Hotel

«Нет ничего заразительнее порока». Маркиз де Сад «Сто двадцать дней Содома»

Субин целует его в разомкнутые губы, но Енджун не отвечает на поцелуй. Его пустой взгляд устремлен в потолок, когда Субин хаотично целует его в уголок рта, мазнув губами по щеке, втягивает нежную кожу на шее. Как же Субин возбужден, до невозможности, до самых животных инстинктов. Он кусается, следом целуя оставленный от зубов след, и снова кусает до выступающих красных капель цвета спелой красной смородины. Остановиться не представляется возможным, он снова примыкает к чужим губам, но ответа по-прежнему не следует. Субин толкается в его тело, придерживая за бедра, давит пальцами на кожу, оставляя желтовато-фиолетовые следы. Он в никуда шепчет признания в любви, целует в холодные губы, стонет от тесноты вокруг члена и сходит с ума от этого безжизненного взгляда. Субин тихо просит, так, чтобы услышал только Енджун, словно что-то или кто-то есть рядом, чтобы он сказал, что любит его тоже. Для него это предельно важно, он не сможет сделать следующий вдох, если Енджун ему не ответит. Но он не отвечает, он не делает вообще ничего. Его тело медленно остывает в объятиях Субина. Субин вздрагивает когда открывает глаза и к своему счастью понимает, что это только сон. Он прикрывает глаза, пытаясь восстановить сбитое из-за кошмара дыхание, кладет руку на грудь, словно увиденное едва не напугало его до смерти. Пытаясь разглядеть в темноте время на настенных часах, Субин приподнимается на локтях, сосредотачивая плохое зрение на острых стрелках. Всего лишь полпервого, не зря же говорят что кошмары настигают либо вначале сна, либо под утро. Улегшись назад Субин поворачивается к спящему Енджуну и, кажется, не слышит его дыхания. Может это бред, вызванный неприятным сном, но Субин трясет его обеими руками за плечи, тогда Енджун недовольно мычит и просит оставить его в покое, переворачиваясь на бок спиной к Субину. Это приносит Субину невероятное облегчение. Он прижимается к Енджуну со спины, оставляет смазанный поцелуй на его шее, и обнимает его одной рукой, надеясь нормально заснуть и проснуться утром без кошмаров. Вопреки всем ожиданиям утром его обеими руками начинает трясти Енджун, то ли в наказание за то что было ночью, то ли из вредности, хотя, наверное, все сразу. Субин жалуется, спрашивает, к чему спешка, ему все равно никуда не надо, но Енджун непреклонен, он настаивает что ему нужно кое-что увидеть. — Что еще я не видел, — возмущается Субин, поднимаясь с постели, когда Енджун забирает из-под него подушку и кидает в лицо. — Много чего, — Енджун по-свойски открывает шкаф и кидает в Субина первую попавшуюся футболку и поворачивается к нему. — Я подожду тебя здесь. — А если я стесняюсь? — сонным голосом дерзит Субин, откладывая подушку в сторону и берясь обеими руками за брошенную футболку. — Не говори ерунды, — Енджун подходит к нему, смотрит сверху вниз и кладет ладонь на его спутанные от сна волосы. Субин очень хочет притянуть его к себе за галстук и поцеловать, но не делает это по многим причинам: он слишком устал и не выспался, он все еще помятый и разбитый из-за ночного кошмара, который он еще не может забыть, а еще он ранним утром не в лучшем виде, поэтому дает заднюю и не позволяет себе такую вольность. Субин искренне не понимает зачем Енджун поднял его так рано, еще даже солнце не выглянуло. Нет, Енджун точно издевается, это по-другому не назвать. Он ведет устало плетущегося Субина по коридору, придерживая под руку, будто в любое мгновение он может упасть и уснуть здесь на пыльном ковре. — Посмотри на эти картины и скажи что ты видишь, — Енджун останавливает Субина за предплечье, заставляя его обратить внимание на то, что случайно, как кажется Субину, захватило его внимание. Несмотря на то что Енджуна привлекает абстракция подобного характера (Субин успел это выяснить во время их обсуждений об искусстве, тогда Енджун сказал что взгляд Субина