Hotel

«Не вызывай того, кого не сможешь повергнуть». Г.Ф.Лавкрафт «Притаившийся ужас»

Здесь похоронена целая история: рождение, смерть, все объято сверхъестественным ужасом внезапного пробуждения. Субину не пришлось прилагать усилий, чтобы вспомнить свои последние минуты, охваченные его самым страшным кошмаром. Все его тело до чувствительных кончиков пальцев вдруг наполнилось чем-то странным, чужим и одновременно знакомым, оно так пыталось напомнить о чем-то, и дежавю сдавливало сознание в своих тисках. Сначала был страх: отвращение к своему несвойственно горячему, но мертвому телу, он слышал то, чего не должен слышать, видел то, чего не должен видеть, отчетливо чувствовал каждое прикосновение не в силах пошевелиться. О том, что это не ад, ему напоминал Енджун, часто навещавший его. Он разговаривал с ним, держал за руку, и все так чувственно, что страх перед ним постепенно отступал, его слова дарили сладкое утешение, напоминание о будущем первом вдохе. Но еще и о злости. Страх отступил, когда его место заняло тяжелое душевное переживание, осмысление и полное осознание своей смерти, а вместе с этим метающаяся в мертвом теле тревога. Так и происходило: внутри градом сыпались страшные мысли, бурей уносило волнение, пока внешне его тело не подавало никаких признаков жизни, и только Енджун знал, что он еще здесь. Каждый день Енджун отчитывался перед ним во времени и дате, словно вел словесный дневник, каждый день Субину казался отдельным личным адом, повторяющимся на следующий, как проклятие. Но Енджун рассказал ему, наверное, все. И то, что это смехотворная дилемма, — чтобы родиться нужно сначала умереть. Все это время Субин думал, зачем же ему это бессмертие и есть ли в нем смысл. Если для этого ему нужно быть заточенным здесь, пока весь мир не погрузится во тьму, — зачем ему такое существование? Рядом Енджун, он снисходительно подарил ему такую возможность, но этим лишил права выбора. Он был уверен, что Субин будет ему благодарен. Субин хотел в этот момент умереть по-настоящему. Ему было невыносимо, он хотел спросить, но не мог этого сделать, а Енджун не мог ответить. Так прошли бесконечные семь дней, сопровождаемые переживанием. Как только телу вернулась чувствительность, Субин, глядя в потолок пустым взглядом, проводит ладонью по своему лицу, касается шеи, полагая, что там должны остаться следы насильственной смерти. Он просто не знает что делать дальше, его потерянность открыто выражается в каждом его невинном действии. Сев на край кровати, он рассматривает свои побледневшие, но живые руки, чувствует пульсацию в венах, но опустошенность в душе. И не только в душе, неизвестный ранее животный голод опьяняет сознание. В коридоре слышится копошение, приглушенные звуки — слух необычайно обострился — следом распахивается дверь и входит Енджун, удерживая обеими руками молодую женщину с убранными в низкий хвост короткими волосами. Ее руки крепко связаны сложным узлом, а во рту кусок шелковой ткани, похожей на женскую ночную майку для сна. Грубо бросив женщину на кровать, Енджун жестом руки указывает на нее, призывая к новым инстинктам. И только тогда Субин понимает чего ему не хватает, как заполнить эту разрастающуюся пустоту и негатив. Он с волнением и предвкушением склоняется над пытающейся вырваться жертвой, слыша как мчится кровь, гонимая адреналином, по ее венам и артериям, как это сладостно, что только она сможет утолить эту жажду. С восторгом и гордостью Енджун наблюдает за тем, как его маленькое чудовище истязает свою жертву в попытках утолить голод, оставляет укусы на хрупких плечах, возле груди, на шее, пока, наконец, не лишает ее жизни. Постепенно дни обретали смысл, хоть и жуткий. Привыкшего к крови Субина больше не мутило от ее вида, но крики людей по-прежнему сводили его с ума. Все