раньше Иззи привел бы его в чувство парой точных злых фраз, и Эдвард пришел бы в себя, точно пришел бы, рассмеялся бы хрипло и признал, что его слишком занесло.
Он не имеет права теперь рявкать на Эдварда — грубость под запретом, это приказ капитана, и он послал бы этот приказ к дьяволу, конечно, если бы не рисковал после этого отправится к дьяволу сам.
— Ты понимаешь? — допытывался Эдвард почти по слогам. — Ты понимаешь, Из?
Иззи садится на кровать, та скрипит с той же яростью, что и всегда. В горле клокочет — невысказанное, не высвобожденное, он полнится гневом, его не удается выпустить с выдохом, и с коротким рычанием не удается выпустить тоже — он предпочел бы взять шпагу и устроить спарринг — это был рабочий способ. Еще лучше — это настоящая битва, но гнев на поле боя никогда не приносит ничего хорошего — он застилает глаза и не дает видеть, а потом — появляются шрамы, за каждую ошибку он расплачивается кровью.
Недоразумение — вот что он понимал. Боннет и понятия не имеет, что загнал Эдварда в новый виток ступора и самокопания. Боннет вообще удивительно легко воспринимал человеческие чувства — Иззи так долго считал, что Боннет — аристократ до мозга костей, чувствительная барышня, падающая в обморок от одного вида крови и звучания матерного слова. Почти как мальчишка Сприггс.
Боннет оказался на удивление твердолобым. Боннет, возможно, мог потягаться в твердолобости с самим Иззи, а Иззи свой панцирь наращивал годами.
— Я думаю, Эдвард, — говорил Иззи в чужую макушку. — Тебе стоит внимательнее присмотреться к Боннету. Если, конечно, спросить напрямую не вариант.
Иззи в раздражении прикрывает глаза и натягивает одеяло до самого подбородка — знобит. Иззи говорит себе, что именно знобит, что колотит от холода, хотя какой холод посреди лета, но холод — это куда лучшее объяснение, чем нервное напряжение.
С ним никто не говорил "по душам" до этого, потому что Иззи не доверял никому в достаточной для того степени — как и ему не доверял никто. Он обязан был обнажать душу тогда, давным-давно, на исповеди, но копаться в чужой душе — отвратительно и непривычно. Иззи лениво размышляет — как с этим вообще может справляться мальчишка писарь?
— А вдруг он просто не понял еще? — испуганно всхлипывал Эдвард, откидываясь спиной на кровать. — И поймет, как я предал его, когда я скажу? И отвернется от меня, теперь — по-настоящему?
Он избегал называть его имя, и Иззи был благодарен, и от этого было только легче — любое упоминание о Боннете оседало покалыванием в пальцах и глухими злыми ударами сердца о ребра. Эдвард не называл его имени по каким-то другим причинам.
— Ты не мог предположить.
Мог, думает Иззи, это же Боннет — он попадает в неприятности всегда, в любом случае, и если что-то могло случится — оно случалось. Потом он с топорной изящностью из всех этих проблем выскальзывал, но радиус поражения Боннета не волновал никогда — Иззи сомневался, что тот вообще задумывался об этом.
Хриплый голос Эдварда повторял одно и то же, по кругу — Иззи успел выучить наизусть все, что тот говорил и говорил за те часы, что Эдвард никак не отключался.
Иззи вжимается головой в подушку и морщится. Притворство — не его сильная сторона. Сочувствие — не его сильная сторона. Поддержка — не его сильная сторона. Но Эдвард пришел к нему.
— Когда Люциус появился снова, я думал, что сошел с ума, — разбивал поток бормотаний о Боннете Эдвард. — Думал, что его призрак теперь будет преследовать меня, укоряя.
Иззи натягивает одеяло до самого носа, приказывает себе расслабиться и укладывается нормально — он знал, что Эдвард пытался убить мальчишку, но не знал, что он просто сбросил того в воду. Эдвард не умел убивать, но был способен на неожиданные резкие и очень пугающие вспышки агрессии.
Иззи представляет себе эту сцену — как Люциус призраком является к вернувшемуся Боннету и сдает с потрохами своего убийцу, Иззи морщится — от дурацких ассоциаций и от яркости картинки перед глазами, и задушено радуется, что чертов мальчишка оказался достаточно пронырлив и нагл чтобы вернуться на корабль, с которого его сбросили. А потом еще, набравшись сил, вылезти из норы, в которую забился, и обматерить Эдварда — этого Иззи понять не может.
Мальчишка либо сумасшедший, либо безрассудно храбрый — и вообще-то, Иззи не замечал за ним ничего подобного. Все на корабле кроме Эдварда догадывались — еда пропадала, один бочонок с водой исчез, за стенами постоянно что-то топало и шумело, Иззи пару раз слышал, как Джим болтают в своей камере. К тому моменту Эдвардом запугано было почти все судно — и Иззи тоже, и важнее было тогда хоть как-то выжить и не попасть под горячую руку — крысой в стенах больше, крысой меньше.
Сон накатывает волнами, в такт легкой качке, засыпать в рассвет — сложно, тело, наученное к этому времени уже вставать, отказывается, но голова болит и требует хотя бы пары часов покоя и полного отсутствия мыслей, Иззи ругается снова — на самого себя. Он говорил себе, что он ни за что не заснет в капитанской каюте, но, черт подери, именно это ему и следовало сделать — его продержали там почти всю ночь, и к концу заточения жажда драла горло, от разговоров с Эдвардом — было еще хуже.
Но оно того все равно стоило.