на подобные вещи слишком тривиален и что ему следует расширять кругозор), сказал он это как-то небрежно, несмотря на неприкрытое уважение к авторам таких полотен. Субин становится плечом к плечу к Енджуну, замирает, пытаясь найти в изображении перед собой хоть какой-нибудь смысл, кроме завуалированной под пейзаж обнаженной фигуры. — Мне нужно, — он переводит взгляд на соседнюю картину, надеясь увидеть что-то высокое и непостижимое там, но хоть картина структурирована иначе отвратительное изображение непристойности есть и там. И во всех других картинах на этом этаже, — пересказать то, что здесь… Субин не знает, как правильно закончить предложение, но уверен, что Енджун его понял и без этого. — Субин, — он вздыхает, и это с таким напускным видом, словно на всех картинах здесь изображен один символ, у которого только одно название, но Субин упрямо не хочет называть вещи своими именами. Наверное он даже похож на уставшего родителя, который делает домашнее задание с ребенком после тяжелого рабочего дня. — Это будет непросто, но постарайся отвлечься от всего что тебе активно навязывало окружение. О том, что красота субъективна, например, — Енджун делает пару шагов и останавливается у Субина за спиной. — Чужие знания мне сейчас не нужны, — он кладет ладони Субину на плечи, и тот вздрагивает, хотя и ожидал чего-то в этом духе. — Мне нужны твои чувства. Искренне не понимая намерений Енджуна Субин думает что упускает в картинах важную деталь, но опять сталкивается с тем, что видел вначале. Может Енджун и не назовет его несмыслящим идиотом, но Субину так хочется казаться таким же идеалом в его глазах, каким он сам видит Енджуна. — Это должно быть что-то исключительное, специфичное, — пользуясь случаем, Енджун скользит ладонью по предплечью, не прерывая контакт с мигом покрывшейся мурашками кожей. — Что вызывает в тебе больше эмоций? — его рука замирает возле талии, а пальцы сжимают ткань футболки. — Представь или вспомни то, что считаешь самым прекрасным, — Енджун задирает футболку и касается разгоряченной кожи. Второй рукой он накрывает прикрытые веки Субина, не позволяя самовольно покинуть воображение. И Субин представляет Енджуна. Боги, как же он прекрасен. Субин старается не думать о том, что кто-то настолько красивый не просто обратил внимание на такого как Субин — это настоящее совершенство во плоти испытывает к нему взаимные чувства, не пренебрегает беседовать с ним на самые различные темы, целует так страстно, желанно, что проще поверить в то, что это сон. — Красота трогает лишь поверхностно, — Енджун резко прижимает его к себе, поглаживая пальцами под ребрами, и Субин в исступлении шумно выдыхает. — Уродство проникает глубже, — прикосновения перемещаются ниже, пальцы поддевают кромку брюк. — Что еще способно вызвать такое потрясение? В мнимой попытке взять ситуацию под контроль Субин кладет руку на чужое предплечье, боясь что они могут зайти далеко. Определенно сейчас не место для чего-то подобного, тем более кто угодно может появиться в любой момент. Но Субин подчиняется ему — всегда выполнял то, что Енджун ему говорил, и лучшего он не мог пожелать для себя, чем преклоняться перед ним. Представленный образ нехотя сменяется, Субин мысленно пытается изобразить то, что в его представлении является уродством, но ни одна иллюстрация надолго не задерживается. Сначала он представляет омерзительные пошлые картины, которые совсем недавно пытался тщетно изучить, но и они не вызывают бурных эмоций, лишь пренебрежение, но никак не желание отвернуться, чтобы не видеть этого. Он вспоминает ту мерзкую книгу, в которой необычайно подробно описывались противные события — это уже вызывает трепет внутри, хотелось бы никогда не знать о том, что происходит на этих страницах и что может быть там дальше, не знать о существовании этой книги в целом, не знать о де Саде. Тогда Енджун поступил с ним слишком жестоко. И хоть Субин до этого времени почти не вспоминал о том, что прочитал вслух в тот день, сейчас он уверен, что теперь это воспоминание укоренилось в нем. Уродство.