время он просил Енджуна убивать, чтобы избавить себя от тяжкого бремени, вел себя как падальщик, после чего притягивал еще не остывшее тело к себе. Самым интересным дополнением в комплекте его нового обличия была сила, какую он никогда не ощущал даже в самые счастливые мгновения — она похожа на вдохновение для писателя, озарение для художника, искреннее и поглощающее восхищение для ценителя искусства. На радостях Субин однажды чуть не снес дверь с петель в своем номере. Ему приходилось учиться, чтобы обуздать разрушительные порывы. Но что он мог без Енджуна? Того, кто с самого начала учил его неправильному, но помог вырасти — Субин не видел без него жизни. Вместе с этим затаилось опасное и скрытое сомнение. Живое зерно органично вошло в мертвую почву. Это маленькое проклятие, вылившееся в счастье. Страсть постоянно наносила увечья телу, не давала Субину здраво мыслить. Если Енджун испытывал то же самое, то как ему удавалось сдерживать себя? Субин не мог себе представить. Кем надо быть, чтобы так держаться, не бросаться друг на друга каждую встречу, не желать с такой уничтожающей страстью? Субину это давалось с трудом, он привязан к Енджуну так сильно, что не мог не думать о нем в свободные минуты. А из зернышка вырывается корень, проталкивается в свет стебель. Калифорния будто бы не знает снега и зимы. Но на ненавистное Енджуном Рождество он запоздало сделал Субину еще один скромный подарок, зная о любви Субина к семейным праздникам. Енджун вручил серебряный медальон, узорчатый, гораздо красивее, чем у него самого. Вместо миниатюрной фотографии в нем лежал согнутый темно-синий лепесток розы. Енджун объяснил это тем, что только так можно покинуть отель, с частичкой обитающего в нем зла, которая поддерживает жизненные силы. В тот же вечер Субин предлагает выбраться на улицу. Пока жители города заняты празднованием, Субин спускается по лестнице с Енджуном за руку на первый этаж в вестибюль, где возле администраторской стойки ожидает пожилая женщина в легком пальто с двумя чемоданами возле себя. Выпустив руку Енджуна из своей, Субин мчится к регистрирующему женщину Тэхену, тянется через стойку и, коснувшись его щеки, с жадностью и ревностью целует. Негодующая женщина смущенно вбирает через рот воздух, хлопает глазами и оборачивается на тихий смех позади, когда Енджун спускается и наблюдает за ними. Отстранившись, Субин не может отвести взгляда от влажных от его слюны губ, делает вдох, стараясь не думать о том, как сильно он хочет поцеловать Тэхена еще раз, и окидывает взглядом растерянную и начавшую возмущаться женщину. Своему грубому поступку он не уделяет должного внимания, Субин берет Енджуна под руку и направляется вместе с ним к двойным дверям. На улице пасмурно, закатное небо полностью заполнили свинцовые тучи. Моросит мелкими каплями дождь, Субин вспоминает поездку с родителями и братом к ныне покойной бабушке, матери отца, в Биллингс, на юге Монтаны. Тогда в светлом и сказочном детстве они с братом еще были дружны, на рождественные каникулы, совпавшие с отпуском обоих родителей, играли в снежки с ребятами из соседних домов, и хоть снега в тот год было немного, недостаточно, чтобы построить снеговика, они ограничились его миниатюрной копией с белыми шариками размером с ладонь и маленькой веточкой на верхнем снежке. Их забавный снеговик больше походил на безобидного инопланетянина. Покинув участок отеля, Субин чувствует, как медальон неприятно холодит кожу. А может легкий мороз вызывает свернутый в нем лепесток холодного цвета. Прогуливаясь вместе плечом к плечу, рука об руку, Субина накрывает прилив безмятежности и вседозволенности. Вся жизнь пробегает у него перед глазами, причем жизнь до Енджуна мелькает слишком быстро, как перемотанный скучный фрагмент из фильма. Сосредоточившись