… Да, это точно оно. Но мысли невозможно подчинить полностью — это абсолютная утопия. Непроизвольно возникает образ Енджуна, такого невероятного, такого удивительного. Заставляющего Субина смотреть на эти картины, вынуждающего его прочесть «Сто двадцать дней Содома». Субин хмурится, пытается убрать нежелательные образы, потому что, нет, Енджун не может быть уродством. — Чем больше грязи и разврата в объекте, тем больше он влечет, — без лишнего стеснения енджунова рука скользит под кромку белья, и Субин чувствует как сам позволяет этому случиться, потому что невольно расслабляет свою хватку. Субин шепотом просит прекратить, но звучит так неуверенно, что сам не знает хочет ли остановиться. Енджун и сам срывается на шепот, говорит, что Субин истинное произведение искусства, и эти слова сладко бьют в солнечное сплетение. — Представь то, к чему зарекся не прикасаться, — и это не представляется возможным, потому что Енджун оставляет поцелуй на его шее — это все, о чем может думать Субин. И может быть был бы шанс переиграть в свою пользу, но Енджун обхватывает рукой член, и Субин запрокидывает голову на енджуново плечо, захватывая ртом воздух. — Какой путь доставит тебе удовольствие: простой, не доставляющий тебе забот или развилистый, полный трудностей, но по его окончанию ты испытаешь наслаждение? — Енджун принимается двигать рукой под аккомпанемент шумных вздохов. Мысль о том, что их могут заметить распаляет желание, доводит до сумасшествия, подавляет здравую — взять Енджуна за руку и вместе с ним дойти до номера, чтобы продолжить, но, кажется, Енджуна привлекает само их положение, чем процесс; он всегда добивается этого, любит расставлять позиции так, чтобы понаблюдать за становлением Субина на путь порока, и пусть это лишь временное удовольствие, от его редкости Енджун испытывает от него еще большую радость. — Легкий, — Субин отвечает на выдохе, поддаваясь воле страсти и укладывая ладонь на шею Енджуна так, чтобы он оставил еще несколько поцелуев на субиновой шее, — выберу легкий путь, — и он отвечает честно, потому что долго думать о таких вещах ему сейчас не прельщает. — Хорошо, — Енджун оставляет мокрые поцелуи на шее, спускается к плечу, не отрываясь от кожи, и обжигает холодом своего дыхания влажные следы. — Только это неправда, — он ускоряет движение руки на члене, и Субину хочется обессиленно повалиться назад, чтобы Енджун поймал его. Он не в состоянии стоически выдержать подобное, потому шепчет, словно в бреду, что говорит правду. Он по-прежнему ничего не видит, но сейчас это не так важно, Субин просто хочет, чтобы это быстрее закончилось. — Я лучше всех знаю насколько тебя влечет уродство, Субин. Их могут заметить, нет, за ними могут подглядывать — в этом должно быть мало приятного, но именно от этих представлений Субин не может сдержать стона и следом поджимает губы. Это аморально, почему они все еще продолжают? Субин сжимает предплечье руки, которая неистово надрачивает ему, но это не возымело никакого эффекта — Енджун слишком силен, и от этого хочется подчиниться ему лишь сильнее. Субин мечтает в беспамятстве упасть перед ним на колени и сделать приятно прямо здесь, в этом коридоре, в окружении картин с бесстыдным содержанием. Енджун отдает ему слишком много, это никак не может уместиться в неопытном теле Субина и скованном предрассудками уме. С губ срывается еще один стон наслаждения, но теперь страх быть услышанным эволюционировал в похоть и предвкушение. Он подается навстречу движениям руки, толкается бедрами и стонет на повышенной тональности. Этому чувству нет объяснения, так же как их действиям нет оправдания. Это проносится по телу мелкими взрывами, а перед глазами в кромешной темноте сияют зародившиеся огни фейерверков. В последний момент Енджун убирает руку, позволяя Субину открыть глаза, и опускает на шею. Колени подрагивают, поэтому Субин решает облокотиться на грудь Енджуна, отзываясь на каждое прикосновение стоном. Енджун что-то шепчет ему в изгиб шеи, нежно, ласково, но слова его грязные, и Субин даже не пытается внять им, он замирает в чужих объятиях, буквально пребывая на грани, и кончает, зажмурившись до вспышек перед глазами. Аккуратно помогая Субину опуститься на пол, Енджун присаживается рядом, так и не выпуская его из своих объятий. Он показательно вытирает испачканную в сперме ладонь о свою рубашку, совершенно не жалея об этом. — Ты на удивление хорошо справился для «не ценителя», — Енджун по привычке склоняет голову на бок, чтобы запечатлеть нежный румянец на щеках Субина. — Мне нравится когда ты такой. Субин пытается восстановить сбившееся дыхание и старается не смотреть на Енджуна, вместо этого он замечает пресловутые картины, и ему хочется спрятаться и от них, и от этого невозможного Енджуна. — Хватит, — на выдохе шепчет Бомгю, опираясь кончиками пальцев на грудь Тэхена, — пожалуйста, — прикрывая глаза, он приподнимается на члене и резко опускается, судорожно выдыхая через рот. — Хватит с меня, — умоляюще просит Бомгю, зажмурившись, будто бы представляет что-то страшное. — Давай прекратим, — предлагает Тэхен, приподнимаясь и коснувшись предплечья Бомгю. Тот снова начал бредить, чем вызывает у Тэхена тревогу и нежелание продолжать. — Нет, — кажется, что Бомгю все еще в своих жутких мечтаниях и что просьба Тэхена просто совпала с его бредом. — Я хочу связать тебя, — он подталкивает ладонью Тэхена на постель и вновь приподнимается. — Не надо, пожалуйста, — опускаясь, он стонет так жалобно, словно кто-то прямо сейчас сделал ему очень больно. Тэхену невыносимо видеть Бомгю таким сломленным, он больше не хочет продолжать. — Ты ужасен, — его голос дрожит, тело пробивает болезненная дрожь. Бомгю устало укладывается на грудь Тэхену, обеими руками обнимая его за плечи. — Я не хочу быть там, Тэхен, — осознанно произносит он, чем пробуждает у Тэхена искренне чувство сожаления от невозможности самостоятельно подкрутить нужные гайки у него в голове, чтобы привести этот сложный сбившийся механизм в порядок. Внутри его терзает слепое желание позаботиться о Бомгю, как о младшем брате, завернуть его в одеяло и оставить отсыпаться до рассвета, надеясь, что когда он проснется, ему станет лучше. — Я постоянно вижу, — Бомгю вздыхает, когда Тэхен успокаивающе проводит ладонью по его волосам. — Что ты видишь? — нежные прикосновения Тэхена Бомгю ошибочно принимает за материнские. Он больше не может сдерживать слезы. — Прости, можешь ничего не говорить, — Тэхен всей душой ненавидит свою бестактность. У Бомгю больше нет сил находиться в его объятиях. Он заставляет себя отпрянуть и выпрямиться, выпутываясь из нежных объятий. И вот он, с красными от слез глазами, пустым взглядом и перманентной усталостью на лице, вновь опускается на члене, стонет будто бы даже не от удовольствия и в самом плохом смысле этого слова сводит Тэхена с ума и доводит до отчаяния. — Ударь меня, — просит он, глядя Тэхену в глаза. — Нет, — выдыхает Тэхен, перехватывая запястья Бомгю. — Ударь меня, Тэхен, — настаивает Бомгю, не переставая двигать бедрами. — Я прошу тебя. Такая просьба оскорбляет Тэхена. Он берет Бомгю за талию и немного грубо бросает его на кровать, сам нависая сверху. — Нет-нет-нет-нет… — плачет Бомгю, слабо и почти безвольно стучит ладонями Тэхену в грудь. — Пусти меня, я не хочу. Вместе со слезами в его глазах блестят страх и отвращение, будто бы перед ним не Тэхен, а кто-то или что-то ужасающее. Выпустить Бомгю из объятий он не может, тот может выкинуть что-то непредсказуемое в таком подавленном состоянии, поэтому, прижимая его к себе, слабого и почти не сопротивляющегося, Тэхен надеется лишь на одно временное средство спасения, чтобы Бомгю поскорее заснул, слезы быстрее столкнут его в сонную безмолвную пропасть.