на жаре собственного тела, на тепле сплетающихся друг с другом пальцев, проникновенно пропадая в вечном июле, — это останется здесь навсегда. Они ушли не так далеко от отеля, но Субин вдруг останавливается, и Енджун вопросительно смотрит на него. Их волосы немного влажные от дождя и недолгой прогулки под ним, Субин будто бы смахивает несуществующий песок с его темных волос и улыбается своей проделке. Пока город тонет в готической темноте предстоящего праздника, Субин прижимается к губам Енджуна, блаженно прикрывая глаза и наслаждаясь самым лучшим мгновением. Ему становится невыносимо тесно и жарко в этом пиджаке, в застегнутой на последнюю пуговицу рубашке и удушающем галстуке, который Субин принимается немного ослабить, не отрываясь от чарующих губ. Он навечно заперт в цикле повторяющихся дней, обреченный стать мучителем, кровожадным палачом и монстром, пока годы будут идти, напоминая о запертых за входной дверью отеля смутных воспоминаниях о прошлой жизни, в которой стойким стабильным контрастом вливались и свет, и тьма. Сейчас на душе одна беспокоящая нестабильность: то испепеляющий пожар, то кромешная непроглядная темнота. Он навечно здесь, во лживом июле тысяча девятьсот восемьдесят третьего, в жарких лучах калифорнийского солнца, его волосы всегда будет обдувать теплый пляжный ветер, до окончания существования времен он будет ощущать утекающий между пальцев песок, пока обнаженные ступни ласкает скромный прилив океана. Волны стали для него могильной плитой, а скромные дуновения ветра напевали эпитафию. Стоя у Бомгю за спиной, Тэхен прикрывает его глаза ладонями, подсказывает и ведет его, находящегося в неведении, просит не подглядывать. Остановившись возле подоконника, Тэхен убирает руки и разрешает сгорающему от нетерпения Бомгю открыть глаза; он растерянно смотрит коробку из-под виниловой пластинки, открывает ее и уже удивленно смотрит на Тэхена. — Где ты ее достал? — он берет ее в руки и принимается всматриваться в обложку нового альбома его любимого Билли Айдола. Тэхен находит какое-то на редкость лживое оправдание, чтобы не посвящать Бомгю в эту грязь. На удивление он верит, наверное потому что так счастлив. — Срочно поставь ее, я должен это услышать сейчас, — прижимая подарок к груди, Бомгю спешит к виниловому проигрывателю. Установив пластинку, Тэхен не может отвести взгляда от Бомгю, который опускается рядом с проигрывателем с такой счастливой улыбкой, словно слушает классическую успокаивающую музыку, а не рок. Сев рядом с ним, Тэхен старается быть ненавязчивым, чтобы не помешать его наслаждению. — Я ничего для тебя не подготовил, — с укором совести произносит Бомгю, наблюдая за иглой проигрывателя, скользящей по гладкой поверхности пластинки. Разве Тэхену что-то нужно от него? Он решается приобнять его за плечи, положив голову ему на плечо. Бомгю в шаге чтобы это сказать, нет, не очередное признание, это что-то более личное. Может это похоже на признание в любви? Говорят у любви горький вкус. По уровню интеллекта Карина уступает десятилетнему ребенку. Помимо других сложностей она осталась почти бесчувственной, ее воспоминания настолько повреждены, что она не может вспомнить любимого отца. Больше она не существует для внешнего мира, а мир разрушен для нее. Но одна мысль все-таки пришла к ней, как отдаленное осознание происходящих ужасов, как единственная попытка вырваться, пусть даже такой ценой. Она поднялась на крышу, все здесь для нее едва знакомо. Карина подходит к краю в ночной сорочке; на улице всего четырнадцать градусов, обнаженная кожа быстро покрывается колючими мурашками. Ее длинных спутанных волос легко касается слабый ветер. Единственный верный выход, ей стоило прийти к этому выводу раньше, будь она немного умнее — сделала бы это. Подаваясь вперед, чтобы избавиться от этих страданий и избавить от них Жизель, которой приходилось выхаживать ее, Карина прикрывает глаза, отдаваясь своему счастливому концу. Только сейчас она понимает — она сейчас счастлива. Только сейчас, только в это мгновение, которое прерывает резкое холодное прикосновение к запястью. Ее голые ступни еще не оторвались от края, ее тело легко подалось вперед, но сзади кто-то упорно и крепко держит ее одной рукой за запястье. Что-то холодное, страшное, что не даст ей просто так уйти. Оно тянет Карину за руку, заставляя спуститься с края, и тогда она может увидеть нечто, что стало ее то ли спасением, то ли кошмаром. Нечто оказалось высоким телом в обожженной белой одежде, с длинными, свисающими уродливыми редкими шторками у лица черными волосами, ее лицо было отвратительно изуродовано. — Отпусти меня, Жизель, я сейчас пойду спать, — Карина дергает руку, но призрак не отпускает ее. Тогда девушка вздыхает и льнет к пахнущему землей и гниением телу, обнимает, утыкается лбом в плечо. — Отпусти меня, я обещаю больше не сбегать. Никогда прежде Субин не замечал за собой тягу к шуму и вечеринкам, а Енджун совсем не похож на того, кто добровольно бы согласился провести время подобным образом. Но то, что он не успел сделать при жизни, даже это, захотелось воплотить в реальность именно сейчас. Вдвоем, вопреки своим принципам. В первый вечер Субин спустил большую часть карманных денег в казино, хотя Енджун еще подшучивал, что новичкам везет, но Субину не отделаться от клейма невезения даже после смерти. Он почувствовал что-то, что могло быть похожим на жизнь и рад был бы напиться и повеселиться, только алкоголь уже не разбудит внутри ничего, не заведет шестеренки, не вызовет трепет. Хотя, может быть, это не главное, ведь Енджун берет его за руку и называет неудачником, но дает еще больше денег, чтобы Субин проиграл и их. И свое сердце, и свою жизнь, и даже больше, чем может представить. — Я никогда не запускал фейерверки, — Субин ни в коем случае не доверил бы себе ничего ответственного и не позволил бы другим доверять ему. Прижимаясь к нему со спины, Енджун оставляет поцелуи на его шее, держась за рукава его пальто, пока Субин недоверчиво смотрит на бумажную гильзу в руках. — Я тоже, — Енджун обхватывает его холодные руки своими и ведет поцелуями к румяной от январской прохлады щеке. — А вдруг у нас не получится? — на самом деле Субина не столько волнует то, что они не посмотрят на фейерверки, сколько то, что от этого может произойти что-то неприятное. Как минимум ненужные жертвы. — Так даже лучше, — понимая это по-своему, Енджун начинает ощупывать карманы своего черного пальто, вынимая зажигалку. И шум стоит такой, что Субин жмурится и отворачивается, прикрывая уши руками, пока Енджун смеется, глядя на звучащие не так далеко взрывы от неправильной установки. Он приобнимает его одной рукой за плечи, прижимая к себе, и тогда Субин запоздало оборачивается, когда в ночном небе стоит дым и запах пороха. — Ты пропустил самое интересное, — с улыбкой произносит Енджун, пока Субин только замечает легкое, но виднеющееся облако дыма. — Это не так, — теперь Субин устремляет все свое внимание на него, схватившись за грудки драпового пальто. Он так медленно наклоняется для поцелуя, все так тихо и темно в переулке, что он вздрагивает от отдаленных взрывов, и когда он уже смотрит на небо, его прорезает яркая насыщенно-оранжевая с синими просветами вспышка. — Покажи как ты можешь любить меня, — Енджун касается пальцами остывших следов своих поцелуев на его шее, напоминая о себе, и Субин с улыбкой примыкает к его губам, обнимая Енджуна обеими руками и прижимая к себе. Взяв его за руку, Субин ведет Енджуна к его машине, где крадет с его губ жаркие поцелуи на заднем сидении, расстегивая пуговицы на его пальто. Слегка надавливая кончиками пальцев ему на грудь, Субин заставляет его лечь, попутно снимая с себя драповое пальто. Холод еще чувствуется, но он не способен навредить, а прохлада на улице не более чем лающая собака на поводке. Субин приподнимается, с нежеланием отрываясь от его губ, и только они и эти прикосновения способны согреть. Потянувшись между передними сидениями, он включает магнитолу, пока Енджун наблюдает, но еще не делает замечания, например, чтобы он уже не мешкал. Я хочу держать тебя за руку. То что нужно, Субин хотел бы никогда выпускать его руки из своей. — Субин, выключи это, — стонет Енджун, когда он вновь хочет примкнуть к нему за поцелуем. — У меня голова болит. Субин возмущается только про себя. Он буквально умер ради него, а Енджун не может потерпеть несколько минут музыки. Не расстегивая его рубашку, а просто задирая выше, Субин спускается поцелуями от его груди, по заученному за столько месяцев маршруту руки блуждают по извечно желанному телу. — Ты слышишь меня? — его серьезность почти тонет в настойчивых прикосновениях, все как учил Енджун, все закреплено и много раз усвоено. Он кладет ладонь на плечо Субину и, опять, садизм со смертью не выбить из него, Енджун теперь может не рассчитывать силу. Перехватив его руки, Субин прижимает его запястья по обе стороны от него и выглядит на редкость недовольным, похоже что даже злым. Енджун сопротивляется, выкручивает запястья почти до хруста, подается вперед, не уступая в силе, и с внезапным рывком высвобождает руки. Хватает Субина за плечи и прижимает к спинке сидения, забирается сверху и смотрит так, словно готов сейчас убить. Вот она, его тихая гавань, охваченная сразу бурей и пожаром. Субин хочет сдаться, коснуться и успокоить, Енджун ошибочно принимает это за сопротивление и перехватывает его запястья, сжимая крепче с каждой попыткой освободиться. Сколько раз Субин видел как Енджун кого-то убивал, каждый раз он думал, что это его не коснется, хоть внутри разрывал страх от такого зрелища. Он никогда не будет готов к этому. Но Енджун признавался ему в любви, обещал столько всего, что не верить ему не хотелось. Его жестокость не должна была коснуться Субина, он не должен был это допустить. Но вот Субин уже не ребенок, он вырос и должен обрести осознанность, ему уже не все должно сходить с рук, Енджун теперь видит в нем равного, его больше не нужно учить. — Я не узнаю тебя, — уняв вспышку ярости, Енджун поддевает пальцами его подбородок, недолго смотрит в глаза и обращает взгляд на шею, где еще не сошли следы его поцелуев. — Может ты забыл меня? Забыл кто я? — Субин слабо мотает головой, выглядит неуверенным и подавленным. — Ты должен подчинять меня когда я дам на это разрешение, — Енджун обхватывает его лицо обеими руками. — Смотри на меня. Под таким взглядом обычно невиновные со слезами на глазах сознаются в том, чего не совершали. Субин тоже чувствует странный укор совести. — Ладно, — первым сдается Енджун, немного расслабившись и потянувшись к магнитоле, чтобы выключить эту отвратительную песню. Он что-то захватывает со своей стороны, Субину почти ничего не видно из-за кресел, он хочет приподняться и посмотреть, но Енджун снова нависает над ним. И у него в руках наручники. Именно их он советовал Тэхену, чтобы тому было проще справляться с Бомгю. Пока что они ему ни к чему, но Енджуну было занятно наблюдать за этим. Он приказывает Субину завести руки над головой и окольцовывает его запястья. Он говорит, что это нужно, чтобы Субин помнил кое-что важное. Субину эти наручники как тонкая веревочка, ему не составит труда вырваться, это даже не будет сопровождаться болью, похоже, что это символическая пытка, но следы от наручников должны на некоторое время остаться. По какой-то причине боль ценится Енджуном выше, чем смерть.